Красная нить судьбы

Гилберту снится сон. Пурпур и золото листьев, солнце, каким оно бывает только на рассвете осени — яркое, но не слепящее, словно бы припорошенное тускло-золотой пылью, пронзительная синева неба, испещренного мрачновато-прозрачными облаками — призраками дождей, пролитых где-то не здесь, и глубокая, нестерпимая зелень радужки глаз — близко, так близко… — Оз… Гилберт тянется навстречу, каждую секунду ожидая, что тот отпрянет, отстранится, растворится в мерцающей дымке — и каждый миг надеясь, что именно сейчас этого не произойдет. Оз не отстраняется. Гилберт ощущает соприкосновение губ — и опускает ресницы, чтобы не ослепнуть от блеска золотой пыли в его глазах. Перед внутренним взором вьется, переливаясь всеми оттенками алого, бесконечная нить, исчезающая в темноте. Ее петли захлестывают, и Гилберт ощущает неимоверное притяжение к тому, кто в это мгновение так рядом, так близко… Гилберт знает, что спит. В его реальности нет ничего из того, что он видит сейчас. Кроме притяжения. Утро очень похоже на день, только оно светлее. Когда первые лучи пробираются в щелку между занавесками, не меняется ничего — просто видно становится лучше, и Гилберт не спотыкается, сонно ушатываясь в ванную, и считая косяки плечом. Умывшись и хоть немного проснувшись, он бухает на плиту чайник и долго смотрит на язычки пламени. Те, кому повезло, говорят, что пламя оранжево-красное с голубым отливом. Голубой — это от того, что горит газ, дровяной огонь не такой. Те, кому не повезло, даже не представляют, о чем идет речь. А вот Гилберт — он знает, как это: видеть мир в цвете; только за десять лет успел позабыть об этом. Теперь ему лишь снится иногда, что мир цветной — так же, как снится тот, кто делал его таким. Дорога занимает какой-то час. Гилберт предпочитает в это время доспать, уперев локти в колени и прислонившись лбом к сцепленным в замок кистям рук. Смотреть в окно он не любит. Толку-то — созерцать серые вывески и серые дома, провожать взглядом одинаково серых людей в бедных и богатых одеждах, вздрагивать от вида серых кошек, испещренных серыми пятнами и полосами, и невольно вспоминать, что они тоже видят город таким — разных оттенков серого*. Впрочем, думает Гилберт, в этом есть какая-то высшая справедливость. Разве может человек быть счастлив, если не встретил предназначенного ему? А если уж встретил и потерял… Какой смысл во всех этих разноцветьях, если любоваться ими в одиночку? Но, думая так, он все равно вспоминает, как выглядел мир, когда рядом был тот, потерянный, и ловит себя на мысли, что хотел бы увидеть цвета еще раз. Потому, что это означало бы: они снова вместе. Потому, что тогда Гилберт снова ощутил бы то удивительное единение — почти слияние, но всё же не оно, — чувство защищенности и желание защитить во что бы то ни стало… Ты не смог его защитить, — сухо шелестит внутренний голос. — Не смог — и именно поэтому твой мир снова стал серым. Гилберт болезненно жмурится и трясет головой, не обращая внимания на удивленные взгляды пассажиров напротив, а потом затихает. Он пытается не думать, заснуть, и через некоторое время у него получается: он начинает дремать, — но в душе все равно остается тягостное ощущение, противное, как кислый привкус тухлятины на языке. В Пандоре гулко и тихо. Гилберт спешит, перепрыгивая через ступени, и слышит, как отдаются в закоулках его быстрые шаги. Рядовой состав на построении, офицеры — на планерке, и только он крадется по коридору, пробираясь в дальний кабинет, в котором ему назначена встреча. — Ты опоздал, — вместо приветствия говорит Зарксис Брейк. Гилберт молчит. Он не видит необходимости подтверждать очевидное или, тем более, оправдываться. Брейк усмехается и отпивает из чашки. Там чай, разумеется — и у Гилберта зубы сводит от сладости, даже когда он просто смотрит на него. — Вчера собирались первые лица Пандоры, — произносит Брейк спустя некоторое время, и замолкает. Гилберт мельком восхищается умением собеседника выдерживать паузы и вежливо приподнимает брови. Он уже давно усвоил: что бы ни делал Брейк, как бы ни подмывало сорваться, надо делать вид, что — все равно. Потому что чем ярче реакция, тем больше Брейк будет тянуть, провоцируя снова и снова. И верно: тот скучливо щурит единственный видный из-под челки глаз, и бесшумно ставит чашку на блюдце. Тонкие холеные пальцы начинают выстукивать по столешнице тарантеллу. Гилберт опускает ресницы и внутренне улыбается. Сегодня он доволен собой: сдержаться получается не всегда. Брейк, уверившись, что собеседник демонстрирует чудеса выдержки, досадливо вздыхает и продолжает куда быстрее: — Было принято решение о расконсервации проекта «Бездна», — Брейк говорит спокойно, монотонно, а у Гилберта замирает сердце и дыхание. — Первым объектом изучения станет Сабрийское ущелье. Официально мы будем искать очаги паранормального возмущения. Неофициально же… — Он недоговаривает, снова погружаясь в многозначительное молчание, но сейчас Гилберт даже благодарен за это. Дрожащими пальцами он достает из кармана сигареты и прикуривает — с третьего раза. Он так долго ждал, что сейчас не знает, как реагировать; даже не знает, надо ли — потому что, если дать себе волю, если выпустить наружу то, что внутри… Гилберт не представляет, что тогда будет. Он вдыхает дым, как воздух, и только тогда понимает: в судорожно сжатых пальцах все еще горит зажигалка, а Брейк молчит и смотрит — совсем не насмешливо, не как всегда. — Мы совсем не обязательно найдем его, — Брейк словно бы предупреждает; словно велит не обнадеживаться. Гилберт кивает. Взгляд по-прежнему прикован к ярко-серому язычку пламени. — Я знаю, — отзывается он хрипло. — Знаю. Сабрийское ущелье выглядит почти умиротворенно, но у Гилберта встают дыбом волоски на предплечьях, когда он всматривается в бездну, наполненную туманом. Звуки словно гасятся, тонут в плотной серой пелене. Гилберт оглядывается на остающуюся наверху страховочную группу, сглатывает, и начинает спуск. Он аккуратно ставит ногу на камень, тут же оскальзывается и судорожно хватается за чахлое деревце. Корни отчаянно трещат, но выдерживают. Гилберт шипит сквозь зубы ругательства, с трудом переводит дух, успокаивая бешено колотящееся сердце, и косится на Зарксиса Брейка. Тот легко идет вниз, словно у него глаза на подошвах, при этом незаметно страхуя Шерон Рейнсворт. Злые языки говорят, у них служебный роман. Гилберт ничего не знает об этом, и знать не хочет. Даже если и так, что с того? Кто он такой, чтобы судить?.. Внизу все поросло жесткой травой и колючим кустарником. Брейк ждет, настраивая приборы и оглядываясь по сторонам. Парадоксально, но факт: видимость здесь получше, и у Гилберта возникает странное ощущение. Нас тут ждали, думается ему. Ждали в полной уверенности что мы придем: именно сюда, именно сейчас… Наверное, я сумасшедший. Но, похоже, непонятное ощущение преследует не только Гилберта: Брейк непривычно серьезен, он даже откинул челку с лица, беспокойно осматриваясь и словно бы даже принюхиваясь. Шерон тихо трогает его за рукав. — Что-то не так? — она почти шепчет. Кажется, Шерон единственная не чувствует ничего такого. Брейк качает головой. — Нет. Пока — нет, — тут же уточняет он, и подхватывает с земли тяжелый вещмешок. — Идемте. Пока мы стоим, ничего не изменится. Скорее, ничего не станет очевидным, мелькает мысль, но Гилберт не останавливается на ней — просто быстро шагает следом, сверяясь с картой и своими внутренними ощущениями. И — с памятью. Он хорошо помнит развалины на холме, а неподалеку должен быть полузасыпанный обломками пруд, но Гилберт его не видит; зато вот этого колодца тут, кажется, не было. Или десятилетие просто стерло его из памяти? Или — Сабрийское ущелье живет своей жизнью, меняется, словно волнами перенося с места на место все, что еще осталось после ужасного землетрясения, пожравшего в разломе земной коры большую часть бывшей столицы?.. Гилберт не удивился бы, узнав, что так и есть. Это — запретное место. Местные жители — те, кто осмелился поселиться неподалеку — рассказывают про странное свечение и звуки, доносящиеся отсюда, и никогда не подходят близко, особенно с наступлением темноты. Поговаривают: любой, кто осмелится войти в ущелье, никогда не вернется… Гилберт болезненно жмурится и снова пристально вглядывается в светло-серую дымку, ласкающую руины. Он вернулся. Не мог понять — как, но вернулся. Вот только входил он сюда не один. Не надо было идти за Озом. Не надо было позволять. Пусть бы они поссорились — какая ерунда по сравнению с десятью годами неизвестности и одиночества; и сколько их еще может быть впереди?.. Потому что Брейк прав: обнадеживаться — недопустимая роскошь. Но Гилберт и не надеется. Он верит. Тот самый дом он находит скорее интуитивно, чем по памяти или, тем более, по карте. Приборы зашкаливают. Шерон что-то тихо наговаривает на диктофон, Брейк время от времени подтверждает по шипящей, плюющейся обрывками слов рации, что все в порядке. — Это здесь, — голос у Гилберта уверенный — в отличие от него самого. Брейк кивает. Шерон напряженно всматривается в черный провал дверного проема. — Заходим, — Брейк держит детектор на отлете, как меч, и Гилберт с трудом давит нервный смешок. Под подошвами — каменное крошево и картонная пыль, а еще что-то тошнотворно хрустит. Гилберт содрогается. Он смотрит вперед, вверх, по сторонам — куда угодно, но не под ноги. И потому рывок за локоть становится для него неожиданностью. — Осторожнее, юный Гилберт, — Брейк, по обыкновению, паясничает, даже сейчас. Впереди зияет провал, скалящийся из темноты обломками досок. Гилберт длинно выдыхает. — Спасибо, — едва слышно выговаривает он, но Брейк уже шагает по дуге вокруг провала, глядя на суматошно мигающие огоньки детектора и недоуменно хмурясь. — Тогда это произошло здесь? — спрашивает он. — Нет, — без запинки отвечает Гилберт. — Это было гораздо дальше. Или я так помню, что — дальше. Где-то в глубине дома, возможно, в следующей комнате, но не тут. А что? Брейк пожимает плечами. — Либо эпицентр сместился и то, что мы ищем, теперь находится здесь, либо… — он замолкает. Гилберт дергается следом. — Либо — что? Брейк оглядывается. Гилберт не может рассмотреть выражение его глаз в серой полутьме. — Либо расчеты неверны, и мы уйдем ни с чем. — Он говорит об этом так легко, что Гилберту хочется закричать. Хочется сказать, что он не уйдет отсюда без результата. Что будет искать столько, сколько потребуется. Брейк продолжает смотреть, и на какой-то миг Гилберту вдруг кажется, что он различает алый проблеск в его радужке. — Давай попробуем. — Голос звучит хрипло и, неожиданно, умоляюще. Брейк сводит брови и приподнимает углы рта. — Попробуем, — отзывается он эхом, останавливаясь. Шерон тут же принимается раскладывать медиаторы, — ровно по кругу, на самом краю с одной из сторон провала. Наконец все готово. Гилберт смотрит, как Брейк в последний раз проверяет показания приборов, и старается даже не дышать. Он знает, что будет дальше, и потому не удивляется, услышав тихую, едва различимую мелодию. Тогда, десять лет назад, когда они рыскали по на удивление сохранившемуся древнему особняку, у Оза вдруг заиграли старые часы, доставшиеся в наследство от прадеда, часы с музыкальным секретом. Почти всегда молчали, а тут, вдруг… Именно в тот момент и произошло то самое: воздух взвихрился, заиграл всеми оттенками черно-синего, потом сверкнула вспышка — такая яркая, что Гилберт на мгновение ослеп. Он отпрянул, потерял равновесие и рухнул на пол, чувствительно приложившись затылком. Кажется, на какое-то время он потерял сознание. А когда очнулся, Оза не было. Совсем. Ни в доме, ни снаружи. Гилберт до сих пор думает, что, не наткнись он тогда на партию исследователей из Пандоры, может быть, он и нашел бы Оза. Не сразу, но через пару дней. Или хотя бы попал в конце концов туда же, где оказался его родной по душе человек. Но партия нашла Гилберта, и забрала с собой. А еще через неделю проход в ущелье закрыли: в тот год там слишком часто пропадали люди. И только теперь, спустя десятилетие, Пандора возобновила исследования. Гилберт смотрит, как Брейк хлопочет над приборами, и вспоминает, как по крупицам воссоздавал для него то, что произошло здесь в тот злосчастный день — чтобы теперь получить хотя бы призрачный шанс на возвращение дорогого человека. Все происходит как-то вдруг, — несмотря на все приготовления, неожиданно, а от того почти пугающе. Брейк не успевает толком настроить транслятор, как воздух внутри круга, образованного поющими медиаторами, сгущается и начинает искриться, потрескивая, словно заряженный статическим электричеством. Брейк вскидывает голову, Шерон вскрикивает, а Гилберт подается вперед. Сердце колотится о грудную клетку так сильно, что, того и гляди, проломит ее. Перед глазами что-то мельтешит — пятна, полосы, словно на дрянном компьютерном экране, то и дело отблескивая до неестественного золотым цветом, парадоксально проступающим через привычную серость. — Что за… — начинает говорить Брейк, и в этот момент мир выворачивает наизнанку. Пространство внутри круга превращается в истекающий черно-электрическими разрядами провал. Гилберт видит этот неоновый оттенок, и другие, судя по всему, тоже: Брейк рывком отворачивается и вжимает в грудь закрывшую лицо ладонями Шерон. Гилберт же пытается смотреть до последнего, — до тех пор, пока не раздается грохот, и подобием взрывной волны его швыряет на пол. В этот раз Гилберт не теряет сознания. Едва обретя зрение, он оборачивается — и застывает, не в силах даже думать и чувствовать. На полу, в самой середине круга, раскинув руки, лежит парень. Он ужасающе худой и осунувшийся, светлые волосы рассыпались неряшливым оперением, искусанные губы приоткрыты — кажется, парень еле дышит. На вид ему лет восемнадцать от силы, и он очень мало походит на Оза, но… Гилберт узнает его даже не интуитивно. Просто — мир вдруг, в мгновение ока, расцветает, наливается мириадами цветов и оттенков, становится таким сочным и звучным, что голова идет кругом. Гилберт с невнятным вскриком зажмуривается — и тут же снова в страхе распахивает глаза. Кажется, что он находится в одном из своих снов. Гилберт быстро моргает, чтобы убедиться: это не так, буйство красок ему не привиделось, — а значит, это в самом деле... — Оз, — выдыхает Гилберт беззвучно, но кажется, что кричит: горло напрягается, однако перехватывающий его спазм не дает громко произнести коротенькое слово. — Оз, — хрипит он. Руки дрожат. Перед глазами все кружится и плывет. Гилберта мутит. Он тянется к распластавшемуся на каменном полу парню, рядом с которым бестолково хлопочет Шерон, но желудок скручивает резкой судорогой, и Гилберта рвет красками вдруг расцветившегося мира. Под веками — пелена и пятна, сознание схлопывается, неумолимо затягивая в абсолютную тьму, но он упрямо пытается прикоснуться, беспомощно скребет по доскам, ломая ногти. — Оз-с-с!.. Притяжение становится невыносимым. Нить натягивается и звенит — тревожно, требовательно. Виски и тело ломит, словно бы там, внутри, все перестраивается — снова, заново, как десять, а до того пятнадцать лет назад… Жесткие руки подхватывают под мышки, волоком подтаскивают ближе, и Гилберт сухо всхлипывает. Оз. Он хочет сказать, но лишь думает это. И больше ничего не может, — только и успевает, что сжать холодные пальцы в ладони перед тем, как провалиться в темноту. Сознание возвращается неохотно, как бы урывками. Сначала Гилберт начинает слышать шаги и неприятное металлическое позвякивание, ассоциирующееся с медицинским кабинетом. А еще неподалеку разговаривают — неспешно, ни от кого не таясь, кажется, просто стараясь не побеспокоить. Гилберт пытается открыть глаза — и терпит поражение: веки кажутся неподъемными. Некоторое время он просто лежит и вслушивается, приходя в себя и пытаясь понять, что произошло. — …и обезвоживание. — Голос незнакомый, низкий и глубокий. — Вообще не представляю, как он выжил. — И не говори, — второй голос Гилберт тоже никогда не слышал: слишком характерный южный акцент, такое он запомнил бы. — Жаль парня, но, главное, что он выкарабкался. Интересно, что с ним было? — Это станет известно, только когда он очнется. — Думаешь, нам расскажут? — Может, и нет. Но Пандора слухами полнится, сам знаешь… Двое тихо смеются и уходят, прикрыв дверь. Гилберт с усилием поднимает руку, протирает глаза и пробует открыть их еще раз. Эта попытка оказывается удачной. Некоторое время он таращится в безупречно белый потолок, поворачивает голову в сторону окна… и тут же зажмуривается снова. Слишком много красок и оттенков. Багрянец, золото, лазурь, изумруд и сепия — цвета кажутся слишком яркими, насыщенными, — до боли, до рези под веками. Гилберт трет занывшие виски и осторожно садится, свесив ноги с кровати. Потом приоткрывает глаза снова и упрямо смотрит в пол: его спокойный серый оттенок кажется безопасным. Постепенно он привыкает — настолько, что осмеливается поднять голову и осмотреться. И тут же прикипает взглядом к соседней кровати. Умытый и переодетый в больничную пижаму Оз уже не кажется держащимся на волоске, но все так же выглядит изможденным и непонятно юным — может быть, все из-за той же худобы, но Гилберту кажется, что не только. Встать на ноги — непростая задача, но Гилберт справляется. Несколько шагов — и он присаживается на край кровати, точно такой же, как его собственная. Смотрит в исхудавшее лицо Оза, проводит кончиками пальцев по густым бровям, касается скулы. Оз здесь, рядом. В это невозможно поверить, но это правда: ощущения не могут обманывать, только не сейчас. В груди натянуто и звенит — вот-вот порвется, и щиплет переносицу, а в глазах двоится и растекается такое знакомое и нет лицо… Это от того, что я снова вижу мир цветным, уверяет себя Гилберт, проводя ладонью по лицу. Утыкается в нее и затихает. Оз приходит в себя только через двое суток. Сидящий на краю его кровати Гилберт поворачивается, чувствуя, как его легонько, едва ощутимо, тянут за рукав рубашки — и тут же проваливается в вопросительно-тревожный взгляд. Глаза у Оза мутные, больные. Сердце екает — и делает кульбит, когда Гилберт больше читает по едва шевелящимся губам, чем слышит: — Г-гил?.. — Да, — выдыхает он, наклоняясь ближе, давая лучше рассмотреть себя. — Да, Оз. Как ты… как ты себя чувствуешь? Тот на некоторое время задумывается, потом улыбается, словно через силу, и так знакомо преуменьшает: — Нормально. И уж точно, гораздо лучше, чем было… там. А ты… ты выглядишь таким… Гилберт замирает. Это очень страшно — сказать правду сейчас. Но нет ни единого повода для того, чтобы соврать: ложь — это ненадолго, Оз все равно узнает. — Таким взрослым? — Он дожидается кивка прежде, чем продолжить: — Это закономерно. С того дня, как ты исчез, прошло десять лет. И тут же испуганно дергается, потому что Оз вдруг садится — одним движением, и вцепляется в его предплечье мертвой хваткой. — Сколько?! Шепот звучит, как крик. Гилберт отворачивается, не выдерживая взгляда — растерянного, потрясенного. — Десять, — повторяет он тихо. — Прости. Прости, что не пришел раньше. Прости, что не смог. Впрочем, что-то подсказывает ему: даже если бы он попал в ущелье до нынешнего времени, вряд ли все сложилось бы так быстро и просто, как сейчас. Словно десять — некое сакральное число для них; словно в нем больше, чем кажется поначалу. Оз хрипло, прерывисто дышит, прижимая ладонь к левой стороне груди. Сердце вдруг тревожно сжимается — и возобновляет перестук, когда Оз ненароком сдвигает борт пижамной куртки, обнажая гладкую кожу груди. Гилберт не знает, отчего так. Да и не задумывается об этом. Он смотрит на острые скулы и ключицы того, с кем ему предначертано быть связанным всю жизнь и еще немного за ней, и горестно заламывает брови. Оз землисто бледен и ужасающе худ. Он выглядит так, словно с того дня, как пропал, ни разу не ел вдоволь. Гилберт открывает рот, чтобы спросить — и тут же закрывает его, мягко толкает Оза в плечи, укладывая обратно. — Ложись, — говорит он, — отдыхай. Какая разница, сколько лет прошло. Ты здесь, рядом. Ты вернулся. Больше ничего не имеет значения. Оз вскидывает голову, смотрит на него некоторое время. Уголки его губ вздрагивают в едва заметной улыбке. — Ты прав, — отзывается он, следуя за движением рук Гилберта. — Ты — рядом. Значит, все будет хорошо. Вечером в их палату приходит Брейк — знакомиться, как он говорит, — приносит леденцы и свои извечные шутки. Гилберт слушает, как тот балагурит, и ждет. Он знает: Брейк никогда не приходит просто так. И точно: едва атмосфера становится чуть менее напряженной, Зарксис садится боком в изножье кровати Оза и спрашивает: — А теперь утоли мое любопытство: где ты был все это время? Оз усмехается, удобнее устраиваясь на подушках. — Сбор информации для отчета? — язвительно интересуется он. Брейк улыбчиво щурится и кивает. — Безусловно. В нашем деле без отчетов никак. Но, кроме того, мне действительно интересно. Судя по тем выводам, которые успели сделать местные доктора, физически тебе около восемнадцати — то есть, там, где ты находился, время течет медленнее… Гилберт ведь сказал уже, что тут у нас прошло десять лет? Оз кивает. Гилберт ловит себя на том, что кивает синхронно, и тихо радуется, что не поддался первому порыву; что не соврал. — Ну вот. Поэтому мне очень хотелось бы знать, что это за место… — Мне тоже хотелось бы знать, что это за место, поверь, — негромко отзывается Оз. Его лицо неуловимо меняется. Он вспоминает. — Там не было ничего, что поддается однозначному определению. Словно я попал на задворки пространства. Ничто, которого нет нигде. Течение времени там ощущалось — во всяком случае, я хотел есть, пить, спать… ну, и все остальное тоже. Но в то же время иногда мне казалось, что время идет слишком быстро, а иногда — что оно еле тянется. Я не знаю, как это объяснить, потому что там не было ничего постоянного — ничего, на что можно было бы ориентироваться, но… Брейк внимательно слушает, не перебивая, и только чуть наклоняет голову, давая понять, что ждет продолжения. И, помедлив, Оз продолжает: — Время от времени я видел странные тени-сущности: куклоподобные существа, крылатые силуэты, безобразно раздутые меняющиеся сферы на паучьих лапах... Поначалу было страшно, а потом я понял, что они просто не видят меня, или не воспринимают, не понимают моей сути. Изредка ко мне забрасывало откуда-то что-то съедобное, тогда получалось поесть. Еще реже меня словно бы притягивало к некоторым местам; словно тащило неощутимым воздушным потоком. В такие моменты мне казалось, что сейчас меня выбросит… куда-то, но этого так никогда и не произошло. Кроме того момента, когда я услышал зов. — Он испытующе смотрит, переводя взгляд с Брейка на Гилберта и обратно. — Что-то вроде песни без слов, и непреодолимое притяжение. Я совсем плохо осознавал, что со мной, поэтому не уверен, что происходило потом и на самом деле. Помню только, что очень захотел вернуться; и почти тут же отключился. Вот и все. Не очень из меня источник информации, верно? — с невеселым смешком закругляется он и снова смотрит, теперь — вопросительно, словно проверяя, все ли в порядке. Гилберт не знает, что чувствует Брейк, но сам он точно не в порядке. Он изо всех сил старается не показать этого, но его мелко, противно трясет. Пусть для Оза прошло не десять лет, а примерно три года, да и то, судя по всему, очень субъективно. Пусть даже все закончилось хорошо. Но слушать — такое… Это выше его сил, и только понимание того, что Озу сейчас не помогут ни сочувственные возгласы, ни слова, — ничто не сотрет этих воспоминаний, — позволяет держать себя в руках. Брейк задумчиво рассматривает свои ногти и что-то тихонько насвистывает себе под нос. — Вот как, — произносит он наконец, не поднимая взгляда. — Это поразительно. Очень ценная информация, зря ты так… Впрочем, что это я. Пора поиметь совесть: тебе надо отдыхать. Так что я пойду, пожалуй. Он резко поднимается, идет на выход. У Гилберта возникает стойкое ощущение, что Брейк боится посмотреть Озу в глаза. Но у самой двери Зарксис Брейк оборачивается. — Тот зов, что ты услышал, — это был Гилберт, — говорит Брейк. — Он рассказал, при каких обстоятельствах ты пропал, и тем натолкнул на идею создания звуковых медиаторов. Он не позволял забыть о тебе: дергал меня и так изводил своим нытьем, что было решено попробовать вернуть тебя в первую же вылазку в Сабрийское ущелье. И, я думаю, медиаторы каким-то образом усилили и транслировали его желание вернуть тебя… Тебе повезло с родственной душой, Оз Безариус. Он бросает взгляд на потупившегося, не знающего, куда деваться от смущения Гилберта, и повторяет прежде, чем закрыть дверь из коридора: — Очень повезло. Весь месяц, который Оз проходит реабилитацию, Гилберт практически живет в госпитале. Он приезжает при первой возможности и остается допоздна, игнорируя заинтересованные и сочувственные взгляды. Теперь, когда Оз вернулся, быть отделенным от него кажется невозможным. Каждую минуту Гилберт опасается, что возвращение родного по душе человека окажется очередным сном: он безжалостно щиплет себя за руку каждый раз, стоит только подумать об этом, и лишь убедившись, что расцветившийся мир не плод воображения, позволяет себе успокоиться. Одновременно буйство красок настолько непривычно после десятилетия серости, что каждое утро, когда Гилберт открывает глаза, ему поначалу кажется, что он так и не проснулся. Это постоянное ощущение себя на грани с реальностью не способствует душевному равновесию, и, когда новый лечащий врач одним из вечеров предлагает ему сократить время пребывания — мол, пациенту нужен покой, — Гилберт вскидывается не на шутку. — Нет! — Он, больше склонный соглашаться, чем спорить с авторитетами, в этом непреклонен. — Я не уйду. Брови врача сходятся к переносице. Он уже открывает рот, чтобы сказать что-то категоричное, как медик-помощник трогает его за рукав и говорит, очень тихо, но Гилберт слышит: — Пусть его. Это же родственная душа; он имеет право… Врач недовольно косится на незваного доброхота, но говорит явно не то, что собирался поначалу: — Хорошо. Но если я замечу ухудшение состояния пациента, то вас выведут отсюда. Гилберт, который готовился противостоять до конца, выдыхает и склоняет голову. — Если Озу станет хуже от моих посещений, — негромко отзывается он, — выводить меня не потребуется. Я уйду сам. Врач удовлетворенно кивает и уходит вдоль по коридору. Медик заговорщицки подмигивает. У него такой знакомый южный акцент… Гилберт смотрит на медика с признательностью. — Спасибо, — в это слово он вкладывает больше, чем оно означает обычно. Медик шутливо машет руками. — Не за что! Просто я — понимаю. На безымянном пальце левой руки у него — кольцо из красного золота, символ бесконечной нити, связывающей две половинки одной души. Гилберт растроганно улыбается. — Все равно — спасибо, — упрямо бубнит он, как никогда остро ощущая свою избранность. В мире с многомиллиардным населением найти свою родственную душу подобно чуду. Тех, кто видит мир во всем его многоцветье, не так уж много, если подумать. Гилберт оглядывается, впитывая тона и оттенки, осознавая вдруг, как необыкновенно он богат, и думает, что после этого открытия свыкнуться с расцветившейся реальностью станет гораздо легче. В госпитале Гилберт часто пересекается с сестрой и дядей Оза; это приятные встречи. Поддержка семьи очень важна, и кто, как не господин Оскар и леди Ада, могут оказать ее в той мере, в какой нужно после всего пережитого?.. В то же время Гилберт переживает, что отец Оза не смог — или не посчитал нужным — вырваться из длительной командировки, чтобы навестить нашедшегося сына. Вроде бы, он связывался с Озом. Но родственная душа Гилберта замыкается каждый раз, когда тот пытается поднять эту тему, и Гилберт в конце концов сдается. Он зол на Зая Безариуса, но не может ничего изменить, а потому старается опекать Оза сам. Оз замечает это. Однажды, когда Гилберт снова начинает ворчать — в этот раз из-за того, что Оз встал с кровати, — тот говорит: — Ты ведь не хочешь, чтобы я разучился ходить, и потом начинал с нуля? Для восстановления нужно двигаться, это тебе скажет даже Брейк. — А помолчав, добавляет с мягкой насмешкой в голосе: — Я не рассыплюсь, Гил. Успокойся, папочка. — Я не!.. — возмущенно выпаливает Гилберт — и замолкает на полуслове, осознавая, что Оз прав. Совершенно незачем пытаться заменить ему отца. Связь родственных душ гораздо глубже; так зачем стараться стать тем, кем Гилберт никогда не стремился для Оза быть?.. — Прости, — после недолгого молчания произносит он, и отступает на шаг. — Ты должен идти вперед. Я не подумал. Слишком волновался за тебя. Оз смотрит на него с благодарностью. Уголки губ Гилберта сами собой вздрагивают в улыбке. Он окидывает Оза взглядом, впервые — без встревоженного беспокойства, и вдруг понимает, что тот, действительно, восстанавливается, медленно, но верно. Оз уже не выглядит таким изможденным; волосы вернули блеск, взгляд — живость, в движениях, еще сохранивших неуверенную осторожность, появился намек на прежнюю порывистость. Гилберт коротко вздыхает, ощущая, как тревожное напряжение, в котором он находился до сих пор, начинает отпускать, а вместо него появляется нечто совсем другое, не имеющее никакого отношения к беспокойству; или уж тогда — беспокойство, но иного рода. — Ты… так изменился, — выговаривает он с некоторым трудом, и смущенно прикусывает губу. Это правда: Оз развернулся в плечах, вытянулся, стал старше, мужественнее… и еще притягательнее, если это только возможно. Уже дошедший до окна Оз оборачивается и дурашливо вскидывает брови. — Ну, уж никак не больше, чем ты, — парирует он. — Ты стал старше меня! Мне просто не верится иногда, что ты — тот самый плакса-Гил, которого я помню! Оз говорит шутливо, но Гилберт застывает в страхе: вдруг он это всерьез? Вдруг Оз и правда сомневается? Это глупо, это просто невозможно: родство душ нельзя подделать, технологии еще не дошли до того, чтобы подменять способность воспринимать мир в цвете суррогатами, но откуда об этом знать Озу?.. Он не успевает как следует обдумать эту мысль: Оз оказывается рядом неожиданно быстро, словно в один момент. Гилберт не понимает, как у него получилось, да это и неважно, потому что тот касается его — и воздух словно вспыхивает на мгновение золотым сиянием. — Ты принял мои слова всерьез?.. Глупый Гил. — Теплые пальцы — вскользь, через ткань — по предплечью, а кажется, прямо по сердцу. — Как я могу сомневаться в тебе, если ты совсем не изменился? — Но ты только что сказал… — Что ты старше меня? Это правда. И мне, правда, непривычно видеть тебя таким. — Оз так близко, что видна каждая ресница, и золотистые точки по радужке. — Но когда я очнулся — кто был рядом со мной? И я ведь помню все, что говорил Брейк. Поэтому — перестань. — Он сжимает его пальцы, и говорит, медленно и уверенно: — Ты последний, в ком я стал бы сомневаться, поверь. Реабилитация проходит хорошо: так говорит врач, и Гилберт тоже видит это. С каждым днем Оз становится живее и активнее. Совсем скоро он начинает выходить на прогулки в садик при больнице. Дни напоены холодным золотом и ветром, но от летней зелени взгляда Гилберту тепло. Однако чем дальше, тем больше он обращает внимание не только на глаза Оза. Далеко не только на них. Оз окреп, и уже не выглядит чрезмерно худым. Когда он по возвращении с прогулки без стеснения переодевается при Гилберте, тому стоит большого труда смотреть куда угодно — в окно, на стену, в пол, — главное, чтобы не на тело Оза. Гилберт старается, но взгляд помимо воли переходит на впалый живот, на плавную линию подреберья, на тоненькую, заметную лишь на свету, дорожку золотистых волосков, спускающуюся от пупка вниз и скрывающуюся под резинкой белья… Оз перехватывает его взгляд, смотрит пытливо. Гилберт поспешно отводит глаза. Становится жарко. Это от стыда, уверяет себя Гилберт, прекрасно зная, что не только стыд тому причиной. Оз все смотрит. Гилберт косится в его сторону и видит, как тот легонько хмурится, кусая себя за губу. Потом едва заметно пожимает плечами и садится на кровать. Некоторое время они молчат. Обычно тишина между ними наполнена легкостью и близостью, но не в этот раз. Сейчас Гилберт чувствует неловкость и напряжение. Он смутно осознает, что сделал что-то не так — или, наоборот, чего-то не сделал, — но не понимает, где именно совершил ошибку. А Оз, вопреки обыкновению, не спешит указать на его промах, лишь смотрит непонятно, нечитаемо. — Завтра меня выписывают, — неожиданно произносит тот. — Ты будешь приезжать ко мне домой? Вопрос вгоняет Гилберта в кратковременный ступор. — Дурак, — отзывается он наконец, справившись с собой. Голос подрагивает от обиды и возмущения. — Конечно же, буду. Не только будет приезжать — поселился бы у него, но говорить об этом страшно и неудобно. Вдруг Оз не хочет? Вдруг откажется? И господин Оскар с леди Адой — как они воспримут это теперь?.. Оз смотрит вприщур, и отводит глаза, лишь когда Гилберт перехватывает его взгляд. — Тогда — хорошо, — отзывается он. Гилберт смотрит, как тонкие пальцы нервно сжимают одеяло, и давит в себе порыв прижаться к ним губами. Тогда, десять лет назад, он не говорил о своих желаниях. Был слишком молод для того, чтобы решиться. А соединенные судьбой совсем не обязательно становятся любовниками, особенно если оба они — парни. Родственный душой может быть и другом — самым лучшим, надежным, самым близким из всех… Гилберт закрывает глаза и горестно усмехается. Он — друг Оза: был, есть и будет столько, сколько будет жить. Но сейчас Гилберт особенно остро понимает, как ему мало этого, насколько недостаточно. Еще несколько недель пролетают незаметно. Оз окончательно приходит в себя. Он начинает думать о будущем, ищет варианты для обучения экстерном, а еще переезжает в отдельную квартиру, и Гилберт почти перестает бывать у себя, даже ночует иногда тут же, на диване в крохотной гостиной. Они разговаривают вечерами, потом Оз уходит в спальню, оставляя Гилберта наедине с ночью, а утром тот готовит завтрак... Этого так много — и так мало, что иногда Гилберт едва может дышать от сводящего с ума желания близости. Очередное утро вливается в окно прощальной осенней лазурью и янтарем. Оз устроился на подоконнике и болтает ногой. В его руке — чашка, над которой поднимается парок, и Гилберт чувствует аромат им же самим сваренного кофе, с ванилью и корицей. Оз отпивает глоток. Сидя у стола, Гилберт смотрит, как Оз слизывает с губ пряную пенку. По телу растекается горячая волна, дыхание замирает… С определенного момента быть рядом с тем, с кем тебя соединила судьба, может означать не просто возможность видеть мир в цвете. Это еще и бесконечное притяжение, нежность, смешанная с вожделением, дрожащая где-то в подреберье, и желание обладать, пугающее своей всеобъемлющей страстностью и бескомпромиссностью. Для Гилберта этот момент наступил даже слишком давно, и от того еще тяжелее держать себя в руках. Оз поднимает ресницы. Их взгляды встречаются. — Почему ты так смотришь на меня? — спрашивает Оз, и в глазах его искрится золотая пыль. Наверное, он знает, почему: всегда чувствовал, что происходит с Гилбертом, иной раз лучше него самого. Но ведет себя так, что Гилберт сомневается, не знает, что ответить. Какой ответ будет правильным. — Нипочему. Просто так, — наконец выговаривает он. И это тоже правда. Просто так приятно смотреть на тебя, вот и все. Просто — так тянет прижаться к тебе, окутать собой, сделать своим окончательно и бесповоротно. Просто больно от того, как приходится сдерживать себя каждую минуту. От этого постоянного томления Гилберт чувствует себя мазохистом: это больно — но сладко настолько, что он ни за что бы не променял эту боль на прошлую, серую и безжизненную. Оз спрыгивает с подоконника, подходит так близко, что Гилберт чувствует тепло его тела. — Нипочему? — переспрашивает он негромко, вклиниваясь между ног Гилберта. Тот вздрагивает, поднимает голову. Оз смотрит сверху вниз, насмешливо и непонятно. — Просто так… Он словно смакует эти слова, перекатывая их во рту, как ментоловые леденцы. А потом наклоняется и сжимает нижнюю губу Гилберта зубами: медленно вдавливает в нее резцы до тех пор, пока все тело не пронзает острый импульс, а мир не становится оглушающе ярким. Гилберт глухо вскрикивает, приоткрывает рот — и Оз углубляет поцелуй… Кофейная горечь и сладость ванили, боль и наслаждение. Этого оказывается достаточно, чтобы потерять контроль. Все краски смешиваются и взрываются багрово-алым цветом страсти. Гилберт бросает руку на взъерошенный затылок Оза, сжимает в горсти короткие пряди, и целует в ответ, до потери ощущения реальности, до нехватки воздуха. И только поэтому в конце концов они отрываются друг от друга. Оз тяжело дышит, смотрит шалыми глазами. — Просто так? — выдыхает он и хрипло смеется. — Какой же ты дурак, Гил. Самоотверженный глупец… Я ведь тоже хочу тебя. Ты только сейчас это понял? Ответ очевиден, но Гилберт все равно кивает, и встает — чтобы толкнуть Оза к стене, опуститься перед ним на колени и, взглянув снизу вверх, увидеть удивление в его глазах. А потом прижимается щекой к животу, крепко обхватив за талию; только так показывая, как это было долго и больно — совершенно серый мир без него. В волосы зарываются тонкие пальцы, Оз прерывисто вздыхает. — Гил… — его голос гаснет в самом начале. Гилберт молча качает головой. Нет, не надо, Оз. Теперь все хорошо. Именно сейчас — даже если больно, все равно хорошо. — Я люблю тебя, — шепчет он, слегка отстраняясь. Пальцы ловко расстегивают ширинку, приспускают белье. Оз вздрагивает, начинает дышать чаще. — Я… Что ты?.. О, боже. Д-да… — Гилберт проводит языком по полускрытой тонкой кожей головке, почти целомудренно прикасается губами к навершию — и вбирает быстро твердеющий член в рот. Оз прикусывает костяшку указательного пальца, глухо, неразборчиво стонет. Гилберт снова поднимает взгляд, любуясь им таким — непривычно растерянным и открытым. Перед глазами все плывет, в паху горячо, и сладостно-больно от передержанного желания. Посмотри на меня, умоляет он внутренне. Я хочу видеть твои глаза. Рот занят, Гилберт не может сказать ни слова, но Оз словно бы слышит: он поднимает ресницы, встречается с Гилбертом взглядом — и тот тонет в невозможной, золотистой зелени его глаз. Скулы пылают. Пальцы непроизвольно сжимаются, впиваясь в напряженные мышцы бедер и ягодиц. Белье сдавливает и без того поджавшиеся яйца, вынуждая шире раздвигать ноги в попытке найти положение поудобнее, складки ткани потирают донельзя напряженный член. Ни на миг не опуская глаз, Гилберт несколько раз быстро насаживается ртом на член, ощущает слабую пульсацию и успевает податься назад в тот момент, как Оз, глухо вскрикнув, кончает, выплескивая терпкое, густое семя. Вкус непривычен, но Гилберт выпивает все до конца в неизбывном стремлении принять Оза в себя полностью, до последней капли — и со стоном сгибается в сокрушительно ярком оргазме. Он кончил, так и не прикоснувшись к себе. От вкуса, от запаха, от ощущения того, как хорошо с ним Озу — и от того, что ему было позволено, в конце концов. Оз сползает по стене. Опускается на пол рядом, целует. — Гил, а ты… — шепчет он, смущенно хмурясь и улыбаясь одновременно. Гилберт так же смущенно тычется в его плечо. — Я в порядке, — заверяет он скованно. В штанах мокро и липко. Остывающая сперма неприятно холодит чувствительную кожу. — Но… может, пойдем в душ? Оз опускает глаза на его пах, где по темной ткани расползается влажное пятно — и вздергивает брови. — Ох. Я и не думал, что… — он обрывает себя на полуслове. — Конечно, пойдем. А потом… У тебя ведь не было планов на сегодня? Оз многозначительно смотрит в сторону спальни. Гилберт прослеживает направление его взгляда и сглатывает. — Кроме тебя, — отвечает он, — никаких. После всего, обессиленные, приятно измотанные, они лежат на кровати, прижавшись друг к другу, и молчат. Говорить о чем-то нет сил, и не нужно. Гилберт перебирает пепельное золото волос и смотрит, как за окном раздевается старая липа, стряхивая с себя последние листья. — Знаешь, — вдруг произносит Оз задумчиво и тихо, словно по секрету, — перед тем, как вы меня нашли, мне снился странный сон. Гилберт замирает: до этого дня тот больше ничего не говорил о десяти годах потерянной для него жизни. Но Оз рассказывает будто бы не о себе. Он смотрит в потолок, голос звучит размеренно и спокойно. — Словно бы мы жили там, где все без исключения видят мир цветным, — продолжает он. — Ты носил широкополую шляпу и плащ, и тебе служил гигантский ворон; ты называл его Цепью из Бездны. Я был много младше тебя и не тем, кем казался, убил многих людей, спас мир от разрушения… А потом меня не стало. Он замолкает. Гилберт тоже молчит: пытается представить себе мир совсем, абсолютно без Оза — и ему становится холодно. А Оз между тем возобновляет рассказ: — В этом сне ты ждал меня целую сотню лет. Ждал, пока моя душа возродится в другом теле. — Я дождался? — Голос звучит хрипло. Оз поворачивает голову, и в его глазах Гилберт видит то, о чем Оз до сих пор не успел и не сумел сказать. — Безусловно. — От нежности, которой он звучит сейчас, у Гилберта замирает сердце. — Ты дождался. И здесь, и там — иначе и быть не могло. Горло сжимается, но задать еще один вопрос просто необходимо. — И… ты вернулся ко мне? Оз тихо смеется. — Ты сомневаешься? Гил, мы связаны больше, чем на вечность. Ты — моя родная душа, неважно, в каком мире. Конечно же, я вернулся. Гилберт закрывает глаза, отрезая себя от вспыхнувшего золотистыми искрами воздуха. От счастья, оказывается, тоже бывает больно. — Это хорошо, — нарочито спокойно отзывается он. Перед внутренним взором в кромешной темноте вьется-переплетается ярко-алая нить, бесконечная, как лента Мебиуса. — Но знаешь, мне больше нравится наш мир, а не тот, что ты видел во сне. Матрас прогибается. Гилберт чувствует, как приближается тепло тела Оза — сверху, словно тот нависает над ним на вытянутых руках. Теплое дыхание касается приоткрытых губ, и Гилберт замирает, впитывая ответ: — Поверь, мне — тоже.