interference

Синдзи корчится в мыльной пене ночных кошмаров уже которую ночь. Не так давно учитель в школе сказал такую вещь: он сказал, что весь мир можно описать с помощью двух понятий – интерференция и резонанс. И Синдзи удивлённо воззрился на него: весь мир вокруг них, все люди, их жизни, города, государства – это всё наложение или столкновение волн? Какой легко брошенный, казалось, занимательный факт, не задевший никого в классе, кроме Синдзи, который, в свою очередь, проглотив слова учителя, провёл остаток дня в глубоком, непреодолимом смятении, не способный выкинуть их из головы. Это откровение вздулось внутри юноши, плотное, тяжкое, его было невозможно отхаркнуть, сплюнуть – оно зрело дрожжами внутри, пока не эрегировало в нечто парадоксально отвратительное. Синдзи тошнило, он уже не мог видеть мир вокруг себя обычным миром – даже материя оказалась вдруг иллюзией. Ведь теперь нет ничего, кроме волн, бесконечных, вездесущих, подобных свету, подобных цунами в Океане Хиггса – и среди них, текущих и сливающихся в молочных эссенциях, и живёт Синдзи. Очередной несуразный резонанс. Синдзи не может спать, потому что бессознательное выворачивает его наизнанку. В мятежных и надрывных снах, полных грязной тревоги и слепоты, его душат белые создания – серебряные и золотые, умытые солнечным светом, расправившие крылья, в которых каждое перо – звук и цвет. Они душат бедного Синдзи оглушительным шумом, лишают его тело воздуха криками, которые они носят в себе. Юноша мечется, конвульсивно стонет, пытаясь побороть удушение, но шум не прогнать взмахом руки и трепетом иссохших губ. Шум не порвать, не испугать. Он, безмятежный, улыбающийся топкими алыми глазами, прекрасней всех людей, напоминает Синдзи кого-то – знакомое чувство отвердело и налилось кровью внутри, и осталось немым эхом, танцем тени после мученического пробуждения. Простыня была влажной и казалась чёрной в темноте пустой комнаты. Синдзи скорчился на своей мятой постели и думал о зыбком чувстве наросшего воспоминания, отдающим болью удушья во всём теле, пытался содрать все лоскуты сияние с образа, который его терзал, заставлял разум дорисовать ему черты и детали, чтобы Синдзи мог узнать этого человека. И весь день, лишая себя еды, звуков, свежего воздуха, юноша думал о нежной улыбке, которую он чувствовал во сне. Так мягко, кротко и искренне Синдзи улыбалось только одно создание на всём этом свете. Тогда ему приснился Каору Нагиса – ангел, нашедший свой свет и крылья после смерти. Гибель Каору никогда не забывалась Синдзи. Не было ни мгновения в его жизни с тех пор, когда бы юноша не напоминал себе о том, что он сделал. Он всегда несёт в своём сердце сувениры с того дня: воспоминания о гневе и боли предательства, сшелушивающиеся, словно со змеи, мёртвой кожей, которую Синдзи отказывается выбросить; зудящее ощущения пятен на ладонях, которые лишили человека – да, пусть не человека, пускай ангела, существа неба, апокалипсиса, – жизни; память о сладком голосе сирены, уговаривающем убить его – так просто, несерьёзно, будто просящего передать карандаш. И больше всего Синдзи запомнилась улыбка – улыбка Каору неизменная, непорочная. Она лукава, она хранит жестокую тайну-ночной кошмар, но она ни на дюйм не лжива. Она лишена грязи человеческого вранья – эта улыбка высшего создания. В ней ласковый ангельский свет и тихое забвение. Каору всегда так улыбался: когда умирал, когда душил того котёнка, когда смотрел на юношу сквозь поле свой ангельской благодати, падая в утробу земли, в колыбель титана Лилит. Синдзи почему-то думал, что эта улыбка Каору адресована только ему. Что Синдзи терзало больше – то, что он собственными руками убил Каору? Или то, что некоторым временем раньше он с холодным сердцем и пустым взглядом сказал, что никогда не станет Каору другом? «Я не просто убил его. Я отверг его любовь, я отшвырнул его чувства. Те самые чувства – те человеческие эмоции, терпкие, алогичные, на которые он был способен. Было ли у него сердце? Или такая же гладкая блестящая сфера, как у его братьев? Если так, то я выбросил её, как бесполезный рождественский хрустальный шар, не внушающий всякого трепета, оставив на поверхности паутину трещин. Было ли ему больно? Да, чего и думать. Неудивительно, что он захотел умереть. Это я виноват в том, что принёс ему боль в его человеческой жизни. Это я виноват в том, что он жаждет моих мучений в своей следующей». Сны Синдзи, кажется, прокляты. Ему снятся ужасные картины. В одной из них в аккуратной, прибранной комнатке, на лиловых креслах и зелёном диване сидят ангелы – Сакиил с бирюзовой кружкой дымящегося чёрного чая в руке, Рамиил возле бурого кекса с изюмом, Сакахиил и Израфил, и, конечно, Табрис, – все сидят, мило беседуют и смеются. И везде елозит имя Синдзи: в колебании чая в жёлтой кружке Зеруила, движении фикуса за Лелиилом – везде юноша трепещет со своим именем: СиндзиСиндзиСиндзи. Этот отвратительный, мерзкий сон заставил Синдзи надрывно завопить, уткнувшись в подушку. Этот глупый сон с его сюжетом, это кошмарное чаепитие… оно подразумевает человеческий апокалипсис, порабощение, исход. Но в них Каору счастлив, Каору безмятежен, спокоен и весел. Его смех вырождает Синдзи из пут кошмара, словно бабочку, оставляющую кокон. Синдзи не способен побороть собственные мысли. Они воплощены в его тоске, они несут в себе споры апатии. Как бы юноша не пытался стряхнуть их, всё будет тщетно – они уже в его голове, уже дирижируют им. Непрекращающийся, бесформенный, глупый диссонанс – убийца- и лицемер-Синдзи, всем-то портит жизнь. А кому не портит – тех убивает. Рвёт и душит. И не мелочится. Любовь к тебе, Синдзи, – явная болезнь. Этим можно только заразиться. И Каору не виноват, что подцепил её – это вирус, инфекция, разлагающая, убивающая. Хуже герпеса и тифа. И вместо того, чтобы исцелить его, ты просто убил прокажённого – сдавил его собственными руками, любуясь его спокойной улыбкой. А он позволил, потому что решил, что это – гуманная эвтаназия. Как свернуть шею котёнку, болеющему жизнью. Тебе это не будет стоить ничего, Синдзи. Сны, подобные болоту, трясинистые, полные аммиака и гадюк, погребают под собой плачущего немым хрипом Синдзи. Он кричит, но разве кто-то его слышит? Он кричал всегда – ходя в школу, сидя в Еве, лёжа в ванной, но никто к нему никогда не прислушивался. Только Каору, казалось, слышал его – улыбался его крикам, звучащим в волшебном диапазоне, на магической частоте, понимал его. Жаждал взаимной любви и был отвергнут. И теперь Синдзи наказывает себя: рушит фундамент подсознания чудовищами-сновидениями, разгрызающими всю его душу. Ему снится, что он весь облачён в сиреневые доспехи, пронизанные электричеством и топливом. Голову его сдавливает шлем – рогатая голова Евы-01, полная квадратных зубов, гудящая предвзрывными тонами. Лёгкие его заполнены раствором LCL, поэтому он не может звать на помощь. Он может лишь тихо плакать – и вместо слёз у него будет тот же LCL. Синдзи трепещет, пытается сорвать доспехи Евы со своего хрупкого маленького тела. Срывает вместе с кусками мяса и жилами, жаждя сбросить непомерную ношу. Скребёт ногтями шлем, но тот не поддаётся – лишь раскрыл хищную пасть, позволив Синдзи сблевать кровяной раствор. Через полость евиного рта он видит свет – яркий и топкий, как солнце. И в этом свете тихо и мягко формируется силуэт. Прекрасный юноша – жемчуг и формальдегид, молоко и сулема, платина и цианид, – с алым нимбом вокруг светлых волос, с большими и сильными крыльями, сотканными из падших звёзд, – спускается из чертога света к жалкому окровавленному Синдзи и заглядывает ему в глаза. Пускает в поле священной благодати. Юноша видит Каору. Его улыбка благословляет его мучения. Его взгляд одаряет надеждой. Ангел, самый чистый и ясный, касается шлема-оков Синдзи руками и лёгким движением освобождает юношу. Синдзи хочет пасть, но Каору удерживает его. Улыбается солнцем и королём – Синдзи плачет кристально-чистой водой, вспоминая эту мягкую, волшебную улыбку, таящуюся в тёплых губах Табриса. Синдзи плачет громче, вспоминая, как смотрел на него последний ангел, когда юноша его убивал. Синдзи кричит от сожаления и чувств вины, от диссонирующих потоков совести, протекающих в нём, кричит так бешено и остервенело, насколько хватает его глотки. И этого всё равно недостаточно, чтобы выразить дисперсию раскаяния, озаряющую искалеченную душу Синдзи. Этого так мало, чтобы позволить Синдзи спать спокойно по ночам и не искать секреты интерференций тьмы и света в улыбках ангелов.