***
Она выглядела откровенно плохо: покрасневшее лицо, потное, лоснящееся, словно бы слегка раздувшееся, несвежие, небрежно подколотые волосы. Стерильная больничная обстановка только подчеркивала ее болезненный вид. Кисе по дороге купил ей сока и цветов — несколько веточек осенних ясных хризантем. Юми, вместо того, чтобы поставить их в бутылку с водой, которой пожертвовал Кисе, положила цветы на колени и принялась машинально их мять. По палате пополз горьковатый запах. Кисе смотрел на это и морщился, то и дело порываясь забрать цветы и не решаясь это сделать. От Юми несло ощутимым жаром, взгляд ее был страшен: взгляд одержимой. — Рета, — прохрипела она. Кисе встрепенулся. — Ты должен заменить меня. — Заменить? Кисе ничего не понимал. Заморгав, он начал было весело и ласково ее успокаивать, но она его перебила. — Через три дня у меня назначен вечер. Ты представить себе не можешь, как это важно. Я три года пыталась стать майко. Три года, Рета! И то, что меня все же взяли на обучение в окия — небывалая удача. Небывалая. Второго шанса не будет. И еще три года я училась на гейшу. Она волновалась, голос ее срывался в какие-то невероятные хрипы. Кисе подумывал вызвать медсестру. — Это очень, очень важная встреча. Я не могу ее пропустить. — Но ты же болеешь. А если перенести? — нерешительно предложил Кисе. — Это главный спонсор не только чайного домика, но и мой, — сказала Юми, обнажив зубы и гипнотизируя Кисе взглядом. — Никто не сможет меня заменить. Кисе мысленно улыбнулся: в этом самоуверенном заявление была вся Юми. — А если перенести? Ты же болеешь. — Один шанс в жизни, — просипела Юми. И, помолчав, с усилием закончила, — замени меня, Рета. Пожалуйста. — Ты же только что сказала, что никто не может тебя заменить, — Кисе улыбнулся. Хризантемы жалобно хрустнули в ее руках. Она смотрела на Кисе, тяжело, хрипло дыша. — Я уже попросила. Не заставляй меня повторяться. — Хорошо, — легко ответил Кисе. Юми подозрительно прищурилась. — Что хорошо? — Хорошо, я подменю тебя, — Кисе мило ей улыбнулся, слегка приподняв брови. Она внимательно смотрела на него, словно ждала продолжения или какого-то подвоха. Кисе улыбнулся еще милей. — Что, вот просто так? — спросила она после тяжелого продолжительного молчания. Кисе умел пережидать такие паузы, главное — не торопиться и не ерзать. Он продолжал все так же расслабленно сидеть на стуле. На улице тем временем день потихоньку заканчивался, палату заполнили низкие лучи предвечернего солнца. — Ну ты же моя сестра, — легко ответил Кисе, выдержав достаточно долгую паузу, во время которой она лишь сильнее разнервничалась больше. — Рета, — глаза ее сузились. — Выздоравливай, — сказал он, быстро наклонившись и накинув ей одеяло на ноги. От стеблей хризантем у нее на коленях остались влажные пятна. — Будешь мне должна, — добавил он перед тем как закрыть дверь.***
В коридоре его, оказывается, ждали. — Кисе Рета-сан? — Это я… — Приятно познакомиться. Я — Танака. Представляю окия, к которому приписана ваша сестра. Кисе поклонился в ответ с незначительным опозданием, смущенный глубиной вежливого поклона: Танака был стар, и старость его на первых порах заворожила Кисе. Впервые он видел возраст, выраженный столь драматично и строго вне съемочной площадки. — Позвольте, я отвезу вас к хозяйке. Она вам все объяснит. Танака снова поклонился, а потом сразу же развернулся и пошел, не дожидаясь ответа. Отличная тактика. Кисе смотрел на седые волосы в ровной стрижке, на очень гордо выпрямленную спину в неброской юкате и против воли представлял себе какой-нибудь постер фармкомпании или рекламу чая, якобы ненавязчиво следующую традициям. Танаку бы фотографировали в традиционном доме, на фоне раздвинутых седзи с холмистым пейзажем на заднем плане. Занятие каллиграфией, пиала с чаем, его не столько даже аскетичное, сколько минималистичное лицо — морщин ровно столько, сколько надо для создания нужной фактуры — и внизу какой-нибудь слоган про то, что «вместе с вами уже столько-то лет». Бывший менеджер Кисе был бы в восторге. Кисе тряхнул головой, отгоняя эти мысли. Если уж решил, как сам говорил в интервью, «следовать за мечтой», так следуй за ней без сожалений. Вот, скажем, обещанная учебная практика в аэропорту Нарита… Кисе вспомнил список пилотов-выпускников с сайта своей академии. Большая часть — международные компании. Однажды там будет и его имя. Он думал об этом, пока Танака с поклонами усаживал его в машину, просил пристегнуться, деликатно захлопывал дверцу — и всю дорогу до чайного домика в Асакусе.***
У дверей их встретила привратница. — Господин, — она простерлась ниц. Кисе едва не шарахнулся. Все ему было в новинку. Прежде он видел гейш, но лишь однажды — на большом представлении в Киото. Они ездили всем классом на экскурсию и забронировали билеты на массовое представление: гейши и майко на сцене исполняли танец весны с ветками сакуры в руках. Ничего особенного Кисе тогда не почувствовал: под боком кто-то хихикал, кто-то шептал, пока на далекой, жестко освещенной сцене маленькие женщины, похожие на фарфоровых кукол, плавно размахивали ветками под гнусавый напев кото. Женщина поклонилась еще раз, поставила перед ним пару сменной обуви. Кисе в смущении смотрел, как он поправляет его кроссовки, ставит их в угол носок к носку, улыбается, снова кланяется. — Следуйте за мной. Как прошла ваша поездка? — во всей ее фигуре читалась постоянная готовность к поклону. Она двигалась словно бы боком, стараясь держаться так, чтобы не поворачиваться к Кисе спиной. Он пробормотал что-то приличествующее про погоду. Господин Танака успел куда-то вежливо и незаметно испариться. — Пожалуйте сюда, — привратница села на колени, отодвинула фусума и снова низко поклонилась. — Госпожа, господин Кисе прибыл. — сказала она чуть громче, и — теперь уже Кисе, — проходите, пожалуйста. Кисе, чувствуя себя не только слишком большим, но и неожиданно неловким, зашел в комнату. — Прошу вас. Все в комнате: и безупречно чистые татами, и красивая ширма в углу, и цветочная композиция в токонома как будто существовали лишь для того, чтобы подчеркнуть и выделить главное украшение — хозяйку. В отличие от традиционно вежливых господина Танаки и привратницы, она лишь слегка кивнула Кисе. — Присаживайтесь. Взгляд у нее оказался скальпельной остроты. Кисе устраивался под ним, чувствуя себя яблоком, с которого срезают шкурку. — Ваша сестра заболела, чем очень меня огорчила, — сказала мама-сан таким тоном, словно болезнь была сознательным выбором. — Надеюсь, она скоро поправится. — Спасибо большое за заботу, — Кисе низко поклонился. Над столом повисла тишина. Мама-сан продолжала разглядывать его, совершенно беспардонно, склоняя голову то в одну сторону, то в другую. Лицо у нее было очень задумчивое. Кисе вдруг понял, что она некрасивая: слишком низкие брови, глаза маловаты, чересчур жестокий рот. Это ничего не значило. Каждым движением она как будто танцевала, свет мягко гладил ее по волосам — глянцевым, совершенно черным, без малейшего проблеска рыжины. — Кисе-сан, — сказала она вдруг очень мягко и улыбнулась. На щеках ее от улыбки появились ямочки. Нельзя было точно сказать, сколько ей лет — но можно было предположить, что Кисе она годится в бабушки. Но вот она улыбнулась, и в нем что-то сладко екнуло. — Мы в безвыходном положении, — она говорила откровенно и твердо. — Мы приняли вашу сестру на обучение в виде огромного исключения. Вы же понимаете, окия созданы для того, чтобы сохранять традиции. А ваша сестра, — она посмотрела на голову Кисе, — блондинка. Небывалое дело для гейши. Фусума еле слышно стукнули, на коленях вползла привратница, поставила на стол поднос с двумя чайниками, чашками, блюдом со сладостями. Нараспев пожелала приятного аппетита, раскланявшись удалилась. Мама-сан принялась плавными завораживающими движениями заваривать чай. — Однако, — продолжила она как ни в чем не бывало, — мы все же стараемся идти в ногу со временем. В Европе вышла книга воспоминания о Японии. Как там. «Записки»… Мама-сан задумчиво прищурилась, на мгновение замерев. — Имя гейши, — подсказал Кисе. Мама-сан посмотрела на него без малейшего осуждения, но так, что Кисе почувствовал себя виноватым. — Вероятно, — она звонко налила воды в тяжелый заварочный чайник. — Одним словом, заявка вашей сестры была одобрена. В это емкое «одним словом» могла бы поместиться эпоха обсуждений. Кисе, переведя все в привычные термины, услышал в нем эхо сомнений, кастингов, нелегких решений. Следом, он сразу вспомнил, как Юми была рада. Единственный раз он видел ее полностью счастливой. Она поцеловала его в щеку, она сказала, что его любит, хотя прежде не говорила этого никогда. Ее забота всегда была тяжелой, гнетущей и нервной. Она боялась за Кисе и кричала на него. У нее были мягкие руки и грубые прикосновения. В начальной школе она однажды подралась за него. «Меня приняли!» — у нее горели глаза. Они кутили весь вечер. Юми пила пиво, Кисе — кока-колу. А потом она собралась и ушла. И получилось так, словно бы она так радовалась и так была счастлива тому, что покидает дом. Как у всякой майко у нее забрали сотовый, и все, что осталось — письма раз в месяц. «Уважаемые мать и отец. Дорогой брат. У меня все хорошо…» Мама-сан поставила перед Кисе пиалу с чаем и блюдечко с крохотным розовым пирожным. Чай был горьковатый, каким и должен был быть. — Вы должны понять, содержать окия нынче невыгодно. У нас не Киото, Токио. Затраты не окупаются — а, поверьте мне, обучить гейшу, найти клиентов, это стоит труда. Гейш нынче все меньше. Во всей Асакусе едва наберется четыре десятка… Помощь нашего спонсора очень важна. Это Кисе как раз понимал очень хорошо. — А он хочет взять под крыло вашу сестру. Сначала как майко, потом — как гейшу. У него назначен праздник через три дня. Мама-сан замолчала, выжидая. — А нельзя ли сестру кем-нибудь заменить? — Нельзя, — отрезала мама-сан снова становясь твердой. — Кроме того… Снова пауза. Весь разговор получался каким-то рваным, Кисе от него уже сильно устал. Устал улыбаться — он делал это все время (привычка), устал выглядеть приветливо. Как будто это все нужно было ему. — Она майко, — просто сказала мама-сан. — Майко, как вы знаете, в отличие от гейш делают прически из своих волос. Она единственная блондинка-майко, пожалуй, на всю Японию. Мама-сан налила Кисе еще чаю и замолчала так, словно все сказала. Но в таком случае разговор прошел как-то криво. Ну, блондинка. Долго ли высветлить волосы? Кисе пытался выстроить цельную картину — и не мог. Чего-то не хватало, и он сдался. Надо было что-то сказать, но как бы сформулировать… — И вы обратились ко мне… — Ваша сестра, — быстро сказала мама-сан. — Ваша сестра обратилась к вам. — Наверное, с вашего позволения? — осторожно спросил Кисе. Нельзя было, чтобы Юми сделали крайней. — Честно говоря, все это было ужасно неожиданно. Моя учеба… Мама-сан поджала губы и встала. — Следуйте за мной. Она поднялась очень быстро и грациозно, одним слитным движением, а Кисе еще какое-то время возился, распрямляя одеревеневшие ноги. Мама-сан повела его куда-то вглубь дома, отодвигая и задвигая за собой седзи. Вряд ли дом был такой уж большой, но отчего-то казалось, что шли они необычайно долго. Кисе глазел по сторонам, словно попавший в вариант фильма «Гиперкуб» — так похожи были комнаты. Такого количества людей, которое открылось ему за следующими седзи, он попросту не ожидал и растерянно остановился. Мама-сан прошла, села по центру, развернувшись к нему лицом. Там было человек десять — для компактного пространства от седзи до седзи — целая толпа. Кисе узнал господина Танаку и привратницу. Там было еще несколько немолодых дам, ненакрашенных, но при этом удивительно привлекательных, как привлекательна была мама-сан — какой-то внутренней силой. Отдельно выделялись три гейши: в традиционных нарядах, накрашенные, с гребнями в волосах. — Мы просим вас, — сказала мама-сан, — оказать нам помощь в этот нелегкий час. Пожалуйста! — Пожалуйста, — повторили все хором и склонились в глубоком поклоне, уткнувшись лбами в тыльные стороны сложенных ладоней. Кисе смущенно переминался. Эти люди все были старше него, ему было ужасно не по себе смотреть на то, как они его униженно просят. Он торопливо поклонился, быстро сказав: — Ну конечно. Я же согласился. И сестре сказал… Мама-сан подняла голову. Из ее глаз на Кисе как будто посмотрела неподвижным взглядом престарелая змея. — Значит, решено. Кисе обворожительно ей улыбнулся. Теперь ему должна была не только Юми. Он встал на колени и поклонился им так же низко, как до того они кланялись ему. — Пожалуйста, позаботьтесь обо мне. Вверяю себя вашим заботам. На лице у большинства читалась легкая растерянность. Гейши кукольно улыбались. У мамы-сан при том, что рот ее остался неподвижен, вокруг глаз собрались морщинки, как от смеха.***
Госпожа Аки, преподавательница танцев, кружила вокруг Кисе, как голодная акула. Очень маленькая голодная акула — макушка ее не доставала Кисе до плеча. Его нынешние менеджеры все были как на подбор — маленькие, тоненькие, минимум пятидесятилетней выдержки — наследие иной эпохи. Ни разу Кисе не доставался обслуживающий персонал такой высокой квалификации. — Не подходит, — говорила госпожа Аки так, словно Кисе не стоял прямо перед ней. Стоило ему перейти в категорию подопечных, как дамы отбросили прежнюю вежливость. Кисе для них превратился в объект работы. — Послушайте, вроде бы у Юми-чан есть еще одна сестра? — Она служит в театре Такаразука, — вежливо вставил Кисе. — Ведущей отокояку. Дамы ахнули и слегка подались назад. Кисе сияюще улыбнулся. Попадись актриса театра Такаразука на попытке изобразить гейшу — такой скандал разразится, и представить себе невозможно. Дамы растерянно переглядывались, Кисе чуть пригасил улыбку, чувствуя, что она становится ехидной. — Но как же… Но вы посмотрите на него, — жалобно сказала госпожа Аки. — Он же мужчина… — Онна-гата тоже мужчины, — мама-сан сурово поджала губы. — Он огромный! — Не такой уж и огромный. Последнее поколение — сплошь акселераты. — Он наверняка неуклюжий. — Нет! — Кисе слишком поздно прикусил язык. — Нет, — мама-сан веско уронила это и замолчала. Паузы были ее оружием, и им она пользовалась весьма умело. К тому времени, как она вновь заговорила, ее готовы были слушать очень внимательно. — Юми-чан рассказывала, какой у нее талантливый брат, — мама-сан мельком взглянула на Кисе. — Очень талантливый. Одно время работал моделью… — дамы зашептались, склонив друг к другу шиньоны, — а потом нашел в себе смелость уйти раньше срока из модельного бизнеса ради мечты стать пилотом. — Сколько вам лет? — куда мягче, чем до этого, спросила госпожа Аки. Кисе чувствовал, как у него горят уши: — Девятнадцать… Это сообщение встретила пораженная тишина. — Никогда бы не подумала, вы выглядите гораздо… — Мужественнее, — мама-сан явно хотела подольститься. Кисе покраснел еще сильней, проиграв себе же попытку этого не делать. — А еще Кисе-сан умеет повторять то, что видит. Правильно я говорю? Кисе кивнул, все такой же красный. — Хмпф. Талантливый или не талантливый — майко по три года учатся правильно себя вести, танцевать, нужным жестам и всему остальному. Чтобы кто-то… Госпожа Аки не закончила, высоко вздернув подбородок. — Проверьте его, — мягко предложила мама-сан. — Станцуйте. Дамы тут же оживились, усадили Кисе в угол, сами расселись вдоль стен. Маме-сан принесли сямисен, раздвинули седзи, за которыми оказалась терраса и за ней — небольшой внутренний садик и закрытые седзи другой стороны дома. Госпожа Аки достала откуда-то веер, встала, выпрямившись. Мама-сан заиграла и запела. Ее голос дрожал и метался, то повышаясь, то понижаясь. Госпожа Аки следовала за ним, то изящно раскрывая веер, то схлопывая, перебрасывала его из руки в руку, а потом плавно резала им воздух. Сначала танец и пение показались Кисе заунывными и слишком медленными, а потом движения госпожи Аки вдруг словно бы совпали с его дыханием и сердечным ритмом. Она поводила веером, и он чувствовал отзвук движения, как можно почувствовать его под водой. По его плечам разбежались мурашки. Мама-сан закончил пронизывающим трепещущим аккордом, который медленно-медленно затухал в воздухе. Госпожа Аки протянула Кисе веер. — Повтори. Это он мог. Кисе поднялся — изящно, одним движением, как вставала мама-сан. Ног под собой он не чувствовал. Шаг. Как плавно двигалась госпожа Аки. И Кисе идет так же. Чем танец не соединение движений, как в баскетболе? Чем талант Кисе не универсален? Если он мог копировать на площадке, сможет и на татами. Он встал, повернувшись лицом к комнате. Его тень протянулась длинной полосой вперед, в темноту, из которой смотрели на него дамы. Собственное тело показалось Кисе легче, чем прежде. Уже. Он поднял веер. Мама-сан взяла первый аккорд и запела про сладкое умирание осени. … Этот повтор был другим, не таким, как бывало в баскетболе. Он как будто нырнул глубоко в себя и замер там на некоторое время, которое сам же свивал движениями, как шелковую ленту. А потом она вдруг закончилась, и какой она была длины, Кисе не смог бы сказать. Он очнулся. Опустил веер. Дамы молчали. Госпожа Аки, не скрываясь, плакала, как, наверное (так предполагал Кисе), плакал Касамацу после поражения в матче против Тоо. — Итак… — молчание было долгим, очень долгим, и Кисе помялся какое-то время с веером в руках, а потом прошел и сел на свое прежнее место. — Все очень плохо, — похоронным голосом сказала госпожа Цумако, преподавательница этикета. — Где мы возьмем на него фурисодэ? И три дня! И волосы! Дамы, очнувшись тут же загалдели: несите метр! Нужно позвонить госпоже Ивамото! Нет, господину Оно, у него и ткани лучше, и они возьмутся за срочный заказ. Три дня, три дня, ками-сама! Кисе стоял, по просьбе разведя руки, и кусал губы, что не смеяться. Госпожа Аки топталась перед ним с метром и явно не знала, что же делать: длины ее ручек категорически не хватало. В результате они обмеряли Кисе в четыре руки с госпожой Цумако, а мама-сан в это время допытывалась у Кисе, есть ли у него кто-нибудь, кто сможет быстро нарастить ему волосы нужного цвета. Даже у мамы-сан взгляд был диковатый. — Я должен сообщить родителям, — среди всеобщего гвалта сказал Кисе, породив стоячую настороженную тишину. — Разумеется, — помолчав, отозвалась мама-сан.***
Родители Кисе были очень обыкновенными. Папа Кисе искал себе жену, образец японской добродетели, и, как ни удивительно, нашел свой идеал в тихой, тускловатой голландке того невзрачного типа, на который не обращают внимания даже такого же типа мужчины. Этот брак сочетал светлое с темным, восток с западом, и на свет появились Кисе и его сестры. Про себя он знал, что привлекателен — глубинным твердым знанием красивого человека. По сестрам — видел. Экзотичную красоту их легко очерченных бровей и губ, ровный разрез глаз, драгоценный оттенок волос. Есть вещи, понимание которых со временем незаметно проникает в кровь. Так Кисе понимал, что родители его — нерешительные люди. Папа, боясь диктата японской женщины, выбрал себе в жены покорное, тихое существо, отстояв свой брак невыносимым тупым упрямством. Бабушка с дедушкой Кисе втайне были довольны упорством сына, видя в этом — наконец-то — проявление характера. На самом деле таким образом отец пытался сохранить себя самого. Вместе с женой они образовали тандем людей, которые сообща не могли в течение года выбрать, куда же им поехать на праздники. С выбором они тянули до последнего, не делая хорошего, но и не делая плохого. Такой подход к двенадцати годам вырастил из сестер Кисе одичалых, хитрых и злобных волчиц. В школе их исподволь жестоко шпыняли за инакость. Когда у них появился Кисе — они проделали с ним ровно то же самое, пока с ним не сделали этого другие. Кисе научился хорошо разбираться в людях, ладить с ними, правильно использовать свои достоинства, которые ему пытались продать как недостатки. — Ты что же, глаза подводишь? — Аомине набросился на него и оттянул верхнее веко. — Аомине-ччи, пусти! Ничего я не подвожу, — Аомине зажал его голову под мышкой, и Кисе никак не мог разогнуться. — Ничего он не подводит, — крикнул Аомине Момои. Она ужасно покраснела: — Я совсем нет… Я вовсе нет… Прости, пожалуйста. — У меня можно было и просто спросить, Момои-ччи. Пристыженная Момои кивала, уставившись на носки туфель. — Кисе, ты идешь на тренировку? Мне проигрывать? Кисе вспоминал, как улыбался Аомине, сидя в парикмахерском кресле. Над ним колдовал знакомый стилист — высоченный мрачный детина с пирсингом, ласковыми руками и неизъяснимой любовью к собственной работе. Мама перепуганно тянула в трубке: — Ах, это так внезапно, Рета. Я даже не знаю, что делать… — Мама, — терпеливо говорил Кисе, — соберись и съезди, пожалуйста, к Юми, я послал адрес смской. Расскажи все папе. Мне нужно будет оправдание на учебу. — Ну я не знаю, Рета. Это так неожиданно… — продолжала лепетать мама. Кисе прикрыл глаза. С папой вряд ли вышло бы лучше. (Аомине в его памяти улыбался, и это была такая точка спокойствия и тишины). Параллельно Кисе считал — три дня, и третий придется на перелом субботы на воскресенье. Значит, два дня его не будет в академии. Кисе волновался из-за этого пропуска. «Больше ни одного дня не пропущу», — страстно пообещал он сам себе. — Пожалуйста, мама, — сказал он твердо, вынужденный не упрашивать даже — направлять и подталкивать. Родители никогда не мешали ему, он делал то, что хотел — менял школьные клубы, строил (а потом отказался от нее) модельную карьеру. Он рано взял на себя всю ответственность. Но в такие моменты ее словно бы становилось в разы больше. Слишком тяжко. — Я еще позвоню. Он повесил трубку и, закрыв глаза, откинулся в кресле. — Предки? — осторожно спросил мастер. Кисе неопределенно повел плечом и ясно-ясно улыбнулся, чтобы не отвечать. За улыбки ему прощали все. Вот и теперь — мастер улыбнулся в ответ и вернулся к его волосам. За широким окном, скорее похожим на витрину, Кисе ждал господин Танака, из каких-то своих соображений не пожелавший зайти собственно в салон. На улице моросил осенний дождик, мешаясь с солнцем, господин Танака ровно и неподвижно стоял, сжимая в руке зонтик, как меч. В этот прохладный день он надел поверх юкаты накидку с гербами. Кисе не смог его рассмотреть. Что-то в позе господина Танаки было такое ровное, такое жизнеутверждающее, что Кисе, успокаиваясь, закрыл глаза. Под его веками цвел весенний день, жарко, Аомине вот-вот захочет мороженого.***
Два дня превратились в вечность. Фурисодэ. Макияж. Его прятали в квартирке сестры, которую она снимала напополам с девушкой все в той же Асакусе. До этого Кисе видел традиционные татами-комнаты, но это было так, что стоило отодвинуть седзи — и за ними оказывалось обычное пластиковое окно. Сам Кисе с семьей жил в самом обыкновенном доме: деревянные панели, лестница на второй этаж, даже мебель большей частью европейская. В доме сестры все было без дураков, и он едва не замерз до полусмерти в первый же вечер. Он потом грелся в маленькой, но глубокой ванне, в которой нужно было сидеть, а не лежать, и думал, что в болезни сестры для него не осталось загадок. Потом были танцы — буквально. Кисе встречал и отвозил обратно господин Танака на машине представительского класса. Соседку Юми на эти три дня куда-то отселили, Кисе жил один, ныряя в машину и выныривая из нее, на голых татами, в компании одного шкафа, одного дзюбана и одного футона. Кажется, у его сестры из личных вещей, кроме трех роскошных юкат, косметики, набора шпилек и гребней для волос, принадлежностей для танцев, чашки, записной книжки и семейной фотокарточки, ничего и не осталось. Кисе коротко думал об этом дважды: один раз в первый вечер перед сном, другой — когда у него потребовали телефон. У майко не должно быть телефона. Кисе отказался его отдавать: ему написал Аомине. Кисе сидел в кресле и его гримировали широкими кистями — как покойника, думал он. — Чем моложе девушка, — говорила госпожа Аки, — тем больше розового кладет она на лицо. Кисе оттеняли розовым поверх белого лоб, нос и щеки. И тут у него запиликал смской телефон. «Как всегда в воскресенье?» Кисе поймал в зеркале свой веселый взгляд. Как всегда. В воскресенье. За один день, полный танцев, Кисе словно бы выпал из своей прежней жизни. Запоминай! Повтори! Сядь прямо. Натягивай рукава на кисти. Поворот головы — изящнее, еще изящнее, женственней — тут он не выдержал и расхохотался, и долго не мог успокоиться. На три дня он все отложил — и тут пришла смска. Кисе вспомнил все разом: выходные, стритбольная площадка, Аомине. Если бы нынешний капитан баскетбольной команды Кисе узнал, что он на более-менее постоянной основе бегает играть с асом соперников — не сносить Кисе головы. Ему было все равно: он теперь учился в Токио, он мог написать или позвонить и получить баскетбол — столько, сколько ему было нужно. Аомине все еще не сдавался. Несмотря на учебу, на загруженность и на стремление летать — в прямом и переносном смыслах, ведь прыжок к кольцу тоже можно сравнить с полетом — Кисе приходило в голову, что его баскетбол с Аомине может непозволительно затянуться. На месяцы. На годы. Он был не против. Ничто не могло у него отнять… — Телефон, — госпожа Аки властно протянула руку, не сомневаясь, что Кисе его отдаст. — Нет. Зачем, госпожа Аки? — он попытался смягчить свой отказ. — Ни одной майко не позволено… — Но я же не майко, — сказал он, улыбаясь, и по ее растерянному лицу вдруг понял, что она об этом позабыла. Он улыбнулся чуть шире, повернувшись к зеркалу. Очевидно, его ждал успех.***
Вечер субботы наступил стремительно. — Нет, нет, — говорила мама-сан. — Никакой традиционной обуви — это же дополнительные десять сантиметров роста! — Но как же встретить гостя? — Сделаем исключение. Кисе заматывали талию, чтобы превратить его фигуру в положенный цилиндр — тяжелая задача при таких широких плечах. Его уже загримировали, сделали ему высокую прическу, зачесав волосы наверх, украсив их гребнями, шпильками и цветами. Когда Кисе посмотрелся в зеркало — не то чтобы не узнал себя, но опешил изрядно. Он никогда особо не отдавал себе отчет в том, насколько похож на сестер — с его куда более крупными чертами лица. Однако грим как-то нивелировал это различие. Он улыбнулся незнакомцу в зеркале, поднеся ладонь ко рту движением, которому его научили. Участок белого заканчивался на полпути между ключицами и сосками. Волосы, уложенные в прическу, янтарно блестели и так же блестели благодаря освещению глаза. Вот что всегда привлекало Кисе — новый опыт. — Теперь фурисодэ. Раздвинув руки, он терпеливо ждал, пока ему завяжут оби. Краем глаза он поймал отражение мамы-сан в зеркале. Она молилась, потирая ладони одна о другую. — Не подведи нас.***
Кисе узнал, в чем дело, только спустя полчаса: приехали гости. Он ждал их в задней комнате вместе с госпожой Аки, которая собиралась ему аккомпанировать. Она стояла, до белых костяшек сжав в руках сямисен, и приговаривала: — Все будет хорошо, не бойся, все будет хорошо. Кисе смотрел на нее в изумлении — ему казалось, это он должен волноваться. На самом деле все, что он чувствовал — небывалый подъем и легкость. А потом седзи раздвинулись: — Представляем вам майко Кисе-сан и госпожу Аки-сан. Они склонились в глубоком поклоне, припав лбами к татами, а когда выпрямились — Кисе понял, что на него смотрит из-за стола компания якудза. Откуда он узнал, что они якудза, у него не получилось бы объяснить. Все одинаковые, все в дорогих, дурно сидящих костюмах. Лица широкие и узкие, светлые и темные, пустоватые. Настороженные взгляды. — Добро пожаловать, дорогие гости, — Кисе еще раз поклонился. Теперь он понял, что за спонсор, и почему мама-сан так нервничала. Кисе, улыбаясь, поднялся, подхватил длинные рукава, подошел и уселся на специально оставленное для него место. — Как мы рады, — сказал он, смягчив и повысив голос, — что вы посетили наше скромное жилище в этот замечательный вечер. Он изящно, как его учили, склонил голову к плечу. Подвески на мгновение щекотно задели его щеку. Теперь компанию прежнему Кисе составляла госпожа Кисе, майко. — Не хотите ли саке? Сосед Кисе отчего-то ужасно смутился, бычья шея его налилась кровью, он в ответ буркнул что-то вежливое и согнулся в поклоне, от которого с его туго набитого костюма едва не отлетела пуговица. Кисе было очень весело, и он отпустил это веселье, улыбаясь направо и налево, кивая, подливая саке и смеясь, не забывая прятать широкие ладони в рукавах фурисодэ.***
Гораздо, гораздо позже, когда компания расслабилась и даже начала очень, очень осторожно развлекаться (ничего не бойся, — сказала мама-сан напоследок, — гейши — национальное достояние Японии, никто и пальцем не посмеет тебя тронуть), наконец явился главный виновник торжества. За седзи раздались шаги, ласковый говорок привратницы и чьи-то ленивые, даже какие-то нагловатые ответы. Все повскакали из-за стола, встали навытяжку. Кисе тоже было сделал движение подняться, но госпожа Аки показала ему жестом: сиди. В комнату вошел человек и по тому, как он себя вел и как был одет, Кисе понял две вещи: эти люди действительно, на самом деле якудза, и это — их босс. На нем были потрепанные штаны цвета хаки, яркая гавайка, красная в белых узорах, темные очки. Ночью — и темные очки. Два амбала за его спиной (тоже в темных очках) обвели взглядами комнату и остались караулить у дверей. — Босс, — все гости поклонились. — Вечер, вечер, добрый вечер. Одному он пожал руку, другого — хлопнул по плечу. Гости улыбались ему и потели. — Добро пожаловать, уважаемый гость, — Кисе и следом госпожа Аки низко ему поклонились. — Ну-ну, Юми-чан, — он снял очки. — Что за формальное отношение. Босс был маленький, куда мельче Кисе. Лицо с меленькими чертами, острый подбородок и очень цепкий, очень холодный взгляд. Он впился в Кисе и словно бы принялся ползать по нему, ощупывая от макушки до кончиков рукавов. Мама-сан сказала, господин спонсор никогда не видел Юми. «Господин спонсор», — Кисе бестрепетно улыбался. Из-под рукава «господина спонсора» выглянул краешек татуировки. — Позвольте я налью вам саке, — предложил Кисе и взялся за кувшинчик. — У нас же праздник! Неплохо было бы опрокинуть чарочку. Правда? Правда? — спрашивал босс, наклоняясь и заглядывая в лица гостям. Те криво улыбались и отводили глаза. Кисе, рассмеявшись, налил ему выпить. И еще. — С вашего позволения, — госпожа Аки уселась у ширмы и взялась за сямисен. За вечер Кисе должен был станцевать несколько отрепетированных танцев — с веером, с покрывалом, танец хризантем. Кисе танцевал, следя за положением рук, рукавами и тем, куда направлен его взгляд. В его памяти госпожа Аки танцевала на татами, двигаясь легко и элегантно с заученной грацией. Танец — как искусство боя. Повторение, повторение и повторение. Кисе и повторял. Повторял в точности. И едва не сбился только один раз, когда подумал — а почему никто не показал ему, как танцует Юми? Ведь наверняка же они делали записи, чтобы сравнивать и анализировать, как его товарищи делали записи баскетбольных игр? Ответа не было. Кисе заканчивал и возвращался за стол — улыбаться, поддерживать оживленную беседу и подливать саке. Он чувствовал себя совершенно свободно: эти люди, кажется, его побаивались, не говоря уже о боссе, от которого были в ужасе. Тот же развлекался как мог. — Ах, Юми-чан, — госпожа Аки каждый раз на такое едва заметно поджимала губы, — ничуть не жалею, что взялся спонсировать вашу окия. Замечательное место для переговоров, ведь что бы ни случилось в стенах окия, все в них и останется. Не так ли? — Разумеется так, господин, — Кисе, названный Юми, подливал ему саке. — И вот скажем, я узнал, что один из моих людей берет и кладет себе в карман часть выручки, ты же никому не расскажешь об этом, Юми-чан. — Конечно, господин, — отвечал Кисе, пододвигая ему закуску. — Не считая того, что я просто не могу поверить, что кто-то из ваших гостей способен такое. — И я, я тоже не верил, Юми-чан, — наверняка Кисе представляли босса, но он, как ни пытался, не мог вспомнить его имени. — Но доказательства, доказательства были неоспоримы. Босс посреди молчания опрокинул в себя саке. — Босс, мы бы никогда… — гости его растерянно переглядывались. Босс, не глядя на них, пододвинул к Кисе рюмку. — Теперь игры! Давайте поиграем, — воскликнул Кисе. И они принялись играть. Играли в «тигра, бабушку и охотника». Охотник с копьем побеждал тигра, бабушка, мать охотника, его била, тигр съедал бабушку. Босс покатывался со смеху, глядя на то, как его подчиненные становятся на четвереньки, изображая тигров. Потом кидали кольца, играли в словесные игры — и каждый проигравший пил штрафную. Потом Кисе опять танцевал. Ночь стала совсем глубокой, все напились. Кисе было невыносимо жарко в плотном фурисодэ, он весь пропах сакэ и запахом косметики. Голове было тяжело из-за прически. — Босс, — гости сидели, пошатываясь, — мы готовы отдать за вас жизни. Кисе не выдержал, хихикнул в рукав, так это напоминало сцену из какой-нибудь дорамы. Сосед скользнул по нему бессмысленным взглядом воспаленных глаз. Тот самый босс сидел, небрежно развалясь, и крутил в руках очки. — Нужно будет — отдадите. — Еще саке? — Кисе поднял кувшинчик. — Ты замечательная девушка, замечательная, Юми-чан, — сказал ему босс, пристально на него глядя. — Ах, вы мне льстите, — Кисе вел себя естественно и знал это. Вечер все не кончался, тянулся и тянулся, гнетущий и душный, и Кисе казалось, он несет его на своих плечах, и ноша его все тяжелей и тяжелей. Босс тоже напился, стол из-за вразнобой расставленных рюмок и недоеденных закусок, казалось, находился в беспорядке. Босс то и дело бормотал про предательство, и каждый раз у Кисе по спине сбегал холодок, а госпожа Аки испуганно напрягалась. Гости вразнобой пьяными голосами твердили ему, что он прав, что они готовы вот хоть сейчас. Сеппуку. — Ну не в моей же окия, — похохатывая говорил им босс, — правда, Юми-чан? Кисе покорно улыбался. О, как Юми будет ему должна. Время уходило как будто не вперед, в сторону утра, а куда-то вглубь. И вот, где-то около дна, за дверью раздался звонок. Смутные голоса, в притолоку постучали. — Босс? Он попытался встать и покачнулся. — Юми-чан? — Нет, нет, — госпожа Аки заметалась, не вставая с колен. Кисе встал и бестрепетно подставил плечо. До двери они ковыляли целую вечность. Босс раздвинул седзи, взял трубку. — Да, да. Да. Хорошо. Сделайте это. В трубке кричали, а потом отбой все заглушил. — Вот и все, Юми-чан. Представляешь, все эти мерзавцы действительно ни при чем. Помилованные мерзавцы пьяно кивали головами. Кисе очень близко увидел перед собой лицо босса — уставшее, несвежее, в сеточке дряблых морщин. — Здесь есть где подышать? Кисе повел его в сторону садика, едва не заплутав по дороге. На улице было холодно, весьма. Кисе сел, сжался, засунув руки в рукава. От босса валил пар. Он, щурясь, подставил лицо волне ночного воздуха. — Вот так, Юми-чан, — сказал он совершенно трезво, — я думал стать твоим… — он запнулся. — Боссом? — спросил Кисе, желая перевести все в шутку. Тот долго смотрел на него, потом усмехнулся: — Что-то вроде того. Кисе кивнул, шпильки в его волосах зазвенели. В нем, так же звеня, поднималась волна тяжелого гнева: его сестру, его Юми… Вот тебе и спонсор. — Сегодня вечером я решил, что это хорошее вложение денег: окия, гейша, которая будет развлекать моих гостей. Кисе сидел, весь стеклянный от улыбки до кончиков пальцев, механически улыбался, кивал и думал, что он может и должен сделать. — Спасибо за вечер, Кисе-сан, — босс непонятно посмотрел на него. — Я встречался с Юми-чан, но только сегодня увидел настоящую красоту. Такую, которая недоступна и никому принадлежать не может. — Достояние Японии? — спросил Кисе. — Культурный феномен. Два. Гейша и якудза. — В самом деле, в самом деле, — босс пристально смотрел на него. — Все же, если позволишь, я хотел бы остаться смиренным... ммм… помощником госпожи Кисе Юми-сан. Кисе внимательно смотрел на него. Чувство, что он участвует в съемках какой-то дурацкой дорамы не исчезло, стало только хуже. — Ну что ж, — сказал он, откашлявшись, — если это и в самом деле будет бескорыстная помощь, которая никак не затронет… — он едва не сказал «мою сестру», но вовремя исправился, — Кисе Юми-чан, я соглас…на. Босс, улыбнувшись, наклонился, взял, бегло поцеловал тыльную сторону его руки и ушел обратно к празднующим, не дождавшись, пока Кисе встанет и проводит его. И Кисе остался на месте, вдыхая ночной воздух и думая, что больше никогда. Что именно никогда, сформулировать у него не получалось. Поцелуй горел на руке — неприятный, но отчего-то словно бы и лестный. И Кисе вдруг подумал: а если бы это был кто-то другой?***
Его провожала сама мама-сан. — Фурисодэ теперь ваше, — говорила она. — И украшения, и все это. Роскошный подарок. Кисе хотел было спросить у нее про босса, но усталость брала свое. Он просто кивнул. — Не тревожьтесь, — мягко сказала мама-сан на прощание. — Путь якудза отрицает отношения, которые практикуют в Ничеме. Изящная формулировка. Кисе подавился и закашлялся. Мама-сан на пороге встала на колени и прижалась лбом к сложенным ладоням. — Благодарю вас. Никогда, никогда мы не забудем вашей помощи. Кисе поклонился в ответ и пошатнулся. Господин Танака с обеспокоенным лицом шагнул было к нему, но остановился. Только шире распахнул дверцу машины. На улице уже было утро, в соседнем доме распахнули седзи, кто-то громко поздоровался. — Только не спите, — предупредил господин Танака. Кисе кивнул, кое-как пристегнулся и все же уснул под мерное покачивание машины, чтобы проснуться оттого, что господин Танака повторяет: — Мы приехали. Проснитесь, мы приехали. Кисе, пошатнувшись, выбрался из машины. Лицо чесалось под слоем грима. — Я не стал подвозить вас до самого дома… Кисе кивнул ему. Воскресное утро, на улице, на которой стоял дом Кисе, было очень тихо. — На этом позвольте откланяться, — господин Танака согнулся в глубоком поклоне. Кисе ответил, достаточно неуклюже, и пошел к дому, слушая шум машины за спиной. Он чувствовал себя опустошенным, как после долгой, утомительной работы — да это и была она. В голове у него настойчиво крутилось, что он что-то забыл, что же, что же… Неподалеку от дома его ждал Аомине. Кисе остановился и моргнул. Аомине. Прошлая пыльная какая-то странная ночь, но вот утро, и вот стоит Аомине. Аомине в теплой куртке, и он дышит, и пар клубится у его рта. Он хмурится и тыкает в телефон. Телефон… Кисе машинально зашарил по фурисодэ, не нашел карманов, потом заглянул в рукава… Кажется, телефон он оставил то ли в комнате, в которой его гримировали, то ли у сестры. Он опустил руки. Аомине пришел играть с ним в баскетбол. Кисе пошел к нему, забыв о неудобной прическе, о наряде, о том, что он Кисе Юми-сан, майко, а не Кисе Рета, ради которого явился сюда Аомине. Что что-то не так он понял, когда Аомине поднял голову, и лицо его разом изменилось: разгладилась морщинка между бровей, расширились глаза, рот округлился в восхищенное “о”. Кисе шел к нему все быстрее и улыбался. Аомине с этим его давно позабытым восторженным, мальчишеским выражением лица пошел Кисе навстречу. — Вы сестра Кисе, да? — спросил он, улыбаясь. — А можно я сфотографируюсь с вами? Я не встречал раньше гейш в Токио. — Не гейш, а майко, — сказал ему Кисе со смехом, — Аоминеччи, ты что? Это же я. Кисе все смеялся и не мог остановиться. — Кисе? — вид у Аомине сделался оглушенный. Кисе подумал, что Аомине должен сейчас сделать что-то привычное, ну вроде сказать: “А, это ты, а я-то думал”. Но тот отчего-то все молчал и смотрел, смотрел, странным тяжелым взглядом, от которого Кисе стало жарко и неуютно, и он тогда сказал сам, весело, быстро, как привык говорить: — Подожди меня, Аоминеччи, я переоденусь, и мы поиграем. Я сейчас. Он заторопился домой, с досадой почувствовав, насколько сковывает его наряд майко. Зашел, поднялся к себе в комнату… И уснул почти в ту же минуту, как уселся на кровать. Аомине долго ждал его и ждал, все плотнее кутаясь в куртку. Собрался было уйти, но потом все же вернулся, позвонил в дверь. Мама Кисе пустила его и усадила пить чай. День продолжал идти все так же незаметно. Кисе спал очень спокойно, наверное потому, что подсознательно чувствовал — баскетбол его ждет. Баскетбол и Аомине.