Спрашивай о моей человечности

Когда Гьюки со свойственной ему бескомпромиссностью устроил проверку, Рикуо ответил, что всё помнит: и их сражение накануне, и Кьюсо, и Хебидаю, и Гагозэ. — Я убил их всех, — сказал он. Хотя до того дня Рикуо утверждал, что ничего не помнит. Но после выяснять никто не стал — то ли на радостях, что наследник признал себя таковым, то ли просто никому было неинтересно. Ни Гьюки, ни Зэн, прежде так возмущавшийся, что Рикуо не помнит, как они уговорили бутылку саке на двоих, ни все остальные. Если бы его спросили, он бы ответил. Рассказал бы, что в детстве не понимал, чем отличается от других. Его окружали ёкаи, себя Рикуо считал таким же. Никто не говорил ему, что быть человеком — плохо, никто не заострял внимания на том, что его мать человек. Зато дед рассказывал о бурной молодости, да и отца своего Рикуо помнил, хоть и не очень ясно. Он хотел быть таким же, как они. А потом ему сказали, что плохо — это быть ёкаем. И почти сразу же он получил наглядное доказательство в лице Гагозэ. Рикуо не хотел никому зла, но в тот день он узнал простую и жестокую истину: чтобы спасти одного, надо убить другого. И выбрал: он убил Гагозэ, потому что уже тогда понял — в первую очередь надо убивать командиров, тогда смерть остальных, возможно, не понадобится. Он убил Гагозэ, который испугал его днём, который получал удовольствие от чужих смертей и мучений. Гагозэ, который служил его деду ещё до того, как тот повстречал бабушку Рикуо. Что ему сказали в ответ на это? Что он молодец. Детское тело не могло выдержать силы ёкая — слишком много человеческой крови. Рикуо упал в обморок, вернулся к привычному облику и предпочёл не вспоминать о том, что случилось. Задвинул в самый дальний угол сознания воспоминания и сделал вид, что ничего не было, — да так хорошо, что сам почти поверил в это. Почти, но не полностью. «Я человек», — говорил он себе, глядя в зеркало. Из стеклянной глади на него смотрели красные глаза ёкая. «Да ладно? — насмешливо тянуло отражение. Губы складывались в нагловатую улыбку, а почти белые, с прочернью, волосы изгибались дугой. — Тогда скажи мне, что ты видишь сейчас?» И Рикуо закрывал глаза, чтобы не видеть. «Я человек», — говорил он себе, но видел ёкаев и духов, а они чувствовали в нём кровь Нурарихёна. Во снах он видел кровь. Та капала на землю, стекая по лезвию меча, а её избыток впитывался в клинок. Во снах он не был человеком, а с чистого ясного неба светила полная луна. Потому что ночью он спал и время принадлежало не ему дневному, а тому, кто убил, считая, что находится в своём праве. «Я человек, — говорил он себе. — Значит, я слаб?». Но это не то, чего бы ему хотелось. Он видел силу тех, кто постоянно был рядом, чувствовал прикосновения ёки, но не задумывался о том, что чувствуют в его присутствии другие. До того происшествия в заброшенном корпусе школы, когда он распинывал мелких духов по углам, надеясь, что никто кроме него их не заметит. Получилось бы это у человека? Он не хотел знать ответ. «Я человек, — говорил он себе. — Поэтому я слаб». Слабым быть неприятно и неуютно, но что уж поделать, если судьба такая? Рикуо, быть может, и смирился бы с ней, только его слабость означала неспособность защитить тех, кто ему дорог. Он не мог смириться с собственной слабостью, потому что глубоко внутри знал, что сила у него есть. И эта сила его пугала. Легенды гласили, что карп, поднявшийся вверх, к истоку реки, станет драконом. В сказках далёкой и странной Европы, которые Рикуо читал для расширения кругозора, говорилось, что рыцарь, убивший дракона, сам станет им. Удивительно, откуда они только знали? Он как-то слышал, что Гьюки был человеком, пока не убил того Гьюки, что был до него. Дракон есть мудрость и сила, и, работая над собой, совершенствуясь, можно стать кем-то несравнимо большим, чем в момент появления на свет. И всё же, убивший чудовище — займёт его место. С зеркальной поверхности воды на Рикуо смотрели красные глаза того, кем он когда-нибудь сможет стать. Того, кем он уже стал, убив Гагозэ. Рикуо не нравилось думать о смерти, потому что она необратима. Некоторые ошибки можно исправить, переиграть заново, но вот смерть… «Нельзя, — категорично возражало его отражение. — Ничего никогда нельзя исправить. Сказанные слова не вернёшь назад, увиденное однажды — навсегда остаётся в памяти. Можно простить, забыть и жить дальше, но исправить нельзя ничего и никогда. Это как каллиграфия — выкини испорченный лист и возьми новый. Или довольствуйся тем, как у тебя вышло с первого раза». Этих выброшенных листов, прежде залитых чернилами для надёжности, чтобы самому не видеть, старательно вымаранных из памяти, хватало. Сначала Рикуо убил Гагозэ, потом — Хебидаю, потом были Кьюсо, и он, признаться, не считал, кого именно и скольких убил той ночью. Матушка радостно хлопотала по хозяйству, Цурара охотно ей помогала, дед добродушно ворчал, кто-то пел, кто-то танцевал и трезвых почти никого не было. И всё от того, что он опять убил. Не людей, а ёкаев, таких же, как те, кто окружал его с детства, кто веселился сейчас. Рикуо почти не хотел этого понимать, но отражение всё ближе и ближе подходило к зеркальной глади, смотрело с насмешкой и говорило: «Я знаю, что тебе надо. Потому что ты это я, а я это ты. Но ты всё ещё кое-чего не понимаешь, а жаль». Рикуо тоже знал, чего хочет, и знал, что хочет он того, чего страшится: силы. Вот только рассуждать о морали можно, когда на это есть время, а не когда тебя или кого-то близкого убивают. Тут уж не до отвлечённых рассуждений. Или убей, или будь убитым. Но умирать Рикуо не хотел никогда, а потому он смотрел красными глазами своего зеркального двойника, как кровь снова капает на землю, стекая по лезвию меча, как она впитывается в клинок. А поутру предпочитал об этом не помнить. «Слушай, а тебе нигде ничего не жмёт? — с интересом спрашивал тот, с красными глазами и волосами, застывшими дугой. — Ты так искренне не хочешь быть собой, то есть мной, считаешь убийцей и чудовищем, но каждый раз, когда случается какая-то хрень, мне приходится вытаскивать твою задницу оттуда, куда ты её вдохновенно запихнул. Нет, если бы ты просто считал себя нехорошим человеком, то всё было бы логично. Но ты — это я». Обвинять самого себя в том, что несправедлив к себе… Было в этом что-то сюрреалистическое. Но поутру Рикуо всё равно ничего не помнил, так что некому было оценить красоту жеста. Рикуо смотрел на отцовский портрет на семейном алтаре и много думал. Спрашивал себя: «Я — человек?», и не мог дать чёткого ответа на такой простой вопрос. «Ты — это только ты, а я — это только я, — возражал он отражению. — Зачем мешать всё в одну кучу? Ты ёкай, а я — человек». «Ошибаешься, — двойник склонял голову к плечу, и в изгибе его шеи Рикуо мерещилось что-то неестественное. — Мы — ханъё». На это Рикуо было нечего возразить, а отражение продолжало задавать неудобные вопросы: «Что ты будешь делать, если на тебя или твоих друзей нападут днём? Ты же знаешь ответ, так признайся хотя бы самому себе». День — время, когда он человек. Но даже в таком хрупком сосуде силы гораздо больше, чем можно подумать, взглянув на него. Те же нормативы по физкультуре он сдавал лучше всех. Потому что на самом деле, как бы он ни выглядел, человеком он не являлся. Рикуо был сильнее, быстрее и выносливее других. И, если бы кто-то напал на него днём, он всё равно стал бы драться. И, как само собой разумеющееся, не стал бы делать это врукопашную. Всё что угодно могло стать оружием: обрезок трубы, кирпич, крышка мусорного бака… Но меч лёг в руку так просто и привычно — действительно, откуда на горе Нидзеремэ взяться обрезкам труб? Солнце уже коснулось горизонта, но ещё не зашло, чтобы место Рикуо смог занять тот, кем он не хотел быть. Поэтому пришлось справляться самому, всего каких-то несколько минут. Но их вполне хватило, чтобы понять — разница между его дневной и ночной половинами, разумеется, есть. Но в некоторых ситуациях так несущественна, ею можно смело пренебречь. А потом солнце зашло окончательно, и Рикуо — тот, что с красными глазами, — оставил Цурару под присмотром перепуганной Каны и пошёл дальше, наверх. Туда, где Гьюки застыл перед книгой — то ли скрасить ожидание, то ли просто делая вид, что он делами занят и вовсе его не ждёт. Гьюки задавал неудобные вопросы, те самые, что он так часто задавал самому себе, и отвечать на них совсем не хотелось. — Спрашивай меня о моей человечности, когда я человек, — сказал Рикуо. — Если ответ тебе не понравится — можешь меня убить. Какой-нибудь медик сказал бы, что у Нуры Рикуо раздвоение личности: одна его часть стремится решить любую проблему миром, договориться и прийти к компромиссу, другая же не приемлет полумер и не страшится ответить ударом на удар. Но где разница между ними, если тот Рикуо, что появляется ночью, не меньше дорожит друзьями и близкими? Где разница, если запертый в человеческом теле, Рикуо берёт в руки обрезок трубы и без страха смотрит в лицо тому, кто напал на него первым? Пусть даже напавший и человек. Ускоряют бег события, а день и ночь плавно перетекают друг в друга, смешиваются и приходят в равновесие, наконец достигнув гармонии. «Мы — ханъё» — синхронно шепчут губы и складываются в одинаковую улыбку.