Прощаюсь я с кожей вчерашнего дня

Тории пристроила метлу в сарайчик и аккуратно закрыла дверь. Полила из ковшика сначала на одну руку, потом на другую, встряхнула кистями. Мелкие капельки осели на листьях и заиграли в лучах утреннего солнца. — Зачем ты отпустила его? — спросила она у Маки, сидевшей в обнимку со статуей, что у входа в храм. — Ну… Киё уже взрослый мальчик и может сам решать, чего ему надо от этой жизни, разве нет? Если ему интересней укатить в столицу или вдруг просто припёрло потрахаться с мужиком… — Ты же понимаешь, о чём я, — с лёгкой укоризной в голосе прервала её Тории. Маки погладила статую по голове и ласково улыбнулась: — Он знает гораздо меньше, чем ему кажется. Ты же в курсе, что он никогда не принимал нас всерьёз. Вспомни, с чего всё началось? Он же сам всё придумал и при этом не поверил. Мы столько лет прожили вместе, а он до последнего считал, что всё, что мы делаем, это так, безобидные игры. Она некоторое время молчала, потом продолжила: — Самое грустное, что ему до сих пор так кажется. Эти столичные умники устроили тут стрельбу и взрывы, а Киё… для него это были так, спецэффекты в компьютерной игре. — А потом убили Хари-онну, — заметила Тории. — Угу. Ты бы видела его рожу, когда до него дошло! А потом уже через пару минут всё было по-прежнему. Как был мальчишкой, так и остался, ничему его жизнь не научила… Из-за этого мы и развелись. — А ты говорила, из-за того, что он слишком много болтает, — улыбнулась Тории. — Много болтал он с детства, — отмахнулась Маки, — так что знала, за кого замуж иду. Вот только за все эти годы он будто не повзрослел. Оттого и детей не завели — одного его было всегда много. Сложив руки поверх хитро завязанного пояса красных хакама, Тории Нацуми — мико храма Сенба — осмотрелась вокруг, удостоверяясь, что всё в полном порядке. Когда-то давно они учились в одном классе, и Киёцугу действительно был очень весёлым мальчишкой, энергичным, как игрушка из рекламы батареек. Ему всё было интересно, и ко всему он точно так же быстро остывал. Единственное, что не менялось — его страсть всё всегда и про всех знать. И тем приятнее осознавать, что они ухитрились скрыть от него так много. *** Руки скользили по спине и пояснице, сжимали ягодицы, мяли их, стискивали бёдра. Тяжёлое горячее тело наваливалось сверху, язык скользил по коже, рисуя узоры, зубы сжимались на шее, и Киёцугу рвано вздыхал и выворачивал голову назад, почти не глядя, утыкаясь губами куда попало. Секс с мужчиной или, по крайней мере, с Нурой не походил ни на что другое: ничего подобного Киёцугу не доводилось испытывать прежде. Казалось, он просто растворялся в нём, терял себя, а потом собирал из осколков заново. В итоге каждый раз получалось что-то новое. Киёцугу ценил в своей бывшей жене темперамент, фантазию и грудь четвёртого размера. Собственно, из-за его интереса к этой самой груди им и пришлось пожениться, поскольку отец Маки застукал их в весьма недвусмысленном виде. И всё же о браке он ничуть не жалел, как не жалел и о последующем разводе, но никогда за эти годы он не думал, что секс может быть не просто ещё одним приятным занятием, а чем-то большим. Чувствовать сбивающееся частое дыхание, едва сдерживаемое нетерпение, жадные прикосновения было чертовски приятно: «Ох, я могу завести так, что у него крыша едет!» и всё в таком духе. Только съезжающая крыша была совершенно взаимна и отчаливала в прекрасные дали ещё на этапе стягивания одежды. Так что сложно сказать, кто из них сейчас более вменяем. Должно быть, всё-таки Нура, он никогда не забывает про смазку и презервативы. Чёртовы презервативы каждый раз! Нуре нравилась долгая прелюдия, нравилось касаться чужого тела, гладить, щекотать, сжимать, прихватывать кожу зубами, но совсем легко, почти не оставляя следов. И подготовка перед анальным сексом ему тоже нравилась. Выдавливать на пальцы смазку, обводить ими вход, другой рукой оттягивая в сторону ягодицу, проникать внутрь, издевательски медленно, но настойчиво потирая простату. Одних пальцев Киёцугу было мало, он приоткрыл глаза, но увидел разве что собственный член, слегка покачивающийся из стороны в сторону. Там, где головка касалась простыни — едва-едва, и это совершенно не приносило облегчения, — оставались влажные пятна от смазки. — Да сколько же можно возиться! — пробормотал он и попытался обернуться через плечо. Нура выглядел одновременно сосредоточенным и довольным, впрочем, довольным он выглядел практически всегда, когда они виделись с Киёцугу. Он любил жизнь и умел получать от неё удовольствие, каждую мелочь, любую ерунду выворачивать под приятным для себя углом. И уж точно всегда знал, чего именно и как он хочет на этот раз. — Куда ты так торопишься? — спросил Нура, сгибая пальцы. Это лёгкое движение заставило поперхнуться воздухом и зажмуриться. Сексом они занимались регулярно, так что в такой тщательной подготовке не было никакой нужды. Ему это просто нравилось, хотя Киёцугу иногда думал, что главная причина заключалась в том, что Нуре нравилось доводить его до совершенно невменяемого состояния. — Я тороплюсь жить, а не сдохнуть от перевозбуждения, — пробормотал Киёцугу и сжал в кулаке собственный член. — Э, нет, — Нура отцепил его руку, переплетая их пальцы и наваливаясь сильней. — Я знаю, что ты можешь кончить и так, и это очень, очень заводит! Последние слова он прошептал ему прямо на ухо, отчего по коже тут же пробежали мурашки. Он наконец-то вошёл, но сначала поцеловал в шею, провёл рукой по животу, поласкал соски, коснулся кончиками пальцев ключиц. Киёцугу снова обернулся, и они столкнулись губами. Нура всегда целовался жадно, так что перехватывало дыхание, глаза закрывались сами, а в голове образовывался блаженный вакуум. И только после этого он начал двигаться. Медленно, размеренно, продолжая стискивать их переплетённые пальцы. Киёцугу дышал тяжело, влажные от пота волосы упали на лоб, а чтобы не порываться снова подрочить, пришлось вцепиться свободной рукой в валявшуюся рядом подушку. — Не сдерживайся, — попросил Нура. Лизнул в шею, прихватил губами мочку уха. — Я хочу слышать тебя! Киёцугу признавал, что у него есть моральная травма — спасибо отцу Маки и тому факту, что первый год они жили у её родителей. Он предпочитал заниматься сексом молча или, по крайней мере, тихо. Нуре же казалось забавным заставить его повысить голос, заставить стонать, материться. Всё что угодно, кроме стиснутых зубов. Помнится, в самом начале он вообще ухитрился подушку сгрызть, вызвав у Нуры приступ гомерического хохота. И вот теперь Нура двигался нарочито медленно, хотя сам едва сдерживался — на бедре наверняка останется синяк, а переплетённые пальцы они потом долго будут распутывать, пытаясь понять, где чьи. В этом для Киёцугу отчасти и заключался смысл отношений с Нурой. Быть с ним значило никогда не знать заранее, что именно произойдёт дальше. Не знать, придёт он или нет, а если придёт, то будут ли они трахаться всю ночь или сходят на выставку, а потом посидят в ресторане. Нура был совершенно непредсказуем, и Киёцугу это нравилось, разжигало в нём азарт исследователя. Быть с ним значило подходить к самой грани, пробовать себя на прочность, отшелушивать наносное, сдирать кожу только для того, чтобы увидеть под ней новую. Докапываться до самой сути, чтобы увидеть в глубине себя всё того же мальчишку, который лезет на рожон с сияющими от счастья глазами. Быть с Нурой значило замечать за собой эти изменения, а потом пялиться в потолок, когда он уходил, и чувствовать, как старая кожа нарастает обратно. Киёцугу было мало того, что между ними было. Он хотел всё, до самого конца, до самого дна, никаких полумер. Кончая, он всё-таки застонал в голос, а потом действительно разжимал сведённые судорогой пальцы, помогая себе второй рукой. После, когда они наконец-то отдышались, Нура подхватил его на руки и поволок в ванную, где всё повторилось ещё раз. — Ну вот, а теперь слушай — я буду ныть! — широко улыбаясь, заявил Киёцугу и плюхнулся на кровать. Мокрые после душа волосы вились сильнее, чем обычно, и он принялся тереть их полотенцем, чтобы вода не капала на постельное бельё. — А это обязательно? — приподнял бровь Нура. Он сидел, вытянув ноги и закинув руки за голову. Рубашки на нём не было и можно было полюбоваться его красиво очерченными мышцами, лёгкой усмешкой и чуть ленивым, но внимательным и пристальным взглядом. Киёцугу мог смотреть на него бесконечно долго, отчаянно жалея, что он не художник и не может нарисовать то, каким его видит. Попытки фотографировать каждые пять минут у Нуры никакого понимания не вызвали. — Слушать? — Ныть! Если тебе что-то нужно… — Мне скучно, — поморщился Киёцугу. — Кто-то соблазнял меня перспективами, открывающимися перед жителями столицы… не помнишь такого? И что в итоге? — А от меня ты хочешь чего-то конкретного или просто решил пожаловаться на несправедливую жизнь? — Роль просто твоего любовника меня не удовлетворяет, — задрал подбородок Киёцугу, стараясь не рассмеяться. — Кошмар какой! И что теперь, предлагаешь пожениться? Дальше сдерживать смех уже не получалось, и Киёцугу уткнулся носом в подушку, придушенно хрюкая. — Заметь, именно ты поднял тему «удовлетворения», — пожал плечами Нура. — Я тебя за язык не дёргал. — А я у нас вообще по жизни много болтаю! И ты был в курсе, когда предлагал мне переехать! — До этого я был уверен, что болтаешь ты или по делу или забалтываешь, чтобы от этого дела отвлечь… — Я хочу больше знать и понимать, что происходит. Мне не хватает информации, чтобы свести отдельные факты в стройную и красивую картину. — А ты так уверен, что эта картина тебе понравится? *** У Тории Нацуми приятный голос, лукавый взгляд и запас спокойствия, которого хватит на всех. У Маки Саори светлые волосы, резкая усмешка и уверенность в том, что всё будет хорошо. А у Иенаги Каны нет ничего. Ни прошлого, ни будущего, ни настоящего толком не разглядеть. Потому что всё, что было, расползается, ускользает от взгляда, и одни осколки кругом. — А чего ты вообще связалась с этой компанией? — Маки-сан сидела, по-мужски скрестив ноги, и смотрела с искренним, неподдельным интересом. — Так получилось, — пожала плечами Кана и уткнулась носом в чашку с чаем. Помолчала, а потом добавила: — Просто мы в одном классе учились. И нет в этом ничего смешного! — Да я не над тобой смеюсь. Одноклассники — это всеобщая боль, должно быть. Хочешь, расскажу? А то ты ведь так и не в курсе, с кем связалась. Это не она связалась, это всё Риннэ. Куда ни глянь — везде он, а где его нет, там Рикуо, как кривое зеркало, в котором любимый человек отразился именно таким, каким она меньше всего хотела его видеть. Кана вздрогнула, поймав себя на этой мысли, на именно такой формулировке: «Хотела его видеть». А был ли он таким? Хоть когда-то?.. — Мы тоже когда-то учились в одном классе, а кто в другом, так всё равно в той же школе, — мягко начала Тории-сан. — И я, и Маки, и Киёцугу-кун, и Шима… у нас была хорошая, дружная компания, мы часто ездили вместе куда-нибудь. Киёцугу-кун очень любил активный досуг — всевозможные экскурсии, выставки, фестивали. В нём было столько энергии… — Эту энергию бы да в мирных целях, — встряла Маки-сан. — Потому что экскурсии были в младшей да средней школе, а потом уже мы носились по гонкам и прочим тусовкам. Но мы сейчас не об этом. Тот тип, что приставал к тебе, он тоже учился с нами. — К счастью, очень недолго, — покачала головой Тории-сан. — Его перевели в другой класс… тот, где старостой был Тамадзуки, понимаешь? — Этот хитрец ещё в школе начал собирать банду, хотел доказать отцу, что достоин возглавить семейный бизнес. Кана переводила взгляд с Маки-сан на Тории-сан и обратно, пытаясь уловить смысл. Зачем они рассказывают ей это? Она ведь… уже видела нечто похожее. — И тогда Киё, нарыв информации про Тамадзуки, его отца и степень, кхм, легальности их компании, предложил создать некий противовес. — Он всегда был болтуном и фантазёром, но эта его идея попала на благодатную почву, — Тории-сан улыбнулась и подлила Кане ещё чаю. — Жестокий мир требует: или приспосабливайся, или докажи, что ты сильней. Как тут можно устоять? — Никто не хочет быть слабым, а уж если и хочет, то предпочтёт быть слабым не просто так, а под чьей-то защитой. Киёцугу тогда много болтал о несправедливости и неравенстве. Даже феминизм припомнил, представляешь? Сказал что-то вроде: «Формально, по закону, у всех равные права, но какое может быть равенство при неравенстве сил?». Вот так-то и получилось, что мы с Тории решили, что нашему городу решительно не хватает женской банды для противовеса всяким наглым мужланам! — И сейчас, благодаря Нура-гуми, у нас фактически нет конкурентов. А храм бога, помогающего исцелять болезни, — отличное прикрытие, весьма выгодное причём. Кана продолжала молчать, и Тории-сан ободрительно похлопала её по плечу: — Тебе надо восстанавливать силы. Ты уже почти поправилась… — А когда я поправлюсь совсем, мне нужно будет уйти… — пробормотала она. — Как тебе самой захочется, — пожала плечами Маки-сан. — Но я замечу, что наши цели со времён школы не особо изменились. Мы хотим дать возможность всем женщинам чувствовать себя в безопасности. Хотя бы в одном районе, в одном городе… И чем боги не шутят? Может быть, нам удастся расширить своё влияние. Всё так же не поднимая взгляда от кружки, Кана тихо сказала: — Мы тоже учились в одном классе — я, Риннэ и Рикуо. Если все мужчины такие, как они, — вам не победить. — А мне казалось, что в одного из них ты влюблена… — заметила Тории. — Я и сама не знаю, что чувствую сейчас. Всё окончательно запуталось и стало слишком сложно. Я попыталась уйти, и чем это кончилось? Всего пара недель без них, и я едва не умерла. На дне кружки кружились чаинки, никак не могли спокойно улечься — слишком уж дрожали её пальцы. — Наверное, я всё-таки любила Риннэ. Хотела верить, что он сможет стать лучше, но почти не надеялась на это. Их всегда было двое, они как части одного целого, как день и ночь — так их называют… в клане. Ночь — это Рикуо, это тьма, не ведающая сомнений, не признающая поражений, не сдерживающая желаний. День — это Риннэ, это логика, рациональность и компромисс. Мне казалось, что он свет, но, должно быть, этот день слишком пасмурный, чтобы увидеть солнце. Ей никто не мешал, не лезли с вопросами и уточнениями, а потому говорить было легко, как будто бы слова давно рвались наружу и наконец-то нашли благодарных слушателей. — Даже если они и кажутся разными, на самом деле они слишком похожи. У них одни цели, просто идут они к ним чуть-чуть по-разному. Я ошибалась, Риннэ не смог бы жить без клана, без осознания собственной незаменимости, без расчётов и чем он там ещё занимается? Зря я надеялась, что смогу сделать его лучше. — Практически для всех семья важнее любых других привязанностей, — сказала Маки, когда поняла, что Кана не собирается продолжать. — Ведь у них это тоже… семейное дело? — Рикуо — третий глава Нура-гуми, — кивнула Кана. — До него был их отец, а ещё раньше — дед. Никто и не сомневался, что он выберет этот путь… но Риннэ… он мог. Мог, но не захотел. — Ты уверена, что именно не захотел? — участливо спросила Тории-сан. Действительно, хотел ли он? Она вспомнила его смущённую улыбку и стремление всем помочь. Его поддержку и теплоту. И… его точный расчёт в любой мелочи. Мог бы он выбрать другой путь? — Мы начали встречаться ещё в средней школе. Он тогда много говорил о том, что не уверен в собственном будущем, что не может определиться с тем, чего хочет. Семейный бизнес тяготил его, как и давление со стороны родственников. Он говорил, что не желает никому причинять зла, но всё равно… Всё, что он делал, в конечном итоге приносило пользу лишь клану. Я не смогла его удержать, и чем больше проходило времени, тем отчётливей видела, что он совсем чужой мне человек. Оттого я и считалась столько времени невестой, но так и не стала женой, не смогла переступить через то, что считала правильным. А в итоге?.. Теперь дрожали не только пальцы, но и губы, и Кана судорожно сделала пару глотков. — Самое выстраданное, отчаянное, что я сделала — уехала из Токио. А он всё равно нашёл меня здесь. Я слишком привыкла жить под защитой, слишком. И я виню в этом именно Риннэ, это он виноват, что я совершенно несамостоятельна, что не умею решать проблемы, давать отпор и принимать решения. Я устала бороться за него, но остаться одной мне слишком страшно. Поэтому и попыталась поверить ему ещё один раз. — И теперь ты винишь его в том, что Инугами — тот ещё псих, честно говоря, — решил изобразить нам что-то из русской классики? «Не досталась мне, так не доставайся же никому!» и всё такое? — прищурилась Маки-сан. — А ты знаешь, Риннэ тебе абонемент оплатил, аж на полгода сразу. — Какой абонемент? — растерялась Кана. — Ко мне, на занятия по самообороне для женщин, — Маки чуть усмехнулась, но не зло, а как-то по-доброму. — Обещаю, ты об этом не пожалеешь. И пускай пока в мире нет равенства, это лишь значит, что нам есть куда стремиться! *** Риннэ недовольно кривился и то и дело трогал пальцами наливавшийся на скуле синяк, каждый раз отдёргивая пальцы и шипя. — Это кто это тебя так? — возмутился Рикуо. — Кому мне руки-ноги вырвать и местами поменять? — Сделал предложение Юре, но её брат почему-то был очень против, — пробормотал Риннэ. — Даже очки сломал! — Рюдзи, как всегда, в своём репертуаре. Иди сюда, лёд приложу, а то тебя ещё неделю нельзя будет приличным людям показывать. — Где ты тут видишь приличных людей? — огрызнулся тот, но сел рядом и лёд послушно приложил. Рикуо помолчал, косясь на недовольного и насупленного брата, но потом всё-таки спросил: — А в целом… ты как? — Болит. — Да я не про рожу твою… С Кейкаин-сан у вас как? Она-то к тебе давно неровно дышала, а ты всё носился с этой своей великой любовью… Ты уж извини, но Кана мне всегда казалась слишком… слабой. В ней нет ни стержня, ни изюминки, ни яркости. Миленькая, но не более того. Он уж думал, что Риннэ так ничего и не ответит, но он покачал головой и всё-таки сказал: — Кана… она чистая, светлая. Она хотела сделать меня лучше. — Она делала тебя слабей, — отрезал Рикуо. — Лучше в её понимании, а не в твоём, — попытался усмехнуться Риннэ и тут же поморщился от боли. — Понимаешь, Юра гораздо более сильная личность, цельная, целеустремлённая. Я боялся, что она… задавит меня, что ли. А потом я сидел рядом с Каной в том храме среди леса, держал её за руку и понял очень страшную вещь. Оказывается, Юра на фоне Каны — милейшее создание. Она никогда не пыталась сделать из меня то, чем я не могу быть. — Кана смотрела на тебя, а видела меня, — скривился Рикуо. — И пыталась вытравить из тебя то, что ей не нравилось. — Скажи, в чём разница между нами? — внезапно спросил Риннэ. — Я старше на несколько минут? — Нет. Тот, кто действует в ночи, — сам её часть. Тот, кто действует днём, должен носить маски и скрываться, чтобы остаться неузнанным на самом свету, — Риннэ отнял от щеки грелку со льдом и посмотрел брату в глаза. — Я же «день», помнишь? Так кто опасней: тот, кто действует открыто, не скрывая своих мотивов, или… — Разумеется, из нас двоих опаснее ты! Я всего лишь убью, а ты — уничтожишь, — Рикуо довольно улыбнулся, изобразив поклон в его сторону. — Но всё-таки просвети меня, зачем тебе понадобился тот спектакль? — А ты что, остался недоволен результатом? — Киёцугу рвётся в бой и жаждет приносить реальную пользу, если ты об этом. — Он нам не помешает? — Зависит от того, что ты придумал. Ну, давай, признавайся, а то я пока никак не могу собрать общую картину. Потому что никогда не поверю, что ты бросился искать Кану от одной только сентиментальности. Итак? Мы полюбовались на бесподобную Маки и удостоверились в том, что сейчас она и её банда остались единственной серьёзной силой в том регионе. Я уволок Киёцугу, оставив их без специалиста по информации… только слухи были малость преувеличены, знаешь ли. В качестве любовника он меня более чем устраивает, но я не могу быть полностью уверен, на чьей он будет стороне, если вдруг случится конфликт с его бывшей… Он ведь случится? — Непременно, — серьёзно кивнул Риннэ. — Но позже. Пусть они поверят в то, что больше им ничего не грозит, почувствуют свою силу. Это сделает их беспечными. А что касается Киёцугу, то решать тут только тебе. Я и близко не представляю, что может твориться в голове у такого человека. — Да? И что не так с его головой? — удивился Рикуо. — Ну, кроме ёкаев, инопланетян и всего такого? — Да вот как раз в этом и дело. Он верит в то, что ему нравится, что ему интересно. И действует исходя из этой картины мира. Как он себя повёл, когда ты к нему ввалился? Он старательно устроил вокруг весёлое кино и наслаждался процессом. Просто потому что мог. И если бы ты действительно приехал туда только для того, чтобы найти меня, остался бы в дураках, а не сидел в кресле, хрустя метафорическим попкорном вместе с ним. — На самом деле, именно это мне в нём и понравилось больше всего, — признался он. — Никакого страха, один только расчёт и радость от игры чужими жизнями. Он мне даже тебя чем-то напоминает. — Вот как раз этого я бы предпочёл не слышать, — фыркнул Риннэ, кинув в брата пакетом со льдом. — Эй, я не в этом смысле! — крикнул тот, уворачиваясь. А потом они оба рассмеялись. *** Раньше, с Маки, Киёцугу специально не лез в её дела. Да, знал, чем она на самом деле занимается, помогал по мелочи, но старательно отводил взгляд всякий раз, когда дела становились слишком серьёзными. Может быть, оттого, что Маки и её девочки всегда были для него отличными друзьями, славными одноклассницами. Они были для него девочками, и в этом вся проблема! Он не хотел видеть их другими, не хотел, а поэтому и не видел. То, что он живёт в выдуманном, воображаемом мире, Киёцугу прекрасно понимал, но менять ничего не хотел. Ведь так гораздо интересней! Самому придумать правила, по которым собираешься играть, самому назначить цену ошибки. Видеть только то, что вписывается в твою картину мира, а всё остальное отсекать или интерпретировать так, чтобы вписалось. Додумывать за других мотивы и счастливо жить дальше. Нура был другим, Нуру он не знал с детства, не сочинял про него сказок для личного пользования. Киёцугу увидел Нуру сразу таким, каким тот был — якудзой из столицы, и это решило всё. Рядом с ним Киёцугу не мог оставаться просто журналистом, рядом с ним хотелось быть кем-то большим, и вот он уже лихо жонглирует фактами, будто бы говоря — смотри, как я могу! Правда, круто? Действительно было круто, когда шершавый ствол дерева впивался в спину, когда руки стискивали плечи, губы впивались в рот, а язык Нуры хозяйничал там, как у себя дома. Нура был слишком ярким, он не вписывался в старательно созданный прежде мир, и поэтому Киёцугу начал сочинять себе новый. Он закрывал глаза, но продолжал видеть потолок спальни, глубоко вздыхал и выдумывал мир таким, как ему хотелось. Из обрывков чужих слов, из вороха фактов в подшивке газет за последние годы — пусть славятся в веках публичные библиотеки! Он сочинял мир из прикосновений, из взглядов, из шороха слухов. И когда он открыл глаза, мир уже был другим. И что оставалось ему? Меняться в ответ. Киёцугу придумал, что Кана, та миленькая девочка с ножевым ранением в живот, останется с Маки, и ей будет хорошо. Ей не нужно переступать через свои принципы, не нужно мириться с несправедливостью, нет. Теперь она больше никогда не будет одна, станет сильной. Может быть, Нура Риннэ даже не узнает её при встрече? В этом новом мире Нура Рикуо не сразу, но начал посвящать Киёцугу в детали своих планов. Киёцугу, по кусочкам собирая паззл, прослеживал причины и следствия, всё больше и больше погружался в его жизнь, становился ближе, доказывал свою преданность… Это больше не был мир наивных детских мечтаний, в котором у всех всегда всё хорошо, а плохие вещи случаются только с нехорошими людьми. Это был мир, в котором жестокость и боль существуют просто потому, что это кому-то выгодно, а потому не бессмысленны. Это был мир взаимных обязательств, мир, в котором помнили про долг и честь. Мир, который он специально придумал для того, чтобы быть с Нурой. И когда картинка в очередной раз сложилась, когда Киёцугу увидел, почему на самом деле Нура Риннэ приезжал в их город, увидел, что именно ждёт их всех впереди, он закрыл глаза и сказал себе, что его лучшая подруга, его бывшая жена — всего лишь женский тренер. И никакие переделы сфер влияния не коснутся её никогда, потому что она не имеет к этому никакого отношения. Нура-гуми нужен строительный бизнес Тамадзуки, и они его возьмут, потому что Тамадзуки до сих пор не оправился от разборок с Санмото, да и тюремный срок его здорово подкосил. Без него группировка довольно вяло пыталась держаться на плаву, но не более того. Нехорошо это, когда простаивают производственные мощности, правда ведь? *** — Наверное, я чего-то в жизни не понимаю, — задумчиво сказал Риннэ. — Это ты сейчас о чём? — Рикуо затянулся и медленно выдохнул дым в сторону от некурящего брата. — О Киёдзюдзи Киёцугу, который явно прекрасно всё понимает, но ведёт себя так, будто девицы из этой их женской банды ему никто, хотя на их главе он был женат… сколько? шесть лет? — Наверное, я ему нравлюсь гораздо больше, — усмехнулся Рикуо. — И он ведь не один такой. Кана… — Не надо про Кану, — поморщился Риннэ. — Ещё Юра услышит, подумает что-нибудь не то. Рикуо рассмеялся, затушил сигарету и убрал пепельницу в карман. — Конечно-конечно, не будем ставить под угрозу наши союзнические договорённости с Кейкаин-кай. *** В новом мире была масса условностей, обычаев, практически обрядов. Отчасти это делало его проще для понимания — если ты знаешь правила, то легко прочитаешь то, что не было сказано вслух. Киёцугу помнил, что началось всё с того, что роль простого любовника его не удовлетворила. А Нура в ответ спросил — не предлагает ли он пожениться? И вот теперь он принимал из его рук сакадзуки, и это действительно чем-то напоминало свадьбу. Торжественные, нарядные гости — главы входящих в Нура-гуми группировок и простые члены клана, — просторный зал главного дома, а в центре, на возвышении, сидит Нура и протягивает ему саке. Нервно сглотнув, Киёцугу принимает сакадзуки обеими руками. — Испив из этой чаши… — заученные слова сами льются из него, но мысли совсем о другом. Это — поворот, окончательный крах старого мира, всего, что происходило с ним раньше, всего, чем он сам когда-либо был, вещи, которые он когда-то любил или ненавидел, больше не имеют значения. И одновременно — это начало мира нового, настоящего, яркого и ценного. Киёцугу выбрал сам и полностью уверен в том, что теперь у него всё правильно. Он поднял глаза на Нуру и сделал положенные три с половиной глотка. Тонкая нить, протянутая между прошлым и настоящим, натянулась, задрожала и лопнула. Далеко от столицы, в храме возле забытого всеми провинциального города треснул сосуд-синтай, «тело бога». А Киёдзюдзи Киёцугу отныне с полным правом считался членом Нура-гуми.