Life is Noir

Я всегда на суете, и мне сложно понять эту диковину, происходящую в моём мире. Я не играю никакой эпизодической роли, но чувствую, что моя жизнь катится под откос. Все мои друзья, коллеги, родные, уже давно поняли что я безрассудный, ни на что не способный юноша, — которому осталось ждать своего часа. Что же до тех, кто считает иначе, то лесть, которую они говорят мне, до того забавна, что мне иной раз непонятно, зачем они это делают? Однако, странствуя по своему сознанию, я наткнулся на небольшую хижину, похожую на хижину охотника. Небольшой домик с крышей, одна единственная дверьца и окошка, из которого выглядывает твоё прошлое — ты, ещё мальчишка, смотрящий в будущее, но наблюдающее только туман. Тайный ореол, который сложно понять и вообразить, так неприглядно вертящийся над твоими глазами. И ты смотришь на себя из прошлого, и в мыслях лишь одно — Как бы достучаться до этого мальчишки? Как бы ему сформулировать мысль, что не всё ещё потеряно? И можно изменить, если захотеть, прямо всё и сейчас. В какой-то степени мне страшно. Страшно наблюдать за этим мальчиком, коим и являюсь я, кем я был в прошлой жизни. Но кем я стал сейчас? ,Юноша, который не смог защитить собственные мечты? Не свёл счета с судьбой, не доказал что я способен на большое — по итогу оказался на переломе судьбы, внушая себе обман, я предпочел оставаться в тени. И больше я не могу ничего поделать. Я также, как мальчишка, заперт в этой хижине. Заперт в подсознании грёз и отчаяния — И что мне остается, кроме как не покончить со всем этим? Тёмная, до жути холодная комната. Мастер просыпается, ничего не может увидеть — но он чувствует невыносимый холод, и звук капель, бьющихся о стекло — Дождь, предполагает Мастер, идёт уже какой день? Он помнит, как наблюдал за дождем без малого пятый срок. А уже прошёл месяц. Что же дальше? В комнате до сих пор темно, а выключатель так и не находит. Нащупав люстру, Мастер нажимает на кнопочку, которая заставляет лампу гореть. И вот он уже не в темной комнате — а в светлой. И никакой двери, кроме стекла — не находится. И даже стекло он толком отпереть не может, оно просто не поддается. Мастер в своём умении писать книги — преуспел, но известен он лишь в узких кругах. Он чувствует суету, он беспомощен в своих вопросах и безнадежен в своих попытках стать известным. «И до чего же я упал?..» толкует про себя мастер, но всё равно не может найти ответов. И столь ведь легкий вопрос «Как стать известным?» но сколь сложен ответ. Он написал около трех романов, один из которых стал успешен, но издательство решительно отказывается публиковать его рассказ, обосновывая это тем, что в его рассказах слишком много правды. «Вы, Мастер И, слишком много пишите правды.. Наши читатели не привыкли к такому, и мы отказываемся в публикации! Скорее всего, — добавляет издатель, — Вы можете покалечить их и без того покалеченную психику..» До чего же Мастер И опускается в своих надеждах, что казалось бы, сейчас заплачет, но стиснув рукопись с безымянным рассказом, не опубликованным в издательстве, он рвёт её в клочья и бросает в камин. Огонь полыхает, рукопись навсегда уничтожается. Но вдруг приходит осознание того, что он никогда не сможет от неё по-настоящему избавиться. И голос, что внемлет в его сознании, лишь повторяет «Я с тобой навеки... Мы одно целое» и Мастер падает на колени, будучи обессилен и обезврежен! Что же, спрашивается, делать мне!? Моя жизнь — это лишь цирк! Бред, который снится мне издавна.. Но, однако, он вспоминает, что рассказ его-то опубликовали и не в одном издательстве. Но нужна ль ему такая известность? Помилуйте, Боги, — молится, сидя всё на коленях, всхлипывая от боли, — просит Мастер И. И это его жизнь... Беспомощного Мастера И, чья жизнь пошла под откос — чей механизм сломился и некому починить, восстановить и реабилитировать бедного писаку. * На борту * 1920 год. Я смутно помню это время. Мне только исполнилось семнадцать, и я уже имел возможность посещать школу. На самом деле у меня эта возможность появился давно — как только я научился ходить, внятно разговаривать, писать и читать. Мои родители отправили меня в Школу Edd Hills — она тогда имела потрясающую репутацию, и родители хотели чтобы я учился именно там. Я до сих пор помню это время. Мы были бедной семьей, можно сказать нищими — и родители боялись любого укоризненного взгляда со стороны прочих. Все в нашем районе знали, что мы носили уже ношенную одежду, питались едой, которую давала социальная поддержка. Мой отец всегда был пьян, но иногда, в очень редкие дни — как-то умудрялся найти себе работенку. Он приходил домой с кейсом, в котором лежали деньги, а потом мы все улыбались и бежали в магазин за едой и одеждой. На следующий день эти же деньги отец пропивал. Я научился добиваться всему сам. Никто не верил, что я закончу учебное заведение, потому что книг у нас особо и не было. Я только читал те вещи, которые мне выдавали в библиотеке, с неохотой правда. Библиотека наша была закрытой — туда ходили только ученики, и я тоже был учеником, но зная мою репутацию — библиотекарша просто боялась, что я всё украду, и наблюдая за мной украдкой — через свою книгу — она долго смотрела, что я там разглядываю. Когда я чувствовал на себе её взгляды, я смотрел на неё же, и она сразу утыкалась носом в книгу, мол, не смотрит. Это повторялось до тех пор, пока она не поняла, что книги я не ворую. Она не давала мне их никогда на дом, хотя другим детям с легкостью и улыбкой отдавала, называя их милыми, зайками и др. Эта же библиотекарша боялась паразитов, грызунов.. И мне довелось, познакомившись на тот день с ребятами из двора, над нею подшутить. Я до сих пор помню то, как она смотрела на меня. Это были потрясающие дни. Когда мне исполнилось двадцать один, я благополучно закончил университет на журналистику. Я тогда ещё был студентом, который только только закончил учёбу — и мне некуда было податься. С тем положением, в которое входило США, работу вообще было найти нереально. Мой отец тогда погиб. От алкоголизма, и моя мать не могла смириться с такой утратой. Она также устроилась на фабрику по производству сыра — и ей было некогда до меня. Работала она до утра, могла работать и после того, как часок поспит. Сильной была моя мать — потому что бывало, что выходных и вовсе не бывало. Я же подружился с местными парнями, которым было почти столько же — Мигелю восемнадцать, Кристофу двадцать четыре, Майклу двадцать один. Мы с ними часто выпивали в баре "Хижина", где и любили поболтать о девчонках, о кризисе, о пистолетах и деньгах. Последняя же тема была нам более менее интересна. Эти парни отлично друг друга знали, и отлично знали меня. Для них было удивительно, что выходец из бедной семьи стал журналистом. Они же относились к ним с некой злостью. — Знаешь, Роберт, — обратился однажды ко мне Кристоф, — Вы все на одно лицо. Мерзкие журналисты, которые пишут несуразицу, а им ещё верят, — так высказывался Кристоф о нас, журналистах, и чаще всего эту тему заводил он будучи в не трезвом состоянии. Кристоф был атлетически сложенным парнем, семьдесят шесть в высоту, восемьдесят в весе, и он был большим и сильным. Выпивать он мог до утра и его практически не вытряхивало наутро. Он закончил колледж на механика, и я помню, как мы часто с ним и подолгу общались о машинах. Он ещё пока не катал — у него попросту не было денег, и эта общая цель и проблема, можно сказать, связала нас. Мигель же был лингвистом, но умом он особо не блестал. Был худощавый, носил очки без стекла и хотел казаться хипстером. У него была сутулая спина, шнобель, волоски на носе, он вечно ходил, как горбун, зато много читал и немало знал о психологии вещей. Правда, как он это понимал,неизвестно, ведь умом, повторю, он особо не блестал. Но если выпьет, то сразу начнет заводить шарманку о методе ассоциаций ,мол, так легче запоминать необходимо важные вещи. Мы не особо любили, когда он заводит шарманку, но Мигель был славным парнем. Честным, надежным, иногда и наивным. Сидя в баре "Хижина", мы как-то заговорили о деньгах. — Мигель, — обратился к нему Кристоф, я же улыбался и потягивал пиво, слушая обоих внимательно, — ты же разбираешься в этой... психотропии? — Психологии!, — поправляя очки, говорил Мигель, своим высоким и хриплым голосом, — ну да, и что с этого? — А то, что мы можем срубить бабки! Я наблюдал за ними, слушал их, и мне становилось интересно — Что затеял Кристоф?