зацикленное

они обе уже давно всё поняли, думает Кенма. они обе уже давно ознакомились, согласились и размашисто расписались внизу страницы. с каждым днём вязь этого договора становится всё очевиднее, связывает их всё крепче; с каждым днём на неё всё легче закрывать закрывать закрывать воспалённые глаза, её руки — лучшая колыбель, она мурлычет ей что-то на ухо, или, может, она молчит, может, это всё — плод её воображения, тоже воспалённого и покрасневшего (её легко разводит от алкоголя и наркотиков, они это уже давно прошли), может, они сейчас трахаются на разъёбанном старом диване, а эта секунда зациклена, сжата с двух сторон остальными, как сжата рука Куроо её напряжёнными бёдрами, может, Куроо опять сбежала куда-то на недели, бросив Кенме жвачку серых дней, безвкусную и бесконечно т-я-н-у-щ-у-ю-с-я — уже в первый день без неё хуёво по-максимуму, но к такому не привыкнешь и за полгода, и за год, и за жизнь; может, сейчас конец ноября, они сидят на холодной кухне, Куроо криво улыбается и протягивает ей сигарету — да, Кенме всегда запоминается всякая хуйня, а не даты дедлайнов или чужих дней рождения. Кенма просыпается по беззвучному щелчку выключателя. Небольшая комната утоплена в серости и схлопнута вокруг неё; Норман Бейтс в её наушниках говорит, что мы все сидим в своих ловушках, и она понимает, что заснула минут на пятнадцать. Куроо ушла вчера вечером, ничего не сказав. Кенма думает, что надо бы вымыть пол. /щелчок. смена кадра./ два душителя пока что лишь осторожно касаются друг друга узловатыми ветвями (читай: «Кенма ещё не утратила всех контактов с окружающими»), на ней платье (закрытое, фиолетовое с золотым), Куроо сидит на диване с книгой в синей бумажной обложке, на ней спортивный топ и чёрные трусы, Кенма смотрит на её ноги (очень красивые) и спрашивает (очень тихо): — мне идёт? Куроо смотрит на неё и жуёт губы. — нет. Кенме кажется, что она врёт, но она решает не переспрашивать. ей и самой платье не очень-то, честно говоря, и нравится. зато теперь ей действительно не в чем пойти. той ночью Куроо обнимает её особенно нежно. /щелчок. смена кадра./ Кенма смотрит на это платье и думает, что она так его ни разу и не надела. Кенма смотрит на это платье и думает, что, наверное, Куроо тоже что-то получает с их договора, не просто так предоставляет ей тень, приятную, желанную и убивающую, тень, где она прячется от палящего солнца и жизни. Кенма тоже что-то делает, она обязана что-то делать. она думает о картинках в детской энциклопедии: раскидистый эвкалипт может быть сколь угодно красив и высок, но пока рядом нет чего-то маленького, чего-то незначительного, ни за что не понять, как он огромен и величественен. в дереве сбоку от текста едва ли пятнадцать сантиметров, но рядом с ним нарисован крошечный человечек — красная футболка, чёрная кепка и синие штаны — и благодаря его кривой фигурке понимаешь, как в действительности огромно дерево рядом. наверное, Куроо нужно это. наверное, Куроо нужна она. наверное, Куроо нужна эта аляповатая фигурка рядом. /щелчок. смена кадра./ Кенма смотрит на бёдра Куроо, белые и чувствительные со внутренней стороны, обляпанные свежими синяками, на шею во взмахах чёрной помады, на красные полосы на боках, на всё её ладное большое тело, на саму себя в зеркале — и как никогда понимает, что оставившие всё это пальцы, губы и ногти такие же чужие, как и она сама. она спокойна. Куроо не было полторы недели, а Кенма каждый раз срезает всякую надежду как можно ближе к корню. Иногда хочется надавить на бритву сильнее, но Куроо всегда смотрит тяжело из-под спадающей чёлки, если у чёрных змей, вытатуированных на её теле, появляются временные розовые собратья, поэтому Кенма не делает этого. она и так распадается — можно не приближать неизбежное. Иногда Хината разрешает целовать себя в щёку на прощание, и каждый раз, стыдливо прижимаясь сухими губами к чужой щеке, Кенма вспоминает фиолетовые овалы на таких же чужих бёдрах. Куроо всегда возвращается к ней. Кенма всегда принимает её. Куроо даёт многим, Куроо дают многие, и только Кенма ей от-да-ёт-ся. позволяет паразитировать на себе. взамен она просит лишь возможность быть нужной. Куроо позволяет ей это. Куроо привязывает её к себе, отгораживая от общества, но нити, которые она держит в руке, так же тянут её назад, врезаясь в мясо ладони. Кенма знает этот истрёпанный по краям сюжет о красных нитях судьбы, но её нити чёрные, тонкие и жёсткие, как проволока, и от крови, сочащейся из распаханной ими плоти, они становятся только толще и чернее. иногда Кенма сомневается, что Куроо действительно понимает, что происходит. /щелчок. смена кадра./ Куроо возвращается через четыре дня, под носом у неё засохшая кровь, на ключице — смазанный след от чёрной помады, она улыбается, и Кенма в сотый раз забывает спросить об этом.