sleep in loony bin

У Пак Кена не сердце - а целая планета, над которой он сам, Пак Кен, - Солнце. И планету Пак Кена рвет, ее каждый день крошит в сотню маленьких обломков, от нее отваливаются куски, ее раздирают в разные стороны, не делая при этом никаких движений. Планета Пак Кена трещит и стонет, и Пак Кен прижимает руки к груди и шепчет одними губами: Господи. Хватит. Пак Кен смотрит и понимает, что он не понимает. Он больше не может - так, здесь, как было. Ему нужно что-то поменять, потому что планета держится из последних сил, а Солнце мигает и чадит, как лампа сбережения энергии, которая никак не может разгореться. Кен энергию никогда не берег и не жалел, щедро отдавая ее тем, кому нужнее, и теперь ему ее не хватает иногда даже на то, чтобы встать с кровати. Он лежит по утрам, часы еле слышно пищат - сработал будильник, очень тихий, потому что Кен научился спать чутко, а громких звуков в эти стены приносить нельзя, особенно так рано. И часы пищат, а он лежит, смотрит в серый, серый потолок, и чувствует, как к горлу океанским приливом подкатывает волна жесткой горечи, боли и невыносимой тоски, сдирающей кожу с глотки, заставляющая ее сжиматься от болезненных спазмов. Пак Кен не может и не хочет плакать, но ему так больно, так больно, что сил уже нет. Его день начинается в пять тридцать, к шести он уже надевает белый, мягкий, прохладный халат с растянутыми карманами, в которых всегда найдется и конфетка для Юквона, и платочек для Кюхена, и таблеточка, чтоб у Чихунни не болела голова. А еще на самом дне лежит маленький, оранжевый, как само Солнце, журавлик. Кен иногда держит его в руке и ему становится легче. Ненадолго, правда. Пак Кен надевает свой халат и делает шаг за порог - на свою работу, в свою жизнь, в свой маленький, уютный, раздирающий его на части Ад. Планету Пак Кена топчет каждодневно, швыряет туда-сюда, то насаживает на иголки, то окунает в ледяную реку, а Пак Кен смотрит и думает: Господи. Как я выдерживал раньше? Потому что Пак Кен смотрит на Чихуна, старательно сворачивающего розового журавлика и поглядывающего восторженно на Чихо, и сердце его плачет. Огромный, выше даже капельку самого Кена мальчик, который прочно увяз в своем двенадцатилетии и постоянно видит демонов, так открыто и светло радуется каждому моменту своей жизни, что Кену кажется - он-то уже так не умеет. Пак Кен думает, что он и сам верит в этих демонов, и, качая в руках заплаканного Чихуна, он понимает, что готов позвать шаманку, и пусть она уже прогонит этих отвратительных созданий, привязавшихся к малому. Пак Кен смотрит на Чихо, придурковатого, любящего потянуть "ы", он смотрит, как тот последовательно убивает себя, и ничего не может с этим поделать. Он раз за разом толкает пальцы ему в глотку, когда задыхающийся, покрытый испариной Чихо стонет на его руках, сжимает зубы и молится, молится, просит у Бога отпустить Чихо еще немножко времени, и он точно поправится, точно откажется от наркотиков. Но время идет, а спустя месяц Кен опять находит его исходящим белой пеной и круг замыкается. Пак Кен смотрит на тихого, забитого Кюхена и его планета стучит в груди быстрее. Послушный, почти незаметный мальчик, до смерти пугающийся даже тихого шороха, заставляет его по ночам грызть подушку от собственного бессилия. В их мире еще не придумали лекарства от душевных болезней. Пак Кен смотрит на громкого и заводного Юквона и сердце его почти воет, Пак Кен думает о том, что нужно купить еще консервов, потому что каждую ночь с понедельника на вторник, со среды на пятницу и с субботы на воскресение, Юквон крадет их и куда-то носит, а утром просыпается тихим и счастливым, и спрашивает у Кена, когда привезут на завтрак яблоки, и можно ли ему сегодня посмотреть телевизор капельку побольше - обещали показать программу про саванну, а там львы, представляете, Пак-сонсенним, огромные львы! Он просыпается, не мельтешит, только смеется счастливо и выглядит таким... Почти здоровым. Пак Кен смотрит на тихого Тэиля, и его сердце зажигается безумной надеждой, потому что он видит иногда того Тэиля, который дается в руки, который понимает и тянется в ответ. Но потом Пак Кен находит Чихо, закатившего глаза и бьющегося в конвульсиях и думает, что уже не знает, какая сторона Тэиля перевешивает. Пак Кен смотрит на Джехе, и ему кажется, что он смотрит сквозь Джехе, потому что Джехе, кажется, просвечивает на солнечный свет. И он думает: Господи. Ввести бы тебе десять кубиков - за что ты так мучаешь себя? - и спи, спи, засыпай... Джехе тускло улыбается ему, одергивает на плечах пижаму, больше похожую на необъятную простыню, висящую на острых, болезненно-худых плечах, и сердце Пак Кена безмолвно кричит. Пак Кен смотрит на огромного, опасного даже запах и слух Бан Енгука, и сердце его крошится в мелкую крошку, когда он видит, как большой и страшный Бан Енгук быстро и незаметно корябает какие-то слова на обрывках маленьких бумажек, будь то бумажное полотенце или забытая кем-то газета, от которой удалось оторвать листок. Он подтачивает ему по ночам карандаши, незаметно оставляет пару клочков бумажки под дверью и думает о том, что любовь Бан Енгука не имеет никаких преград, она сметает на своем пути даже границы царства мертвых и живых, и он думает, что его, Пак Кена, никто и никогда так не полюбит. Зато любит он. Любит. И он живет на одной своей любви - как на вечном двигателе. Поэтому, когда Ли Минхек впервые берет его за руку и коротко целует, у Пак Кена из глаз брызгают слезы - кровь его разорванной и родившейся заново планеты. Когда Ли Минхек обнимает его, Пак Кен чувствует в груди разгорающееся тепло своего Солнца и думает: Меня хватит. Меня хватит на жизнь для каждого из вас. А Ли Минхек поделится жизнью с ним.