Умереть молча

Адольф Хакенкройц пощупал рукоятку пистолета – убедился, что тот за поясом. Пистолет за последнюю минуту никуда не делся. Как и за предыдущую – Хакенкройц теребил оружие каждые пару минут. Сиськи Святой Девы, как безнадежно они влипли. Они сидели в овраге. Костерок был прикрыт срезанными ветками – чтобы не отсвечивал. Хакенкройц еще раз оглядел свое воинство. Сухонькая вдовая барыня с опухшими от слез глазами. Ее две дочки – в нелепых посреди леса роскошных платьях. И, наконец, наниматель, господин и фельдмаршал Хакенкройца – барон Рупрехт Заксенхаузен, его светлость, девятнадцати лет. Тонкое бледное лицо с модными изящными усиками над губой теперь совсем побелело, огромные как у девушки глаза ввалились, дышит тяжело. Повязка на бедре разбухла от крови. Кровь просочилась через плащ, в отсветах костерка можно было видеть рубиновые капельки на траве. Сам Хакенкройц тоже был порядочно вымазан, только не своей кровью. И не Рупрехта, точнее, не только его. Отряды Братства Справедливости появились в окрестностях их усадьбы внезапно. До сих пор казалось, что восстание – это где-то далеко, вонючие сектанты побузят и успокоятся. Молодого барона звали под знамена. Он не пошел. Какая слава в том, чтобы победить крестьян-навозников? Крепостные, заключенные с долговой каторги, нищие, сумасшедшие монахи-расстриги, отребье – кто они, чтобы победой над ними гордиться. Потом поползли странные слухи о судьбе господина маркиза фон Вальдбурга, пришедшего с войском, карать обезумевшую чернь топором и веревкой. Якобы навозники, не прекращая вонять чесноком, расколотили господина Вальдбурга и таскали его голову, надетую на пику. В Заксенхаузене эту весть еще не успели переварить, когда из Каменного Брода прискакал приказчик, и огорошил: Братство приближается, и все по дороге предает огню и мечу. И будто бы их уланская полухоругвь - эти хамы еще и терминов набрались – перешла брод и идет прямо на Заксенхаузен. Барон Рупрехт не собирался воевать с хамами. Он собирался научить хамов уважению. Барон Рупрехт вооружил слуг, вооружил егерей, позвал друзей и выехал навстречу быдлу. Мы господа, мы профессионалы, мы знаем, что такое военное искусство. Каждый благородный стоит десятерых, каждый слуга - пятерых. Урок военного искусства состоялся милях в семи от усадьбы. И учителями оказались мужики. Да, их «полухоругвь» ездила на скверных лошадях, а оружием у половины были косы. Да, нормальному войску эта банда – на один зуб. Беда только в том, что войско не должно быть лучшим в мире. Оно всего-то должно быть лучше, чем у врага. Крестьян учили драться бывшие наемники. У Рупрехта бывший наемник был только один – Адольф Хакенкройц, его собственный телохранитель. И его никто не слушал. В суматохе боя оказалось, что старые друзья по пьянкам, балам и любовным приключениям слишком мало хотят умирать, а слуги и егеря просто разбежались, едва услышав разбойничий присвист и грохот мушкетов. Хакенкройц прискакал назад в усадьбу, перекинув господина через круп лошади. Бедро у господина было пропорото насквозь обычной насаженной торчком косой. Кто, кого и чем рубил возле брода – спроси, не вспомнит. Его не догнали: лошади у Заксенхаузенов всегда были прекрасные. Караковая кобылка не была исключением: она промчалась как ветер до самой усадьбы и пала прямо перед воротами. Хакенкройц велел всем заткнуться и вот прямо сейчас собраться в дорогу. Из людской он утащил сухарей, а из хозяйской спальни – тонкие шелковые рубашки, не потому, что был мародер, мародер он был лет пятнадцать назад, а потому, что перевязки надо менять. Они еще выбирались из задней калитки, а в доме уже зазвенело стекло – у слуг начался великий праздник освобождения. Рупрехта Хакенкройц нес на плече, как куль. Пер тараном по старой знакомой тропинке – того, кто дрожал на плече, он сто раз сопровождал здесь на охоту. К досаде и ужасу Хакенкройца, барышни поняли слова «собраться в дорогу» по-своему, и переоделись в изящные дорожные платьица. Они решили, что поедут в карете. В планы Хакенкройца не входило увязнуть в осенней грязи, он невзирая на титулы, наорал на барышень, но те только скуксились и разревелись. Хакенкройц охолонул: чего ждать от девочек, которые выросли на рыцарских романах. Для них мир рушился, а сам Адольф, старый добрый дядька Адольф вдруг стал чужим, а может, врагом. Он ведь не благородный. В сущности, такое же быдло, как те, кто сейчас идет жечь Заксенхаузен и убивать его обитателей. Времени не было, и Адольф Хакенкройц просто велел бежать за ним, не останавливаясь. И не оглядываясь. Сумерки в октябре наступают рано. Хакенкройц надеялся на ночь, защитницу беглецов. Будь он один, он просто переночевал бы в каком-нибудь дупле. Но девочкам было холодно, а у Рупрехта и вовсе зуб на зуб не попадал. Молодой барон впал в полузабытье, только постанывал. Баронесса – глаза боятся, руки делают – честно пыталась помочь Хакенкройцу, когда тот разводил костер. Эти руки были слишком привычны к роялю, и слишком неловки с ножом и топориком. Как-то вышло, что мать, сын и дочери оказались по одну сторону костерка, а Хакенкройц – по другую. Нахохлившиеся, перепуганные, впервые ночующие в лесу. Телохранитель был их последней надеждой. Или главной угрозой? Адольф как будто помолодел лет на десять, и из-под добродушного дядьки вылез усатый дьявол. Барышни угадывали новые черты в знакомом лице – хищник, привыкший не только спать на холодной земле, но и закапывать в землю других. Уходя из усадьбы, он не забыл порох, не забыл пистолеты, принадлежавшие Рупрехту, а на перевязи теперь покоилась шпага – тоже хозяйская. Вдова Заксенхаузен смотрела на него и не знала, то ли возмутиться тем, что телохранитель взял чужую шпагу, то ли радоваться, что он взял только их шпагу, а не их шпагу и их девочек. Прятать чувства она не умела. Дура. Наниматель может быть полным болваном, но это наниматель, и пока контракт действует, хороший наемник его будет выполнять. А девчонок он, Хакенкройц, помнит еще в колыбелях. Нет ведь, дрожат, и явно боятся – не того, что может прийти из октябрьской ночи, его, Хакенкройца боятся. В сердце внезапно появилась пустота, когда Хакенкройц подумал, что может сделать для этих барышень что угодно, но для них он всегда останется всего лишь мужланом. Разве что очень сильным мужланом. И полезным. Как хорошая борзая собака. - Поспите, - мягко шепнул Хакенкройц, - завтра надо будет идти. Все шло хорошо. Они в глубине пущи, искать их начнут не раньше утра. Хакенкройц отдельно похвалил себя за то, что привел их к ручью. У Рупрехта начинался жар, куда тут без воды. Где-то в полусотне шагов фыркнула лошадь, и Адольф запоздало подумал, что не ему одному лагерь у ручья может показаться хорошей идеей. Затем он услышал голоса. Невнятные, явно не совсем рядом, но точно человеческие. Вдова быстро учится – первое, что она сделала, это бросила горсть песка прямо на костер. Темнота обступила, Хакенкройц прижал палец к губам, и медленно полез на край оврага, посмотреть, чего да как. Впереди вспыхнуло, между сосен заметались сполохи и тени. Так и есть. Братство. Полу- сиськи Святой Девы –хоругвь. Не вся – патруль морд в семь. Эти скоты могли не прятаться. У них все было хорошо. И им тоже подумалось, что неплохо заночевать рядом с ручьем. И что теперь? Теперь-то, Святая Дева, что?! Уходить? Ночью? С раненым на руках? Остаться? А как найдут? Хакенкройц не сомневался, что свалит одного, ну двоих, да хоть троих, но дальше-то что? Черт, хоть на сотню ярдов, но надо отойти. Из этого оврага можно выйти незаметно. Вон знакомый орешник, завернуть за него, а там… Над лесом пронесся нечеловеческий вой. Хакенкройц почувствовал, как в желудке у него образуется кусок льда. Этот лес определенно становился слишком населенным. Пьяный гомон у костра оборвался, будто обрубленный палашом. Даже в темноте Адольф заметил, как белые платья у бывшего костра прижались друг к другу. Вой повторился. - Что это? – шепотом всхлипнула старшая дочь, Эпонина. – Мамочка, что это? - Упырь, - так же шепотом сообщил Хакенкройц, - он, поди, по следам хамов пришел. Понимает, что пожрать будет. - Адольф, скажите, нам придется бежать? – нервно прошептала вдова. - Нет, - хрипло подал голос Рупрехт. Все вздрогнули. Молодой барон привстал на локте. – Эта тварь чувствует кровь. Она чувствует меня. Останемся – умрем. Побежим – тоже умрем. Хакенкройц… Если в Вас еще осталось… Если вы… уводите женщин. Прошу вас. - Ваша милость, - шепотом зарычал Адольф, - будьте добры помолчать. Будем бегать – умрем уставшими. Фактически Рупрехт был прав. На кровь упырь придет, придет прямо сейчас. И что тогда? Биться с ним – прямо рядом с патрулем Братства? Убегать? Чтобы в темноте на бегу кто-то потерялся, а упырь отлавливал белые платья, яркие даже в этом лесу? Хакенкройц перегнулся через кострище и рукояткой вперед подал Рупрехту охотничий нож. - Помирать, так всем, ваша милость. Госпожи, - горячо зашептал Адольф, - упырь сейчас придет. Не! Кричите! Услышат бандиты – нам конец. Не бегите. В лесу – нам конец. Что угодно, только не шумите и не бегите, пока меня рвать не начнут. Можете не дышать – не дышите. Наверху, у костра, вдруг треснул мушкет. Затем еще один. И еще. Кто-то злобно выругался. Там не знали, что тварь-трупоед идет на запах крови. Идет не к ним. Обоняние у упыря тонкое. Он мог бы служить знатоком духов с таким носом, да только, какая досада, соображать не соображает. Вой. Совсем близко. Душу выворачивает наизнанку. Тварь свалилась в овраг резко и уже бесшумно – атакует упырь молча. Тень метнулась к белым платьям у кострища. Хакенкройц рубанул шпагой. Хорошая сталь. Отличное изделие. Драгунская шпага на взгляд придворного, может, и не особенно изящна, а как для солдата, так лучше нет ничего. Адольф почувствовал податливую плоть под клинком. Тварь отпрыгнула. Из темноты таращились глаза-тарелки. Упырь двинулся бочком. К белым платьям. Хакенкройц оторвался от склона оврага, в полуприседе шагнул к чудищу. Тварь заурчала, заухала. И прыгнула. Коготь пронесся в дюйме от лица. Шляпу распороло надвое. Дрянь. Хакенкройц прыгнул, выставил шпагу. Отличные когти, острые. Самое то добывать мясо из туши. Или из живого человека. А девки-то, девки. Молодцы какие, жмутся друг к другу, но молчат. Адольф ухмыльнулся, глядя в перекошенную голодом и злобой морду. Боится, гад. За сотни лет научился бояться заточенной стали, а то! Тварь мучилась. Мясо рядом, но холодная сталь перед мордой. Ну же. Тварь осторожно шагнула вперед – и прыгнула снова. Хакенкройц от плеча наискось полоснул шпагой. Он уже видел, как ломаются кости, как рвутся сухожилия, как голова, плечо и рука чудища отделяются от тела. Он все это видел… Шпага разрубила пустоту. Хакенкройц понял, что его провели. Его провел тупой монстр-трупоед. Его провел… Монстр прыгнул к кострищу, к белым пятнам платьев. А навстречу ему метнулась другая тень. Рупрехт с одним ножом выбросился навстречу. И попал. От воя упыря заложило уши. Хакенкройц успел увидеть, как руки твари заработали будто две огромные мясорубки. Он подпрыгнул к упырю, одним ударом разрубил пополам хребет. Добавил по шее. Из ран хлынуло темное. Упырь перешел на визг, начал падать, и пока падал, издох. Рупрехт не издал ни единого звука. Хакенкройц для верности ткнул тварь шпагой еще пару раз. Эпонина скорчилась у костровища в положении плода. Младшая, Азельма, закусила собственный маленький кулачок. И тоже молчала. Вдова Заксенхаузен – Мария – помогла Хакенкройцу стащить тушу упыря с Рупрехта. Тот был мертв, мертвее камня. Хакенкройц в молодости видел достаточно трупов, чтобы судить об этом увереннее, чем профессор медицины. Живот, грудь, шея – следы когтей везде. Адольф ничего не сказал. Просто помотал головой. Мария взяла на колени голову сына и заплакала. Беззвучно. *** - Он так мечтал о подвигах. Сапоги сияли так, что Адольф Хакенкройц мог увидеть в них собственное отражение. Галуны горели красным и желтым. Шпага - своя шпага - оттягивала перевязь. Риттер Адольф фон Хакенкройц. Дворянин. Он никак не мог привыкнуть к новому положению. - Он так мечтал о подвигах, - повторила баронесса Заксенхаузен, - а умер от когтей упыря. Неразумной твари. Трупоеда. Когда они выбрались из ставшего чужим и враждебным леса, когда вокруг выросли плюмажи королевских рейтар, Хакенкройц не чувствовал ничего кроме смертельной усталости. Он не ожидал, что мать, потерявшая сына и девочки, лишившиеся любимого брата, хотя бы вспомнят о нем. В конце концов, он был телохранителем Рупрехта, и как раз его-то и не спас. Потом оказалось, что баронесса Заксенхаузен дошла до королевы-матери, подняла все старые связи, чтобы бывший крестьянин, бывший наемник и бывший телохранитель получил шпоры и приставку «фон». - Сударыня, - проговорил Адольф Хакенкройц, кусая себя за ус. – Вы знаете, что люди моего происхождения редко когда остаются в хрониках и балладах. Нами смазывают колеса, чтобы телега истории катилась дальше. Слава достается другим, тем, у кого пышные титулы, пышные доспехи и пышный слог. Наша основная добродетель – способность умереть молча. Но вот что я вам скажу. Иногда в этом-то и состоит главный подвиг – умереть за то, что ты считаешь должным умереть, не прося награды и не ожидая для себя места в балладе. Иногда главная доблесть – это заставить убивать именно тебя и не жаловаться при этом. Господин… Рупрехт умер молча. На иной взгляд – не героическая смерть. Но по мне, так правильней такой смерти и не придумаешь. Может быть, это не самый блестящий конец для дворянина… Рука в тонкой перчатке легла на заскорузлую лапу новоиспеченного риттера. От Марии еле уловимо пахло сиренью, и в голове Хакенкройца пронеслась неуместная мысль, что ни ей, ни ему нет еще и сорока. Он тряхнул головой и закончил: - …Но правильный финал для человека.