Уходи, здесь накурено

Ты выносишь во двор вчерашней еды, чтоб коты не погибли от голода. Под ногами ковер из опавшей листвы, а из губ пар клубится от холода. Мерзнут уши и хвост, и целует их в нос то ли смерть, то ли осень жестокая. Они вьются вокруг, и хоть нету души, но болит у тебя где-то около. И в холодном пальто, пряча руки под шарф, попрощаешься с проклятым городом. Ты уедешь туда, где у кошек есть кров, а детдомы не славятся голодом. Соберешь в чемодан все мечты и всю жизнь, запакуешь в коробки сомнения. Но в какую страну впопыхах не сбежишь – в этом мире мы военнопленные. И в каких городах не ложишься в постель, ты всегда будешь помнить объятия, Что сильнее из всех, что честнее других, что болезненней даже распятия. И согреет тебя лишь чужая шинель, что всегда пахнет дымом и порохом. В твоих снах у меня на груди не нашит черный винкель с серийным номером. В твоих снах нет войны, нет заборов и бомб, что целуют просторы Берлина. И наутро ты молишься, чтобы забыть, но не можешь меня ненавидеть. Разлюбить и забыть, отпустить и простить, излечить, оправдать, исповедать. Ядовита душа, но за счастье сочту, что смогу твою душу отведать. И холодный Квебек, Осло, Рим и Париж не встречают тебя как родную Как Дахау, Майданек, Бухенвальд, Равенсбрюк, где земля твои стопы целует. Где на губы ложатся чужие уста, да, мои, только ныне – чужие. Я уйду, ну а ты не забудь об одном - мы на этой войне не святые. Мы на этой войне выбирали не раз – эшафот или камера с газом. Отправляли людей, отравляли себя, и всегда подчинялись приказам. Но в последнюю встречу обнимет отец, лишь шепнув:«Уходи, здесь накурено». И хоть тысячу раз ты замолишь грехи - ты всегда будешь дочерью фюрера.