Жалкие

Асфальт, покрывшийся за день тонкой корочкой льда, громко хрустел, ломаясь, под ногами старых поношенных кед, смешиваясь с оживлённым гулом прохожих и тихим шелестом ещё не до конца опавшей с деревьев листвы. Прохладный ветер нещадно морозил лицо и уши, несмотря на начало ноября, на улице стояла поистине декабрьская погода. В воздухе висел аромат свежеиспечённой выпечки вперемешку с запахом дыма и подгнивших яблок. Великая Москва. Москва, проливающая литры бесцветной крови множества Душ ради пары паршивых бумажек. На задворках города всё, казалось, было покрыто многовековым слоем пыли. Время тут будто бы остановилось, а порой казалось, что и вовсе бежит на перемотке. Своеобразная лавка антиквариата. Взгляните налево и увидите сгоревший ко всем чертям по неосторожности жильцов дом, взгляните направо — и вот перед вами прекрасный сад. Погибший, но не менее завораживающий от этого. Антиквариат всегда имел возможность жить дольше хозяев, а потому те из неосознанного страха пытались избавиться от него, пытались уничтожить старые районы Москвы. В грубости кирпичных стен и узорах чугунных ворот были заточены Души погибших москвичей. Погибших не от чьей-либо руки или по воле несчастного случая, а по более веской и трагичной причине — от скуки. Виктория тогда резко отшатнулась от мерзопакостной рожи, Новикова, упрямо глядя последнему в глаза и с силой стискивая зубы, так, что под кожей заходили желваки. Нет, в приличном обществе не принято так себя вести, в приличном обществе они должны обменяться сплошь пропитанными ядовитой ложью и лицемериям любезностями и откланявшись, при этом не забывая о натянутых улыбках, найти в зале очередную жертву для такого же бессмысленного, но как все считали, необходимого разговора. При виде сальной рожи этого человека, у девушки гасла любая попытка даже на намек самой жалкой улыбки в мире. Жирные черные редкие волосы, уже намечающиеся по бокам залысины, холеное красное лицо, напоминающее больше спелый помидор, с каплями выступающего пота, в купе с маленькими зелеными глазками, рождало лишь одно сравнение — со свиньей, да и та, пожалуй, вызывала в ней куда больше жалости и сострадание, чем это подобие человека напротив, свинья хотя бы не виновата в том, что она свинья. А у людей, в отличие от зверей, всегда есть выбор кем им быть. Сжимая в руках, как спасательный круг, небольшую жестяную коробочку, Вика сначала побледнела, потом резко покраснела, окидывая незваного собеседника, который так не кстати к ней подошел, взглядом полного раздражения и даже ненависти. Ненависти ко всей его отвратительной жирной фигуре, ненависти к тому, что он так неприлично и грубо схватил ее своей потной рукой, заставляя некоторых гостей переглядываться и перешёптываться, когда она пыталась выйти наконец на улицу. Ей надо, просто надо, поэтому резко вырывая руку, она произносит едва различимое холодное «мне надо идти», прежде чем все-таки оказавшись под черным небом, вдохнуть не свежий, но такой спасительный воздух. На улице было слишком спокойно. Слишком… Яковлева ненавидела Москву всеми фибрами своей жалкой души. Ненавидела за грязные улицы и нищих, которые возводя безобразные исхудалые руки с перебитыми пальцами к небу, просили милостыню, молили о помощи. Порой им кто-то помогал, а кто-то гнал, как дворовых собак. Ненавидела за эту серость и ощущение того, что она точно заперта в бетонной коробке. Ненавидела до ужасного зуда под кожей, от которого ей никак не удавалось избавиться. Порой хотелось бросить все и как в книгах, просто уйти на поиске себя, на осознание того, что она есть на самом деле, чего ей нужно, но в борьбе за смысл, так и не найти его. Она не была особенной, более того, была просто жалкой, хотя и пыталась не думать об этом, однако порой хитрая мысль все-таки проскальзывала в девичью голову, кружась и весело насмехаясь над ней. Чувство обреченности подняло свою уродливую голову, скалясь, смеясь, корча страшные рожи и оставляя после себя неприятное чувство жжения в области грудной клетки. Ощущение, будто под ребрами что-то застряло, упорно не давая вдохнуть полной грудью, причиняя боль, не давая почувствовать, как расширяются легкие, облегчая жизнь хоть на маленькую долю. Виктория любил себя, но одновременно ненавидела. Желала поменять все и ничего для этого не делала. Она осуждала это общество, но сама был его составляющей частью. Она, противоречива, она и есть одно большое противоречие. И пусть у всех блюстителей принципов искрошатся зубы в пепел. Пусть лицо отвратительного Новикова вновь исказится в гримасе недовольства, как пару минут назад, а она никогда не изменится. Будет все с таким же отвратительным, до неприличия эгоистичным характером, будет все так же, как маленькая девочка, обижена на весь этот мир. Небо было плотно затянуто чёрной вуалью туч. Тёмная вата, будто смоченная в дёгте, настораживающе пульсировала, не то грозя обрушить ливень на голову Яковлевой, не то, сжалившись, решить удалиться. Ливень был бы очень кстати. Тусклый грязно-жёлтый свет от фонарей бы получил преимущество и стало бы намного светлее на этой жалкой улице. Эта ночь обещала быть долгой. Она походила на самую известную проститутку страны, восседающую на кожаном кресле добродетели. Вика сама напоминала проститутку. Тёмные кудри, глаза, одежда, голос, характер. Всё отдавало ароматом маков и нашатыря и имело бы место быть на рекламной вывеске агенства ритуальных услуг на этой самой улице. Но, увы, маркетинг в этом мире другой — на голых стенах висели излишне кричащие объявления про цирк, театр и дорогие рестораны. Ей даже нет нужды смотреть на них, чтобы убедиться в этом — по этой улице она ходит каждый день. И надеется, что хотя бы сегодняшним дождём со стен смоет эту иллюзию радости и счастливой жизни. Вика вздохнула на ходу думая над тем, что ей делать дома. Книги все прочитаны, еды нет… Придётся в правильном порядке складывать листы зарисовок, которые хозяйка обеда любезно перепутала. — Жирная тварь… В приличном бы обществе за такие слова человек получил бы выговор. Но Виктория Яковлева не в приличном обществе. Она на одной из поганых улиц около десятого по счёту фонаря, который даже не горит.