А сила в чем, брат?

Томас не узнает его: недоуменно моргает, хмурит брови, смотрит так, словно пытаясь понять, кто перед ним. Медленно приходит осознание, что это не отражение, не галлюцинация от медикаментов, жары и усталости пустыни. Парень напротив обеспокоенно подается вперед, хочет прикоснуться пальцами к руке, но останавливает движение — по глазам видит, что сейчас пусть Томас слаб и беспомощен, но он сможет выдернуть руку и отшатнуться. Томаса раздражает писк приборов, запах лекарств и обилие белого света. Он отвык от стерильной чистоты, тишины и безопасности. Еще вчера он находился там, где всегда нужно было быть начеку, где каждый вздох мог стать последним, а спать получалось урывками. Страшное явление, к которому привыкаешь так же, как и к тому, чтобы сдерживать стоны при пулевом ранении в ногу и продолжать ползти в укрытие. Война. Она рушит не только здания и приносит бесчисленных погибших. Она отравляет живых похлеще любого известного и неизвестного науке яда. Отравляет, заставляя жить и черстветь, смиряться с потерями и отключать эмоции. В висках пульсирует боль и бьет настойчивая автоматная очередь, и Томас морщится, отвернувшись от окна и незнакомца. Может быть, последнее сотрясение дало осложнения, и сейчас он бредит, несмотря на вполне реальные ощущения. Перед глазами вспыхивает последняя четкая картинка, а уши закладывает шумом: его накрыло взрывной волной, погребло под обломками здания и едва не похоронило под куском бетонной стены. Чертовы террористы. Голова начинает болеть сильнее, заполняется гулом, который никак не способствует возвращению в реальность. Томас сжимает зубы, шумно дышит через нос, не слыша отчаянного писка приборов и не замечая суеты медицинского персонала вокруг: он там, в Тикридо, где было мало мирного населения, где девушки стреляли точнее многих известных ему мужчин, а дети плакали беззвучно. — Томас! Он распахивает глаза, смотрит в белоснежный потолок, чувствуя чужие руки, удерживающие его, и пытается понять, почему именно это отчаянное «Томас!» отдается в грудине беспокойством и теплом. Вдох застревает в горле, когда приходит осознание, что в голове, кроме чертовой войны, собственного имени и звания, ничего нет. Бесконечная стрельба, крики и слезы. Кратковременное затишье, черствый хлеб и вода. Пот, жажда и редкие дожди. И ни единого воспоминания о том, кто он без всего этого. Томас Стилински, сержант-майор армии США. И все. Пустота. — Мистер Стилински, зайдите позже! — голос врача, обращенный к незнакомцу, заставляет поднять взгляд и посмотреть на уходящего молодого мужчину. Он так чертовски похож на него самого! Неужели у него есть брат-близнец, о котором он забыл? *** Сейчас он уже знает: днем у него был его брат Стайлз, отец сейчас летит из свадебного путешествия, а мать умерла, когда ему было десять. Но в голове по-прежнему остается пустота. Ничто не откликается на полученную информацию, не всплывает ворох воспоминаний, который помог бы узнать себя не только как воина. Доктор Л. Джеймс говорит, что это нормально, — при его травмах чудо, что он помнит, как зовут его самого и чем он занимался до госпитализации. Томас безразлично смотрит на лечащего врача и дергает плечом: ну бывает, док. Иногда прилетало по голове, и хотелось сдохнуть от постоянного звона и тупой боли где-то в затылке. Ничего удивительного, что, когда шибануло взрывом, что-то внутри щелкнуло. Томас смотрит в окно, в котором видны огни вечернего города, и пытается понять, что помнит из самого раннего прошлого. Первым на ум приходит учебка, но он отмахивается. Не то и не сейчас. Пустота собственной черепной коробки настораживает: каждый, кто держит в руках оружие, кто забирает чью-то жизнь и рискует собственной, держит в голове и сердце имя человека, ради которого нужно вернуться во чтобы то ни стало. Он помнит, что у него оно было. Помнит, что многие смеялись над ним и уточняли: это классная цыпочка, брат? И Томас помнит, что в самые страшные моменты, что, когда земля превращалась в ад, он беззвучно шептал его, превосходя боль, усталость, страх и ненависть. У него было это чертово имя. Но память наотрез отказывалась выдавать его сейчас, словно оно потеряло свою ценность. Медсестра бесшумно входит в палату и оставляет на столе поднос с едой. Томас благодарит ее и вновь отворачивается к окну. Пусто. Запах лекарств настойчиво щекочет ноздри, ярко выраженный аромат спирта раздражает. Каждому после операции доставалось по глотку. Смыть с глотки запах гари и крови, обжечь градусом и прийти в себя, осознать, что жив и относительно здоров. Ну и почтить память тех, кто не выжил. Томас сжимает кулак и морщится — для него не существует мирного времени до тех пор, пока он не вспомнит, как это — быть гражданским. Каждая деталь, явление сейчас напоминают только то, что было с ним там, откуда еще не вернулась его потрепанная убийствами и смертями невинных душа. Он касается пальцами жетона, лежащего на тумбочке. Кажется, в нем вся его жизнь, больше нет ничего, кроме этого кусочка жести с выбитыми инициалами. Томас глубоко вздыхает и закрывает глаза, обессилено опуская руки по швам. Он определенно вспомнит хотя бы что-то. Но не сегодня. *** Стайлз не приносит ему фотоальбомы. Томас уже встретился с отцом и братом, а больше родственников у них нет. Некого показывать, чтобы он попытался вспомнить. Стайлз принес ему письма, написанные его рукой. Томас перечитывает их несколько раз, понимает, что действительно их писал, но брат до сих пор для него посторонний, чужой. В памяти кружатся обрывки воспоминаний о том, как и когда были написаны эти письма, но в остальном пустота по-прежнему остается пустотой. Ничего нового нет. Томас видит, как Стайлз тщательно контролирует собственные движения, замечает, как он обрывает попытку прикоснуться. Отец лишь раз прикасается к плечу, и Томас еле сдерживается, чтобы не отстраниться. Эти люди для него незнакомцы, пусть родство и прослеживается невооруженным взглядом во внешности. Томас облегченно выдыхает, когда приемные часы заканчиваются, и отец с братом уходят. Он надеется, что нужно больше времени, чтобы он привык к ним и вспомнил их и жизнь до войны. А сейчас Томас закрывает глаза, прислушиваясь к стуку сердца, и собирается поспать, потому что разговоры и беспокойная надежда отца и брата заставляют его самого нервничать и быть в напряжении. А он не любит быть в напряжении, потому что тело исправно реагирует и готовится к очередной ночной вылазке, с которой можно не вернуться. Томас прокручивает в голове голос Стайлза, вспоминает, что говорил отец, и незаметно для самого себя засыпает. Ему снятся узкая кровать, светлые простыни и жар чужого тела рядом. Он помнит тонкие, но сильные пальцы на плечах, помнит, как мягкие губы впивались в его собственные страстным поцелуем, как прижималось вплотную к нему жилистое тело. Не помнит он только лица, ощущает лишь, что это то, что всегда было необходимо, что должно было быть рядом, невзирая ни на какие препятствия. Шепот и стоны проникают в уши, заглушая, перебивая заевшие на повторе и не вытравившиеся из мозга звуки войны. Томас чувствует разгорающуюся в груди тоску, потому что не знает: это просто лишь сон или воспоминания о чем-то важном? Просыпается он резко — открывает глаза и садится на постели, тяжело дыша. Истлевающие картинки из сна растворяются при свете ночника, исчезают с успокаивающимся дыханием. Томас откидывается на спину и закрывает глаза. Что это было? *** Вещи в доме и комнате — обычные. Они не прибавляют воспоминаний, не вызывают эмоций. Томас благодарен высшим силам хотя бы за то, что он чувствует отголосок настоящих должных эмоций по отношению к родственникам. Стайлз предлагает ему устроиться в их бывшей комнате, потому что сейчас она пустует, и там было больше всего принадлежащих им обоим вещей. Томас бездумно кивает, окидывает взглядом комнату и буднично интересуется: — А где живешь ты? Стайлз если и удивляется, то виду не подает: — Дальше по коридору, последняя дверь направо. Я там работаю. Часто много и не нормировано, поэтому там поставили еще и кровать. — А почему ты живешь здесь, с отцом? По лицу Стайлза проходит тень, он одергивает рукава рубашки и отводит взгляд. — Просто так надо. Это неважно. Ладно. Я пойду, примусь за работу. Томас проводит ладонью по волосам, провожая недоуменным взглядом удаляющуюся спину. Что это, черт возьми, значит? Почему Томас уходит на службу, а брат остается в богом забытом городке вместе с отцом, не стремясь поступить в колледж? Зайдя в комнату и захлопнув за собой дверь, Томас садится на край кровати и берет лежащий на тумбочке ноутбук. Открывает его и, не задумываясь, вводит пароль, от чего машина оживает. Захламленный папками рабочий стол вызывает недоумение: разве их было столько? Томас не помнит. Усаживается удобнее и начинает методично просматривать их содержимое. Картина мира проще не становится, а информация только прибывает, и, пусть систематизированная, в голове все равно не укладывается. Томас чувствует себя вмиг постаревшим: события прошлого кажутся бесполезными, блеклыми, неинтересными. После того как часть папок отправляется в корзину, а голова уже начинает болеть от обилия фактов, Томас нажимает на значок интернет-браузера и заходит в Фейсбук. Сообщений накопилось много, в приложении тоже чертова туча оповещений и заявок в друзья предостаточно. Ему это неинтересно, и он проходит по ссылкам на профили в графе «друзья». Многие лица, улыбающиеся с фотографий, незнакомы. Он пытается соотнести уже известные ему факты с именами, и голова вновь начинает болеть. Скотт Маккол, Лидия Мартин, Джексон Уиттмор, Эллисон Арджент, Дерек Хейл. Имена, не имеющие значения. Томас откладывает ноутбук в сторону и поднимается с постели. Ни Стайлз, ни отец не рассказали ничего, что заставило бы внутри него чему-то всколыхнуться. Оказывается, в его ноутбуке было все, что нужно для того, чтобы если не вспомнить, то хотя бы понять, отчего сейчас все было именно так, а никак иначе. Вроде бы дурацкая привычка вести дневник, но что может быть лучше для человека с амнезией, как не собственные записи прошлого? Поэтому Томас идет к письменному столу и достает небольшой ящик с несколькими ежедневниками. Иногда собственная паранойя не такая плохая штука. *** — Ты хотел, чтобы я сам обо всем узнал, верно? — Томас прислоняется спиной к двери и смотрит на взъерошенного Стайлза. — Сверхъестественное, смерти вокруг, наша попытка сбежать от всего этого. — Ну, мне ведь ты не поверил бы, — дергает уголком губ Стайлз, откидываясь в кресле. — Я удивлен, что ты поверил тому, что нашел в ноутбуке и дневнике. Любой другой отказался бы от этих знаний. Даже я бы отказался, Томас. — Все, что там написано — правда? — уточняет Томас, каменея всем телом и неосознанно вставая в боевую стойку. — Лис выбрал меня, — хмыкает Стайлз, — а значит, написанное твоей рукой — истина. Томас сглатывает и до скрипа сжимает челюсти. — Тогда почему ушел я? Почему ушел убивать других я, а не ты? — Твоя глупая привычка пробовать то же, что и я? — предполагает Стайлз, наклонив голову. — Если мне не изменяет память, твоими последними словами мне были: «Я должен пройти тот же ад, что испытал ты». Это немного подзатянулось, и мы имеем то, что имеем. Реальность бьет наотмашь хлесткой пощечиной. Томас будто оглушен: он не готов к подобной правде. У него в голове была лишь одна банальная причина уйти воевать — помочь тем, кто в этом нуждается. Сейчас же перед лицом проявляются его истинные мотивы, то, ради чего он на самом деле ушел. Или даже, если говорить откровеннее, —сбежал. Стайлз в его глазах был сильнее, во многих смыслах, и, чтобы быть ему равным, он решил вот таким образом доказать себе и окружающим, чего он стоит. Просто долбанная потребность не чувствовать себя слабым. Эгоистичная ублюдская необходимость выяснить собственную значимость. А ведь в тот момент Стайлзу нужна была его помощь. Томас помнит ровные строчки в дневнике: «Стайлз не понимает — я люблю его, но не чувствую себя достойным, чтобы быть рядом. Я должен стать сильнее, закалиться, пройти ад и помочь многим, чтобы хотя бы немного понять самого себя». И эти строчки сейчас причиняют боль: настоящая сила в том, чтобы не бросать того, кто нуждается в помощи ради собственного эго, не доказывать собственную состоятельность в помощи другим. Он отказал в поддержке Стайлзу, когда тот нуждался в этом как никогда. Какой он тогда к чертям достойный брат и партнер? — И ты отпустил меня? — хрипло уточняет Томас, опускаясь на пол. — Я пытался остановить, — вздыхает Стайлз и нервным движением поглаживает бровь. — Пытался, Томас. Но разве ты меня слушал? Конечно нет. Ты был уверен в своей правоте, и я отступил. Ты же упрям до безобразия. — И сейчас мы здесь. Здесь, в месте, где разрушилась вся наша жизнь. Почему ты... вы остались здесь? — Потому что, Томас, мы должны были уехать отсюда вместе. Оставить прошлое, забыть ради всего святого кошмар, который пережили. Но ты воевал. Ушел с головой в службу и обещал уйти как можно скорее. Сколько прошло с тех событий? Пять? Шесть? Восемь лет? Ты положил свою жизнь на войну с реальными людьми, а я — с призраками. Только ты воевал с боевыми товарищами, а я в одиночку. И знаешь, я даже рад, что ты вернулся. Я устал. Я хочу уехать с тобой куда-нибудь. Плевать куда. И забыть свой ад так, как забыл его ты. Глядя, как Стайлз устало потирает глаза, как глубоко и измученно дышит, Томас понимает, что собственноручно устроил ад им обоим. И, наверное, надо брать себя в руки, начинать думать и заботиться о брате, как он делал это очень давно. — Может быть, Сиэтл? — тихо предлагает Томас, переплетая пальцы в замок. — Дождь, слякоть и холод. Да ты издеваешься что ли? — возмущенно хмыкает Стайлз, но быстро сменяет гнев на милость. Встав с кресла, подходит ближе и усаживается рядом, кладет голову на плечо Томаса. — Мы выберем город вместе, но позже. Я слишком скучал по тебе, Томми. Томас неуверенно прижимается губами к макушке Стайлза и прикрывает глаза. «Томми», не Томас. Он, определенно, дома и можно выдохнуть.