Сломанный крестик в ее руке

Игорь просыпается в третьем часу ночи с очередным кошмаром перед глазами, с клокочущей ненавистью, волнами поднимающейся у него в душе. Кошмар об одном и том же уже которую неделю повторяется до мельчайших подробностей, позволяя изучить себя вдоль и поперек, против собственной воли запомнить: снится Юля, которую не удалось спасти, которую доблестный полицейский убил своими же собственными руками в какой-то идиотской игре с беглым серийным убийцей, с чокнувшимся в конец социопатом. Снится Юля, которую не вернуть, даже после выписки из больницы и возвращения домой, Игорь только убеждается в этом. Она идет в белом свадебном платье с развивающимися при каждом шаге полами, по которому растекаются киношные цветы из брызг и подтеков ее собственной крови. Она идет на подгибающихся ногах к алтарю, у которого ждет с непониманием смотрящий на нее жених, но не удерживает шаткого равновесия, каким-то чудовищным образом при падении выворачивая шею под немыслимым углом… Игорь почти успевает ее схватить, вырвать из лап смерти, но все также ночь за ночью вынужден из прихоти своего подсознания смотреть на гибель возлюбленной. Еще один покойник в его коллекцию, на его совесть. Он злится на себя самого, за слабость, и на других — за бездействие, и неизвестно еще, на кого в большей степени; злится, что отныне вся его жизнь превратилась в сплошной дурной сон. И он не знает, каким образом поспособствовать его завершению… три часа ночи. В голове майора Игоря Грома сумятица из обрывков мыслей, за которыми даже не представляется возможным вспомнить, на который час он заводил будильник. Телефон сиротливо покоится на тумбочке с одиннадцатью пропущенными вызовами, в основном от начальства и от психиатра, обеспокоенного двумя подряд пропущенными сеансами. Как им объяснить, что эта чепуха не помогает? Что ему уже ничего и никогда не поможет. Тело сковало почти болезненной судорогой, мир мутиться, плывет перед глазами. Черные точки, черные очертания силуэтов мебели в пустой квартире наслаиваются между собой, и такое восприятие мира навевает воспоминания о хорошей пьянке. О последующем похмелье. Середина осени, но отопления еще не дали, такая типичная ситуация для России, и босые ступни, опустившиеся на паркет, пробирает до самой поясницы мурашками. Дремота спадает окончательно. Через силу, превозмогая отвратительное ощущение потери контроля над собственным телом, получилось встать с первой попытки, игнорируя ноющие мышцы и головную боль, маленькими гирьками повисшую на висках и затылке и оттягивающую его обратно, назад, к горячей подушке. В горле першит, за окном непроглядная темень, но Игорь и не думает возвращаться в царство Морфея, сули тот обсыпать его хоть волшебным песком, хоть элитным кокаином. Он больше вообще не хочет спать. Сегодня добавилось еще кое-что, пусть Гром не так уж теперь уверен в этом, заваривая на кухне крепкий до усилившейся мигрени кофе. К черту. Если что, всегда можно поправить дело таблетками — обезболивающим и успокоительным, которое прописывает ему персональный врач. Сегодня ему показалось, почудилось, приснилось… будто бы Юля была беременна. Точно, бежевая кремовая ткань с кружевами и рюшами, обтягивающая едва округлившийся живот. Но в остальном все шло по своему сценарию, без размена на сиюминутные радости отцовства. Игорь думал, стошнит ли его прямо сейчас или позже, через два-три часа, когда он, наконец, осознает, что увидел в своем воображении, чокнувшимся в край какого-то эпилептического шизоидного бреда. Давать ли себе время на осознание?.. Игорь хватает куртку в самый последний момент, выходя из прихожей. Он выбегает прочь, успевая проверить наличие ключей от квартиры и пачки сигарет в карманах, врывается в промозглый, затхлый Питер с его осенью и изморосью, пробирающейся сквозь одежду, кажется, любой плотности. Сегодня обещали похолодание. Игорю Грому мороз и ливень не так уж страшны. Питер облепляет, наворачивается вокруг тебя, как снежный ком, в итоге вминая в землю и не давая возможности пошевелиться. Своеобразно доводит до паралича, как минимум, духовного, и это далеко не город возвышенных писателей-кутил, в жизни все куда мрачнее, нежели на пожелтевших страничках классических романов и повестей. Питер погребает под собой и душит, особенно осенью, особенно когда ты теряешь последнюю надежду. Безысходность и ощущение по пятам преследующего ужаса идеально сочетается и со временем года, и с городским антуражем, темным улочками, где в любой встречной луже можно утонуть по щиколотку. Где в любой подворотне тебя может встретить черт знает, что. Так думает Игорь, пересекаясь взглядами с растерянно оглядывающейся девушкой в изрядно помятом канареечно-желтом платье, с собранными в низкий пучок длинными волосами. Основная копна выбилась из-под резинки, промокшими под дождем клочьями прилипая к лицу, шее и плечам. Найти себе компанию Гром не ожидал, собственно, не стремясь к этому в поздний час, но просто так развернуться назад или пройти мимо не может. Не позволяет то самое чутье, не раз втягивавшее его в очередные приключения, которое он до сих пор отваживается слушать. Под светом одного из уличных фонарей, горящего, кажется, ярче остальных, ее криво накрашенное лицо, вместе с яркой до рези в глазах одеждой, выдает для бывалого служителя органов очередную проститутку. Совсем еще юная, с не успевшей зачахнуть от подобной работы красотой и с лихорадочными пятнами румянца на почти белых щеках, то ли от паники, то ли от смущения, что на нее смотрят. Чья-то дочь или сестра, лет… семнадцать? Восемнадцать на вид, но не понаслышке Гром знает, как рано взрослеют такие девочки, перебрав с пару десятков мужчин за ночь в своей постели. Игорю подобное утешение не нужно, как бы ни хотелось забыться каким угодно способом, но предать память о Юле, не посмел бы. Ни при каких обстоятельствах. Он подходит к ней совсем с другими намерениями, видя, как незнакомку колотит от холода, что тонкое платье ничто в противостоянии с ветром и сыростью. Возможно, ей нужна помощь. Возможно, просто сейчас он слишком мягкосердечен, чтобы пройти мимо, оставить ее в покое, не вмешиваться в чужую судьбу. Просто такая ночь, когда он буквально до маниакального состояния боится чьей-нибудь случайной гибели. Просто такая ночь. — Все в порядке? Может, я могу чем-то… — она отшатывается от протянутой руки, прижимая свою ладонь к почти анемично бледным губам, шепча что-то под нос. Взгляд Игоря падает на нательный крестик, перевесившийся через край воротника-горжетки, куцего клочка облезлого серого меха, и в бормотании он узнает молитву. «Отче наш, иже…» — Родя?.. Родион? — как бы выныривая из полубреда, неожиданно обращается девушка, всматриваясь в лицо опешившего Игоря. Слишком близко она вдруг оказалась, слишком охотно подалось к нему навстречу хрупкое, до предела истонченное тело. Теперь он мог разобрать, насколько худа собеседница, едва ли по своей воле добившаяся угловато торчащих костей и впалых щек. «Покормить бы…» — Ох! Обозналась… простите, сударь, я думала, что за мной Родион увязался, хотя просила же, оставь меня в покое. Но он не слушает ведь… никогда не слушает… Игорю начинало казаться, что он продолжает спать. Настолько странной казалась ему эта безымянная особа, запинающаяся перед ним и стыдливо прячущая глаза, безо всякого кокетства, искренне, вроде бы, стыдящаяся всей этой ситуации, от встречи до разговора. Но нет, он явно бодрствовал, что подтверждал закрадывающийся под куртку вполне реалистичный озноб. — Тебе помощь нужна? Может, домой отвести? — или сразу в отделение. Черт знает, что это за преследующий ее «Родя», и что тот мог с девчонкой натворить, судя по ее состоянию. Пребывала она явно не в себе, продолжая через слово оглядываться куда-то в сторону, словно ожидая чьего-то появления. — Я заплутала, кажется. Вы не могли бы ближайшую ночлежку показать, самую недорогую? Мне буквально пару часиков, пока не рассветет… — Тут есть рядом хостел один, могу отвести, если хочешь. Минут двадцать отсюда. А больше ничего не нужно? Уверена?.. — Если вас не затруднит! Этого вполне достаточно. Ох, Господь вас сохрани, сударь, благодарю вас. Что угодно взамен просите, я вся ваша, коль вам нужно будет. Но Игорь уже знал, что взамен ничего не попросит, только все равно покосился на спутницу, стоило той схватить его под руку. Он почти собрался с духом возмутиться, но заметил пошатывающийся, неровный шаг, убедившись, что облокотиться о его предплечье она была вынуждена только из-за усталости. Сколько она ходила здесь, если умудрилась так стоптать ноги в легких туфлях на плоской подошве, даже без каблуков? Как давно и каким образом ее занесло именно в этот район? Выходя из-под арки дворов на более освещенную центральную улицу, Гром решил, что не сможет задать все эти вопросы первым, к тому же не было у него на это никакого права, так как сам он расспросы не особо-то и любил. Дождь потихоньку стихал. — Соня. Соня Мармеладова, — голос у нее сиплый, ладони шершавые, сухая кожа потрескалась у ногтей до крови. Взгляд недоверчивый, чем-то напоминающий загнанного зверька, попавшего в руки к живодеру. Странная девушка, совсем не похожая на ярких и шумных представительниц своей профессии, так может Игорь ошибся с первого взгляда? Да, платье не по погоде, макияж, «я вся ваша»…, но черта с два поймешь, что у нее в голове на самом деле. Может, и просто слегка ненормальная особа, таких ребят наберется добрая половина Петербурга, если не большая его часть. — Софья, значит? — С рождением отец нарек так, но мало кто таким образом ко мне обращается, все больше «Сонечка», да «Сонечка», и мне привычней. Даже дома. А ваше… — Игорь Гром. — Гром? Фамилия у вас звучная, я про такую и не слышала ничего. Признаться, вам подходит. И сказать нечего, иначе кто бы еще вызвался меня, мне подобную, сопровождать куда-либо, не побоясь, чего народ скажет. Благородный вы человек, Игорь. Знаете? — судя по удивленно распахнувшимся глазам, Игорь не знал. Или не хочет знать, и между чем колоссальная разница. Раньше ему было бы приятно услышать подобное, льстящее самолюбие и уверенность в себе, ведь разве не людская, самая обыкновенная благодарность для людей его склада является наивысшей наградой? Но не когда он подвел всех и вся, и даже не смог отомстить. Какое тут благородство, к чему? Отказать Софье вслух, оспорить ее слова, не получается. Они идут, по ощущениям, намного дольше двадцати минут, и Игорь без понятия, как такое может получаться — знакомого ему домика не видно на расстоянии ближайших метров. Наверное, поэтому разговор начинается, вопреки обоюдному желанию сыграть в молчанку, не привлекать лишнего внимания, с каких-то невинных, ничего незначащих вопросов, которые можно было бы забыть… — Тот, о ком вы говорили. Родион, правильно? Кто он? Он вас преследовал? — но Гром опять все портит. — Родя? — Соня улыбается, будто бы засмеется вот-вот, но с той же скоростью уголки губ опускаются обратно, и Гром видит через мгновение плотно сжатые тонкие губы. Ее лицо — этакая маска печали; чтобы она не говорила, даже если приходилось выдавить смешок, целиком та не снималась. Наверное, никогда. — Нет. Не совсем… то есть не в том смысле, что он хотел бы сделать мне что-нибудь плохое, просто мы разругались. Он совершил нечто непростительное, так мне по первой показалось, и я сбежала с нашей встречи. Родион помощи просил, я ему и посоветовала, все, что могла, а после… ушла. К Господу, к Богу надо ему обращаться, а не к Сонечке Мармеладовой. Игорь кивнул. Каналы серебрила луна, необычайно полная и яркая для хмурого осеннего неба, как будто разом пропали все тучи, они переходили один из бесчисленных мостов. Ветер не унимался, трепля волосы спутницы, от чего те хлестали по плечу, совсем изредка попадая по лицу и шее. На секунду ему показалось, что он знает ее, слышал где-то точно такое же имя, сидящее в подкорке петербуржца и относительно хорошо образованного в разных областях человека. Он почти ее припоминает, но нить ускользает, сопровождаясь тяжелым вздохом Сони, крепче схватившейся за рукав куртки. — Зря он заговорил со мной. И тогда, и теперь все это зря. Потому что дура я, потому что каждый бы нашел в себе силы осудить его, но только я не обвинительница, не судья и тем паче не палач. Любимого человека не казнишь ведь? В душе Игоря сворачивается омерзительный комок чего-то очень холодного, пугающего его. Здоровый психически человек ведь всегда сможет отличить реальность от сна, если произойдет подобное? Он может ущипнуть себя, незаметно скривившись от неприятного ощущения, вполне убедительное доказательство, только если верить психиатру, курирующему дело Игоря, он таковым являлся с натяжкой. И сколько он там лекарств выпил перед выходом? Точно одну дозировку? Нет. Не думай об этом, просто согласись с ней и поскорее доведи до какого-нибудь отеля, даже заплати за номер и ужин. Хотя бы за кружку чая. И уходи оттуда. Просто согласись с ней сейчас. — Я уверена в этом была, а теперь не знаю даже. Да только каждый человек ошибается, разве я неправа? Кто-то может украсть ради жены, кто-то собой торгует, чтобы детей хотя бы хлебом накормить, кто-то в такое отчаяние впадает, что самому не выбраться. Посмотришь в глаза этого человека, а там топь и омуты. Вот и он тогда не в себе был, в горячке, а все вокруг теперь только и будут делать, что на его грехи смотреть. Я не хочу так. Слишком много чего видела, чтобы человеку сулить смерти, да была бы возможность, верите или нет, его грехи себе бы забрала, пусть к моим добавятся — не страшно. Я и так как прелюбодейка прямой дорогой в пекло, но его душу бы спасла. Да нет такой возможности. А вы, Игорь, простите, что впустую говорю, сама не знаю, что нашло сегодня, чувствую только, что вы чем-то меня поймете. Не зря сердце вас с Родей спутало, не случается таких совпадений абы с кем. — Ничего страшного. Всем надо выговориться рано или поздно, особенно когда случается что-нибудь, — Игорь последний раз смотрит на реку, прежде чем завернуть вглубь города, и та все также хорошо освещена луной. Странно, что так пустынно, все-таки вторая столица России, не самая зябкая ночь и приближающееся утро, а из прохожих только они и какая-то неясная тень на противоположной стороне. Ни шумных компаний, ни подвыпивших мужчин, празднующих окончание рабочей недели. Прямо магия, и Гром от нее, признаться, едва ли не в восторге. — И вам нужно, Игорь? — И мне. Кажется, даже больше чем кому-либо. Но не вам, Софья, я хотел бы, чтобы эту ночь вы провели в покое. — Глупости. За мой покой в ответе совсем другой человек, — Соня останавливается, отпуская его руку, а он и не помнит, когда сам взял ее, видимо, чисто машинально. — Отсюда я сама дойду, вспомнила, как и куда. Видимо, от испуга немного помутилась голова, простите, что столько неудобств доставила. Вот вам, на память и в благодарность, — она снимает с шеи цепочку, долго возиться с тем, чтобы распутать завязанный надвое узел тесемки и затем снимает с шеи крест. Серебряный, сантиметра два в длину, с надколотым краешком у ног распятого Христа. Снимает, протягивает его удивленному Грому, теснее кутаясь в свою горжетку, унаследованную или от матери, или даже от бабки, старомодную, но красившую бледное лицо, идеально подходя к нему своей простотой. — Возьмите. И сходите в церковь, тот камень, что на душе у вас, вмиг спадет, обещаю вам. Я знаю. И если так случится, то помолитесь за нас с Родионом, пусть хоть ваши слова Бог услышит. Ну же, берите же! — Зря вы так… ну да ладно, только чтобы вас не огорчать. И в церковь зайду, не смотрите так, Соня, — Игорь сам для себя неожиданно так обращается к ней, не сдерживая ответную улыбку, когда поднимает на девушку взгляд. В ее глазах наконец-то видно тень чего-то, напоминающего счастье, и от этого ему становиться чуточку теплее, от веры в не зря потраченную на бессонницу ночь. — А у вашего Родиона фамилия, отчество есть? Может, пересечемся так же когда-нибудь, скажу ему, какую прекрасную невесту он себе отхватил, поздравлю. А, может, и вразумлю чего-нибудь. — Не стоит, что вы! Но так и быть, вам скажу, только ничего-ничего не говорите ему о том, что я вам говорила сегодня, он ужасно расстроиться. А вы сами слышали, как тяжко ему приходится, — Игорь сдержался от смешка, ведь казалось, будто бы он сейчас же побежит выяснять, где живет этот Родион, чтобы в подробностях все пересказать. — Родион Раскольников. А теперь прощайте, храни вас Бог. И, молю, не забудьте про церковь! Про церковь. Игорь кивает, растерянно, с почти карикатурно широко распахнутыми глазами, приоткрыв рот. Словно получив удар в солнечное сплетение, потеряв всякий контроль над дыханием, словно кто-то подкрался со спины и оглушил его. Конечно. Он точно ее знал, этот удаляющийся за угол силуэт в канареечно-желтом летнем платье с короткими не для осеннего сезона туфлями какого-то старомодного фасона. Соня Мармеладова. Само собой… сам собой Раскольников, и Грому отчаянно захотелось перекреститься, сжимая тот самый крест в руке, грани которого оставляли глубокие вмятины на внутренней стороне ладони. *** — Игорь? Какого черта? Ты видел время, что только седьмой час? Я, по-твоему, в больнице прохлаждаюсь, и держат меня здесь просто так? Зачем звонить в такую рань? — Дим. Ты скажешь, что я чокнулся, но, кажется, вчера я встретил призрака. Настоящего… настоящую, то есть… нет, стой, не надо мне никого вызывать, просто послушай! Я поговорить хочу. Да. Только ты сможешь понять меня сейчас, ладно? Это насчет… Насчет Юли… Игорь не смог бы исповедоваться в храме, но лучшему другу — наконец-то да. Смог. Накручивая на пальцы потертую веревочку, грозящую вот-вот порваться, с болтающимся на ней почерневшим от времени серебряным крестом.