Дневник Мастера (Первый обрывок его воспоминаний)

Предисловие Я обязуюсь, спустя пять лет после встречи с Мастером, выложить его творения, а точнее – дневник, который он писал на протяжении нескольких месяцев. Человек, о котором идёт речь, очень интересный, талантливый, но к сожалению впавший в страданье, безумно оттягивающий свой последний час, Мастер, взявший с меня обещания, что после его смерти, как пройдет долгих пять лет, будет выложен данный дневник. Мастер обязал меня, чтобы я ничего не менял и оставил всё как есть. Вот я и выкладываю пять его мини-рассказов, чтобы вы, дорогие читатели, имели возможность ознакомится с его дневником. Спешу предупредить вас, что в данных рассказах, которые подчеркну, написал -- Сам Мастер, не оставил прямолинейности, также отсутствует и здесь последовательность глав. Он оставил мне рукопись и всё. Хочу вас уверить, что данный дневник пришёлся мне на отлично, но здесь много философских выкладок, и понимаю, что многим философия иного человека может показаться довольно трудной. И это правда: Ведь у каждого из нас она своя, однако же, надеюсь, что вы все оцените труды Мастера. Напоследок, заканчивая предисловие, кое оказалось конечно длиннее, чем задумывалось, я хочу совсем малость описать самого Мастера. Знал я этого человека самую малость, и повидать мне его удалось в кафе, когда я возвращаясь утомленный с работы, решил перекусить. То ли мой усталый взгляд, устремленный на чашку с кофе, то ли профиль, то ли ещё что, заставило Мастера подойти и подсесть со мною рядом. Впрочем, суть не в этом. Мастер был высоким, широкоплечим, что и сразу не сказать о нём. Ведь по сути Мастера худощавые, как мне казалось, тоже усталые и не широкие. Он же, Мастер, с которым мне довелось сдружиться и пообщаться на протяжении года, был, повторюсь, широкоплечим, высоким, габаритным мужчиной лет тридцати двух. Он носил очки, у него были кудрявые каштановые волосы, зелёные глаза и длинные пальцы, точно он смахивал на пианиста. С тех пор, как он подсел ко мне, спросив "Что с вами такое, друг?" Мы и начали нашу небольшую дружбу. Доверив свои рукописи, Мастер дал мне понять, что к ним нужно бережно относиться, и до сих пор не просил меня их прочитать, не то что просто открыть их. И погрузившись в тайны Мастера, я всё ждал этого дня. Мастер никогда подолгу не разговаривал о всём, он всегда находил нужные темы и только о них разговаривал. Больше, чем темы о политике, войнах или коррупции, его волновали темы душевных расстройств, любви, депрессий и постоянных дум о писательстве. Мастер так и не назвал мне своего имени, он так и сказал, протянув: -- Называй меня, Мастером. И мы закрепили это. Нам было хорошо вместе, хоть мы и не много беседовали, но заверю, что Мастер был человеком глубокомыслящим, понимал много вещей, и всегда любил о них толковать. Его же гордыня, иногда раскрывающаяся, обнажая своё тело, могла подолгу заставлять его только говорить. И не позволительно даже было заговорить. Путешествие во времени. В моей жизни уже всё пропитано мрачными нотами, и я помню, как обещал себе, даже не позволял это делать. Сколько времени прошло, а я и перестал бороться с одиночеством, что едко впилось в мою жизнь: Мои друзья, родители, коллеги и даже возлюбленная, с которой мы имели шанс продлить наши отношения, позабыли о моём существовании. Я перестал верить в то, что называют надеждой и мечтами. И я отказываюсь в это верить. Приложив руку к сердцу, я вполголоса себе диктую, что Любви и Надежды толком не существует. Придя к этому выводу ещё с подростковых лет, я усомнился уже и в себе. Что я значу для этого мира? И главное, что мир значит для меня? Все эти вопросы пробуждали мою бессонницу, которая в свою очередь блокировала мои попытки хоть немножко поспать. Говорили же, мне родители, не забивай голову своей чушью, а я идя против их советов, забивал её ещё большим. Та пропаганда, которую мне вталкивали родители, только подбрасывали веточки в костер, и я хотел большего. Так и случается, думал я, что пропагандирую, допустим, здоровый образ жизни, тебе ещё сильнее захочется погрузиться в наркотики, алкоголь и табак. Пропагандируя насилие, ты обязательно захочешь и устроить это насилие. Я же насиловал свою жизнь, которая и без того была скомканной бумагой, готовящейся к прыжку в огонь. Пламя, которое сжигало мне постепенно душу, не позволяло мне оставаться теплым и надежным человеком, а бурление внутри только подстрекало меня делать все эти вещи втройне. Что же до тех, кто прежде всего, обещал остаться со мной и доселе, всё-таки в конце моих странствий, я бы даже сказал "Душевных приключений", отказались и объяснили это тем, что покамест я не найду себя, не определюсь с тем, кто я есть и зачем я живу, для чего и имеет ли это смысл, они не вернутся в очаг, построенным собственными силами и вытянувший из меня без малого половину того, что помогало держаться мне на плаву. Пять крестов, одна судьба. Своё детство я помню хорошо. Когда я научился писать и читать, то нередко засиживался в своей комнате до самого утра, объясняя это тем, что мне действительно нравятся книжки, что мне нравится писать, будь это несуразица или просто мысли, и я продолжу это делать. Мои родители, которых больше и нет на свете, не были начитанными, но умели писать, не были умными, но работали на предприятиях, занимая далеко не нижнюю позицию. Мой отец, который был инженером, никогда не мог принять ту мысль, что его ребёнок вместо изучения химии, физики и прочих наук - променял на бессмысленную литературу. А мать же, напротив, склонилась ко мне и шепотом, как бы чтобы отец не услышал, сказала "Ты можешь делать всё, что захочешь. И я приму любой из твоих выборов". Такое мне нравилось, хоть и немного удручало. Моя мать ничего бы не поделала, ведь я был упрям и склонен к тому, чтобы делать всё что бы научиться тому мастерству, которое я выбрал. И ни любое другое занятие не могло меня потрясти и завербовать. В новый год, особенно важный день для моих родителей, мы часто собирались с бабушкой, дедушкой и многочисленными родственниками, невесть откуда пришедшими. Из всех тех, кто оказался в нашем доме, на Новый год, я знал только бабушку Матильду, деда Якоба и тётю Изаббелу. Остальных же, присутствующих на особо значимом дне моих родителей, никого я толком не знал. И как же я ненавидел, когда все они хотели со мной поиграть, потискать и ещё что. На тот момент мне исполнилось десять лет. И пусть моя гордыня дополняла моё чистолюбие, я же находил забавным рассказывать им то, что прочёл, что написал, и впрочем как прошёл один из моих типичных и скучных день. Мои родные, которым я всё это порассказывал, находил интересным и также забавным, но слегка утомительным мои повести. Отец всегда, жуя мясо, чавкал а не то и говорил "Хватит с них, дай им отдохнуть", А они в свою очередь, доев, говорили отцу "Успокойся, Фрэд. Дай мальчику с нами пообщаться. Мы не видели его сотню лет!" и эта картина была до того интересной, что мне было даже приятно, когда эти все люди на моей стороне. Отец же урчал что-то нечленораздельное себе под нос и продолжал есть. Мои родители не были богатыми, и то, что они занимали далеко не низкие позиции на своих работах, все ещё не означало что они много зарабатывали. Их нельзя было уткнуть пальцем в живот и сказать "Вы, да вы, -- показывая пальцем на отца, -- работаете инженером! Вы должны просто получать высокую зарплату", но было как раз наоборот. И тыкать тупыми и бестолковыми ярлыками тоже было неправильно. Однако, одна лишь ночь изменила мою жизнь кардинально. Проснувшись в холодную зиму, и спускаясь на кухню, дабы позавтракать, усталый и чуть ли не разбитый, с черными как уголь мешками под глазами, точно я не спал вечность (Напомню, что спал я мало, поскольку был погружен в мир литературы), мои родители услышав эти тяжелые шаги, прокричали с самой кухни "Сын, у нас для тебя новость", и этот грубый голос мне сразу означал то, что означал. Отец намерен со мной серьезно поговорить. И ты не представляешь, как сжались все мои органы. "Неужели я провинился в чем-то"? И войдя на кухню, моё внимание было устремлено на газету. "EDD HILLS" -- огромными печатными буквами красовалось на заголовке. Ясно, подумал я, значит хотят отдать в университет. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и я понятия не имел, что этот разговор будет значить для меня и моей последующей жизни. Ребятишки играют в классику. Зима пришлась на удивление холодной, стягивающей твою кожу, и ты точно походил на какого-то монстра, нежили на человека. В свои семнадцать я успел заиметь репутацию надежного человека, которому можно доверить слух или даже откровенную тайну, которую нельзя доверить даже самому лучшему товарищу. Обучаясь в закрытом колледже "Вэйс-Вуд", я не думал, что найду там тройку товарищей, с которыми мне будет интересно. И хоть мои друзья, коих я так называю и верно подмечаю, не были любителями литературы, зато они оказались крупными и широкими, когда я же был худощав и совершенно не имел понятий о наборе массы, и признаться честно, я даже не знал что такое возможно. При всём этом они защищали меня, с ними было интересно и они первые, кто дали мне попробовать спиртное вперемешку с табаком. Мы часто прогуливали неинтересные нам занятие, и все вместе стояли стеной - Мы придумывали отмазки, в которые действительно верили преподаватели. Однако же, мои родители, которые знали меня лучше всех - этому не верили. В качестве наказания я лишался доступа к книгам и это меня воротило. С тех пор, как я был наказан без малого раз десять, я поклялся больше не убегать с уроков. Также зима ознаменовало то, что мне следовало подумать о будущем. Оставался только год, а я так и не знал что мне делать дальше. Все мои товарищи, коих я описал, грезили в спорт, в технические заведения, и я один думал о литературе. Попробовав поговорить с отцом ,я сразу понял, что это тщетно. На мой вопрос "Стану ли я писателем?" Отец всегда отвечал то ли с усмехом, то ли с отчаянной неловкостью, мол, лучше и не пытайся, съедут и даже косточек не оставят. И право же, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что отец был в какой-то мере прав. Только вот я цел - а вот мои рукописи насмерть разбиты. И косточек не оставили. Однако, оставался год, и мне действительно нужно было что-то делать. Спустя месяц, когда я нормализовал свои отметки, вернул репутацию в школе, мои товарищи пропали. Мигель, спортсмен, футболист школы, пропал без вести. Его нашли через сутки под мостом Виверли, голый и окровавленный. Мне эти фотографии не довелось узреть, однако же я понимал всю ясность картины и даже немного представил, насколько это было. Ужаснулся и забыл. Другие же, Харёк и Тюльпан, как мы принялись их называть, были исключены за разбойничество и хулиганство. Я один из них кто остался цел и невредим. Правда чувствовал себя я неловко, что предал товарищей. Но что случилось, того не миновать, и вздохнув поглубже, я решил тщательней выбирать товарищей.