Два берега

      — О, Боги, что это?       Отражение в тихой воде побежало сполохами. Мелкая, еле заметная рябь скрывала мертвенно-мутные блики в глазах Тресдин и эта невозможность четко разглядеть себя пугала еще больше. На секунду ей представилась гнилая склизкость на лице и черви, знаете ли, белые такие черви, поедающие плоть, их зовут опарышами…       Удар между лопаток выбивает коммандер из наваждения.       — Хватит смотреть, я сказал. Все хорошо.       Вероятно, Даззл — единственный, кому бывает позволено подобное обращение. Погремушка на конце его посоха размеренно бряцает в такт шагам и она инстинктивно идет на звук. Оно и не мудрено: вечерний туман, опустившийся на мелкую реку, не щадит даже самое зоркое око.       — Мне не нравится, что ты никогда ничего не объясняешь. — Брод все глубже и говорить на ходу становится сложнее. — Ты цепляешь на меня заклинания, даже не удосуживаясь описать их действие.       — Трес, ну ты же все равно не поймешь. Главное, пока я рядом — ты страшный боец. Вот и все.       — Я и так страшный боец, знаешь ли, — обиженно буркнула женщина. Затем неуверенно добавила:       — Это заклинание, я не специалист но…я чувствую в нем зло.       Повисло неловкое молчание.       «Может, просто показалось. Или нет?»       Вода подходила мелкому троллю под самую шею, человеку же едва прикрывала грудь. Даззл остановился, ощутив спиной груду металла, что незамедлительно врезалась в него. Хорошо бы определиться с направлением, однако нечто мешало этому.       Оба берега затерялись в молоке.       Свериться по течению? Оно почти незаметно да и может змеиться близ утесов. Пускай еще совсем светло, но выбиться из сил, шуруя вдоль реки, или даже лучше — увести запакованную в сталь Тресдин на глубину, знахарю не хотелось.       Наконец, коммандер полюбопытствовала:       — И почему мы остановились?       Нарочито беспечный тон не мог скрыть того факта, что в данный момент она целиком полагается лишь на своего союзника. Тот оказался так же дезориентирован.       — Я потерялся. — Констатировал он.       — Мы потерялись. — Поправляет союзница. Зубы скрипят сами по себе, то ли от злости на свою беспомощность, то ли от пробирающего холода. Чем больше оглядывалась она по сторонам, тем очевидней становилось положение: все, что оставалось ей — так это уповать на очередное чудо, порожденное жрецом.       Даззл безмятежно изучает мутное небо. В принципе, можно было осмотреться через Ноттл, но ступать в него, находясь в казавшейся ледяной воде, было весьма проблематично. Тролль зажмурился, в надежде уловить знак.       И знак пришел. Вместе с ладонью на плече, что сдержанно коснулась его.       — Давай, я в тебя верю.       — Очень хорошо. — Следует ответ. — Тем более я понял, куда идти. Так что если хочешь, — Даззл оскалился, — так и быть, можешь пойти со мной.       Колкость в ответ так и повисла в воздухе и коммандер молча двинулась по следам напарника. Вероятно, ее общество было единственным, где он мог пошутить.       Стало совсем темно, когда двое продрогших до костей существ подобно змееногим выползли на берег. Долго разгорался костер, еще дольше тролль выковыривал человеческую женщину из амуниции. Благо он уже был ознакомлен с доспехом и тем, как его правильно снимать. Тресдин сильно трясло и тело не подчинялось ей, так, что даже стащить шлем самостоятельно у нее не получалось.       Продолжая процедуру, Даззл неожиданно наткнулся на сопротивление.       — Ты что, сдурел окончательно? — Рука у воительницы на редкость тяжелая, шаман чуть ли не кубарем катится в сторону. Расставаться с мокрым исподним в ее планы явно не входило.       — Если не разденешься — не высохнешь и умрешь от воспаления.       — Не умру, ты все вылечишь. — Женщина сгибается у костра, тем не менее, не чувствуя его тепла.       — Зачем себя изводишь, ты скажи? — Даззл скидывает с себя ритуальное платье. — Так ведь и меня заодно!       Он снова берется за дело, сочтя молчание знаком согласия. Тресдин неловко поднимает руки, помогая снять с себя рубаху. Выцветшая ткань обнажает небольшую, подобранную от холода грудь; испещренная шрамами кожа полностью покрыта мурашками. Возникает желание прикрыться — впрочем, не столько от Даззла, сколько от обступившей со всех сторон мерзлоты.       — Я сама. — Говорит коммандер, уже спокойно отталкивая чужие руки.       — Отдыхай, я развешу одежду.       Его невозмутимость нередко поражала ее, но все чаще становилась она той крохотной точкой отсчета, за которую мог уцепиться не готовый ко всему происходящему простой человеческий разум.       Пока Даззл занят, голой женщине удается удобно устроиться, насколько это возможно на влажной траве. Она специально укладывается так, чтобы не иметь возможности смотреть на него. Лишь огонь стоит перед ее лицом и пламя почти что лижет его.       …потом она жалеет об этом. Любопытство — не порок, верно?       В полудреме Тресдин чувствует, как некто сухой и практически теплый оттесняет ее от источника драгоценного тепла. Хотелось, было, возмутиться на подобное действо, но что она может, если напарник безо всякого стеснения жмется своим телом к ее?       «Это же Даззл. Просто Даззл» — Всплывает в голове.       Ей становится теплее и это все, что имеет значение.       Женщина незаметно притирается к чужой фигуре, в попытке представить, какими именно частями ее касаются. Размеренное дыхание у основания шеи все ставит на свои места.       «Может, это не так уж нормально?»       — Спи давай. Твои мысли роятся, как мухи.       — Знаешь, будь на твоем месте кто-то другой, я бы свернула ему шею голыми руками.       — Я знаю.       Нужно было срочно поговорить о чем-нибудь другом.       — Почему ты не мерзнешь, как я? — Первое, что приходит на ум.       — Связь с Ноттлом питает меня. — Отвечает жрец. — Ты могла почувствовать нечто схожее сегодня. Было?       Отвлекшись на собственные мысли, коммандер запоздало повторяет вопрос в голове.       — Я ощутила что-то…неживое. Это сложно описать словами. Не заклинай меня больше. По крайней мере, без веской необходимости.       — Это печать Ноттла. Время ее скоротечно, однако ни одно живое существо под ней не может умереть окончательно. — Шаман хмыкает. — Забавно, что самая сильная магия есть и самая простая.       — Простая?       — Не то, чтобы совсем, но близко к этому. Видишь ли, нельзя убить того, кто уже наполовину мертв. «Одной ногой в могиле» — так у нас говорят.       — И это безопасно?       — Вполне.       — Все равно, я предпочла бы как можно реже сталкиваться с этим. — Произносит воительница. — Что тебе мешает ставить печать на себя самого?       — С тобой это выходит несколько эффективнее, — Тресдин затылком чувствует усмешку, — а времена, когда я ставлю печать на себя — плохие времена, поверь.       Он делает паузу, а затем сознается:       — Я не воин, Трес, и никогда им не был.       Она лишь улыбается:       — Ты более, чем успешен, если судить по тому, как тебя ненавидят.       — Ненависть. — Даззл вздыхает. — Когда-нибудь это все закончится и я, быть может, буду первым, кто столкнется с последствиями.       Коммандер не может не признать, что не понимает и сотой доли того, во что они оба ввязались. Однако ей прекрасно известно, что такое «последствия». Она по наитию нащупывает чужую руку и кладет себе на бок. Ровные, длинные пальцы кажутся ей более красивыми, чем свои. Волшебство, сокрытое на самых кончиках, начинает медленно сочиться сквозь фиолетовую кожу, а затем — и через ее собственную.       Происходящее ускользает от нее непозволительно долго.       — Что ты делаешь?       — Нравится?       Разбуженная простым приемом чувственность почти ослепляет. Тресдин кажется, что она смотрит сон и сон этот о розовом цветке, распускающемся глубоко внутри. Тысячи лепестков, подхваченных потоками воздуха, устремляются во все стороны разом, грозя разорвать ее телесную оболочку своим безудержным цветением. Так опаляющий, знойный ветер гуляет по улицам раскаленного Стоунхолла… Иллюзия затмевает реальность всего на миг. Ее воля не позволяет больше — слишком сильна.       Но все же.       Казалось, никто и не вспоминал о том, что она женщина. Даже извлеченная из кирасы, ее массивная фигура не выглядела изящной, а привычка отдавать приказы хороша далеко не во всем.       Никто и не догадывался о том, что Даззл еще молод. Вся юность его осела пеплом на том самом алтаре, где его посвятили в жрецы. Да, согласился. Да, хотел. Ведал, что дорога в один конец? Возможно.       Легкость — вот что было между ними.       А быть может, они просто слишком разные, чтобы примерять друг на друга стандартные приличия. Чужая ладонь скользит ниже, потому что ее ведут.       Даззл сотню раз касался ее тела, исцеляя раны, а ей довелось лишь несколько — тащить его, бессознательного, на себе. Одной рукой, конечно же. В другой ведь алебарда. И его погремушка.       Жарко.       Обе лопатки неумолимо прижаты к земле, но Тресдин не чувствует себя побежденной. Все не так. Она ведь тоже этого хочет. Сейчас признаться в этом так же естественно, как дышать.       Темное существо, нависшее сверху, не такое уж хрупкое, как ей всегда представлялось. Зубастое лицо в полустершейся ритуальной краске делало похожим его на голодного духа, глотающего души живых. Несомненно, в этом что-то было, но Тресдин перехватывает жилистую руку у своего лица и понимает: это не рука воина, она не создана для убийства. Полные, льнущие к фиолетовым пальцам губы исступленно ласкают их и в этой ласке весь ее невысказанный крик, мольба о том, чтобы его, такого светлого, такого понятливого, больше никогда не трогали, не пытались зарезать, отравить, проклясть, вывернуть наизнанку, упиваясь его темной кровью. «Я вижу, я знаю, я ценю» — беззвучно кричат губы, их немота заставляет продолжать и продолжать.       Вскоре размазанный по лицу рисунок смерти мягко улыбается, пытаясь заглянуть в глаза, Тресдин становится стыдно за свои мысли, слишком заботливые и жидкие, но бьющиеся внутри головы, как раскаленные бола. Страх накатывает лавиной, святая вера в то, что по глазам ее прочтут, словно раскрытую книгу, заставляет зажмуриться. Жрец легко распознает страх, однако ему невдомек, какое дремучее суеверие призвало его к жизни.       И тогда он целует. Непонятно, нескладно, неизвестно. Пресные белила попадают на язык, смешиваясь между троллем и человеком, как причастие. Такие разные, не привыкшие ни друг к другу, ни к кому-то еще, они лижутся как подростки на празднике урожая, слишком мокро и хаотично. Даззл резко шевелит ушами, стоит их едва коснуться, и на какую-то секунду Тресдин вспоминает: не человек рядом с ней и даже не особо схожее с ним создание. Однако он прилегает к ней всем своим телом теснее некуда и игнорировать это более невозможно.       Ей неловко просовывать руку между ними, давая знак, но болезненная бессловесность все не отпускает ее.       — Почему ты так напряжена? — Просто спрашивает жрец, мягко пресекая попытку нанизаться на него.       — Я не знаю. — Честный ответ. Слишком уж она запуталась, а по мнению коммандер все запутанное нужно решительно рубить. Она шире разводит ноги в надежде, что напарник сорвется первым.       — Тогда давай так: сначала ты, а потом я. Ладно?       Тресдин коротко кивает.       — Вот и договорились.       Она часто бывала первой. Первой шла в атаку, раньше заступала в караул, в первую очередь брала еду и лекарства. Такой порядок вещей казался чем-то естественным, ибо Даззл исправно поддерживал его, не давая даже предположить иное. Всегда за спиной.       Мужские ладони соскальзывают с ее круглой груди, такой отличной от острых сосцов тролльих женщин, и ласкают все более откровенно. Стоит его пальцам проникнуть между ног, как весь мир, поделенный на двоих, блекнет и рассыпается.       Кажется, даже сама Битва Древних не имеет власти над ними.       — Как быстро ты понял, что мы остались на том же берегу?       Полуденное солнце пробивается сквозь высокие кроны, мерцая на пепелище ночного костра. Оно же, далекое и безучастное, ровным светом озаряет долину. Это место не было безопасным. Ночью им очень, очень повезло.       Жрец теней не выглядит ни смущенным, ни растерянным.       — Нужно было куда-то двигаться. Мы не могли стоять и ждать, пока вода отберет последние силы.       — Ты не знал, куда идти и не сказал мне.       — Я и сейчас не знаю, Трес.       Привычное бряцанье посоха выводит из раздумий.