"Как ты?"

Иногда, по вечерам, потягивая горячий черный чай с корицей – или что покрепче – он внимательно изучал метку на своем запястье. Настолько, что, будь взгляд хоть каплю материален, он давно натер бы на руке хорошую такую мозоль. По тысячному кругу разглядывал плавно изгибающиеся круглые завитки крупного узора, проводил пальцами по черным линиям, напитанным ни прискорбной грустной болью, ни угрюмой непоколебимой строгостью – лишь изяществом, тонким и легким, почти невесомым. Бережно поглаживал большим пальцем две большие буквы-инициалы, выведенные таким же красивым и неповторимым, как узоры, почерком, и задумывался. Виктор понятия не имел, кто его родственная душа. Как же выглядит человек, который носит зашифрованное под этими буквами имя, и какое это имя? Кто это? Откуда он? Сколько ему лет? Он высокий или низкий, светленький – или нет? Где работает, или на кого учится? Чем интересуется? Что любит, чего боится? Девушка это или же юноша?.. Он бы многое отдал, лишь бы хоть на миг взглянуть на этого человека, лишь бы знать, кого выискивать в толпе глазами, кому, подкатывая рукава рубашки, с гордостью показывать татуировку, чьи запястья целовать, не в силах отвести взгляда от точно такого же, словно искусно перекопированного, узора и своих собственных инициалов. Виктор подло шел на хитрости. Фотографировался, бесстыдно демонстрируя узор на запястье, выступал лишь в костюмах с рукавами в три четверти, рассылал снимки с меткой в специальные группы в соцсетях, где люди находили своих соулмейтов, до последнего не сдаваясь. Природа его ухищрений не одобряла – Никифорову шел двадцать восьмой год жизни, а человека, подаренного ему судьбою, он так и не встретил. Ему говорили, что стоит бросить это гиблое дело и жениться на какой-нибудь тихой и скромной девушке, а он не слушал, фыркая в ответ. Говорили, что найти свою родственную душу крайне сложно, ведь на Земле больше семи миллиардов человек, и давай, угадай, кто этот один-единственный везунчик, а он продолжал искать. Что у второй половины уже могла быть другая семья, дети, своя жизнь, в которой Виктору места не было, а он отрицательно махал головой, выкидывая из нее все эти плохие мысли. И еще тысячу разных «что», каждое из которых хотелось вырезать из памяти, дабы не грызло изнутри. Каждое из них могло оказаться правдой – и осознание этого больно кололо сердце тонкими иглами. Если бы кто сказал Виктору десять лет назад, что он когда-либо будет страдать из-за любви, Никифоров просто рассмеялся бы ему в лицо. Но времена идут, люди меняются, и все, что есть у него сейчас – пустая безнадежная любовь, расцветшая из примитивнейшего интереса и глупой влюбленности, и татуировка на запястье – как символ, воплощающий это возвышенное чувство. Юрий был единственным человеком, кому Виктор мог регулярно изливать душу, будучи уверенным, что его не пошлют – Плисецкий послал его уже давно. Он смотрел на Никифорова, как на одержимого, шипел что-то матерное и, сколько бы взрослый не разъяснял, все равно не понимал этой фишки со связанными жизнью людьми, но слушал внимательнее, чем наставления тренера, пусть и делал вид, что совсем не заинтересован. Больше слушать о подобном было не от кого, ведь его родители не были родственными душами, но, тем не менее, счастливо жили уже столько лет и называли все эти россказни глупыми сказками, о которых давно стоило бы забыть. Плисецкий, глядя на Виктора, жал плечами и безразлично говорил, что если кого и полюбит, плевать ему будет с высокой колокольни, предназначен ему этот человек природой или нет, но Никифорова не осуждал – по крайней мере, вслух. Виктор радовался за мальчика: у него метка появилась совсем недавно, и пусть была пока что не очень четкой, покрасневшей по краям и жутко чесалась, из-за чего тот стал еще раздраженней, но все же уже была – складывалась в сложный геометрический узор, красивый, пусть и угловатый, строгий и немного дерзкий, но прекрасно отражавший характер вспыльчивого подростка. И он уже точно знал, кто является родственной душой Юрия, но мальчику не говорил – дожидался, пока тот сам заметит, ведь так-то куда интереснее. Плисецкому повезло, ведь его человек находился едва ли не прямо у него под носом: несмотря на расстояние между ними, они иногда встречались на соревнованиях и довольно часто общались – разница в возрасте была совсем незначительной, в отличие от количества общих интересов. И кто-то из них двоих, какими бы слепыми они не были, рано или поздно должен был если не догадаться самостоятельно, то хотя бы по татуировкам, которые оба не особо старательно прятали. И Виктор радовался за мальчика, пусть чуть-чуть ему завидовал – только белой завистью. Виктору было двадцать, когда у него наконец-то появилась метка. Это произошло довольно поздно, и Никифоров думал, что ее у него не будет никогда. Он знал, что такое случалось: существовали люди и с пустыми запястьями. Существовали те, у кого метки блекли, а через определенное время исчезали, возвещая о недавней кончине родственной души, которую так и не отыскали. Будучи еще совсем юным молодым человеком, он считал весь этот цирк со связью душ глупой шуткой природы и относился весьма скептически: люди бывают разными, у мудаков тоже запястья мечены, да и связать свою жизнь с кем-то лишь потому, что у него узор на руке точно как у тебя – полнейший бред. Но все же думал, что лучше пусть у него вообще никогда не будет этой проклятой татуировки, чем если она появится, а потом пропадет – все-таки, о смерти того, кто был второй, потерянной частью тебя, узнать было бы неприятно. Но она появилась, и сейчас Виктор не мог не признать – что бы он там ни говорил до этого, ради такой родственной души он ждал бы сколько угодно. Метка не бледнела, не стиралась, оставалась на своем месте – в отличие от Никифорова, который от поисков уже сбивался с ног. Иногда, по вечерам, потягивая крепкий черный чай с корицей – или что покрепче – он заворожено наблюдал, как по руке его расходился темный рисунок, сделанный то ли обычной гелевой ручкой, то ли какой-то специальной краской. Он появлялся под темным узором прямо на глазах, небрежными, легкими штрихами линия за линией, создавая образ то цветка, то собачки-пуделя или какого-нибудь предмета, то просто узора, похожего на тот, что обрамлял инициалы. Всегда неаккуратный, чуть смазанный и кривоватый, но непременно очень-очень милый – настолько, что Виктор, не задумываясь, фотографировал все, скидывая все снимки в одну папку на рабочем столе компьютера, время от времени просматривая каждый. Он не знал, даже не догадывался, зачем появлялись эти рисунки – быть может, специально для него. Быть может, его родственной душе просто нечем было заняться, а Никифоров слишком много фантазировал. Душу приятно грел первый вариант, который Витя считал единственно верным – весьма самонадеянно, но уверенно. Виктору было двадцать два, когда его вторая половина впервые заговорил с ним. Он уже готовился ко сну, когда случайно заметил появившуюся на руке маленькую, неуверенно застывшую на месте точку. Он с пару минут глядел на нее, заинтересованно ожидая чего большего, и, когда уже подумал, что сам где-то запачкался, на его глазах от точечки вверх метнулась линия, потом ещё одна, рядышком с первой, и еще одна – а потом кружочек. Черточка за черточкой появлялось новое послание, но в этот раз не рисунок – все начертания складывались в буквы, а буквы медленно составляли короткие слова. Этот почерк Виктор узнал бы из тысячи других: именно им были выведены инициалы в витиеватом узоре, а теперь еще и маленькое сообщение. «Как ты?» – красовался на запястье вопрос, написанный на английском языке. Парень удивился и мягко провел подушечками пальцев по надписи, с крайней трепетностью осторожно и нежно, будто она могла тут же стереться и больше никогда-никогда не появиться. Спать совсем не хотелось, пусть завтра и предстояла важная тренировка, а появившееся ни с того ни с сего сообщение заинтриговало, и в голове промелькнула шальная мысль ответить – конечно же из вежливости, а совсем не потому, что он сгорал от почти детского любопытства. Поднявшись с кровати, сел за письменный стол, и, кое-как отыскав нормально пишущую ручку, принялся быстро строчить ответ. – Хорошо, – как можно ровнее вывел он, впервые стыдясь своего не очень каллиграфического почерка, – я очень рад с тобой познакомиться. Отодвинув старый стульчик, он сел на него, не сводя глаз с руки, дожидаясь следующей весточки так, словно от этого зависела его жизнь. Юноша надеялся, что почерк все же смогут разобрать. «Я тоже – очень сильно. Ты классный» – Ты знаешь меня? – спешно накарябал он шариковой ручкой. Он слегка опешил от смелого заявления незнакомца, но приятно было, не мог не признать. «Часто вижу по телевизору. Твое катание… вдохновляет меня» Никифоров невольно смутился этому комплименту. Он часто слышал подобное, но от этого короткого сообщения веяло такой простотой, искренним восхищением и восторгом, что не сдержал легкой улыбки. – Как тебя зовут? – свободного места на руке оставалось не очень много, и Виктор очень старался писать как можно мельче, но как можно разборчивее. На этот вопрос ему не ответили. Ни в этот раз, ни через неделю, ни через год, ни через несколько. Мужчина расстраивался – так ведь совсем нечестно, почему это ему нельзя знать даже имени того, с кем он общается – но терпеливо ждал, пока его родственная душа решится ему открыться, стараясь изо всех сил не давить на него, с удивлением для себя отмечая, что боится разрушить хрупкую, едва видную ниточку связи, возникнувшую между ними. Он не замечает, как влюбляется – искренне и беззаветно, словно какая-то глупая школьница, он влюбляется в того, кого никогда в своей жизни не видел, и звучит это само по себе довольно тупо, словно отрывок из какого-то сопливого третьесортного сериала для домохозяек, а ведь ему идет уже двадцать третий год. До этого он действительно не связывал себя никакими обязательствами – долгосрочных отношений не заводил, да и некогда ему особо было, заигрывал почти со всеми, кто хоть каплю был ему симпатичен, но не давал никаких надежд на совместное будущее, и даже не удосуживался скрывать татуировку. Но Никифоров влюбляется, четко понимая: он ищет родственную душу не потому, что так предсказано природой. Он ищет, потому что любит, а метка – главная и, в общем-то, единственная вещь, что помогает Виктору в этом деле. Судьба сыграла с ним злую шутку целых два раза: заставила поменять взгляды касательно того, что связь душ – пустой звук, подарив чудесного суженого, а затем, когда до ветреного несообразительного Виктора дошло, что он окончательно и бесповоротно вляпался в светлые и прекрасные чувства, отгородила того незримой преградой. Получите и распишитесь, Виктор Никифоров, и хоть раз в этой жизни почувствуйте себя жалким ничтожеством. Они продолжали общаться. Загадочный некто все так же начинал разговор простым, ставшим привычным вопросом «Как ты?», рисовал для Никифорова смешные картиночки, иногда спрашивал, как дела, подбадривал и веселил, всегда желал удачи перед выступлением и поздравлял с победой – уже после. Виктор делился эмоциями, в ответ чертил снежинки и сердечки, – все, на что хватало его художественного таланта, – шутил и рассказывал всякие глупости; держа награду в руках, счастливо улыбался в камеру – не миллиону людей, а одному-единственному ему, который непременно смотрел каждое его выступление. А иногда даже наблюдал воочию, находясь в десятке метров от Никифорова, о чем тот даже не догадывался. Виктора опьяняло чувство любви и то, что в него влюблены. Впервые в его короткой, но яркой жизни влюблены не в его популярность и достижения, а именно в него самого, в его противный характер, в скачущий неаккуратный почерк, в эти дурацкие совсем несмешные шуточки и короткие разговоры по мелочам до поздней ночи. Он понимал, что на свою метку ему теперь совсем не наплевать – как и на человека, который имел такую же. Виктор порой, когда выдавалась свободная минутка, показывал полученные от суженного послания Юрию. Тот демонстративно фыркал, но с неприкрытым интересом все же разглядывал наполовину стершиеся рисунки и надписи на его руке, иногда позволяя себе отпустить саркастичный комментарий и называл старшего коллегу «втюрившимся идиотом». Никифоров качал головой, наблюдая за тем, как Плисецкий после тренировок со скоростью света уносился домой, и однажды-таки выбил из подростка смущающую правду – да, Юрий со своей второй половиной каждый день общается по скайпу, и тот обещал мальчику, что после Гран-при обязательно приедет в Россию вместе с Плисецким. Виктор вспоминает, что он что-то говорил про очень важный конкурс, к которому усердно готовится. Иногда, по вечерам, потягивая крепкий черный чай с корицей – или что покрепче – он представлял себе, как выглядит его родственная душа. Даже после столь долгой переписки Виктору все еще оставалось много чего неизвестно. Он точно знал, что его родственная душа – юноша, увлекающийся балетом и фигурным катанием (что стало весьма приятным совпадением), до невозможного милый и неловкий, тихий, воспитанный и жизнерадостный, но нелюдимый и очень неуверенный в себе – из-за чего, подозревал мужчина, они до сих пор и незнакомы, однако и не думал упрекать; что у него есть старшая сестра и пес, тоже пудель (что стало весьма подозрительным совпадением), что он учится за границей и очень скучает по родине. Паренек русского не знал и писал Виктору только на английском, но довольно грамотно и почти без ошибок, и понять, откуда же именно он родом было в принципе невыполнимой миссией. Об остальном мужчина мог только грезить. Ему казалось, что у этого человека непременно темного цвета волосы – наверное, черные – и коротко стриженые, глаза мягкого карего оттенка, кожа немножко темнее его и теплый негромкий голос, что он невысокий и у него превосходная улыбка. Что он из Азии или Америки, но скорее все же из Азии, и ему, наверное, нравится зеленый – или синий? Может, голубой? – цвет. Он носит одежду, в которой ему удобно, а не на которой висят бирки с названиями известных брендов, а старые любимые вещи занашивает до дыр, не желая менять на новые и непривычные. Что он любит тишину, чай и вкусную домашнюю еду, немножко ленивый, по-домашнему уютный, хозяйственный и скромный. Он рассказывал все это Плисецкому. Юра закатывал глаза, качал головой, и, крутя пальцем у виска, называл полоумным. Виктор насмешливо ухмылялся, наблюдая за тем, как юноша прикрывал несдерживаемую улыбку рукой, читая только-только пришедшие сообщения, и с неприсущим ему нетерпением, которое так и рвалось наружу, ожидал Гран-при. Никифоров тоже ждал, только более терпеливо, в душе лелея мысль далеко не о победе. Впервые они встретились лицом к лицу в аэропорту. Совершенно случайно – Виктор, отвлекшись от разговора с Юрием и тренером, отвернулся и словил на себе растерянный взгляд стоящего неподалеку юноши. В глубине души что-то волнительно затрепетало, и он напрягся, не в силах понять, что же не так. Не сводя глаз с японца, внимательно его изучая с ног до головы, он путался, блуждал в собственных мыслях и догадках и совсем не заметил, что парень сильно удивился столь пристальному вниманию к его персоне. Он даже не моргал – казалось, стоило бы на секунду опустить парня из виду, и тот вмиг исчез бы, растворился в воздухе или провалился под землю. – Фото на память? – единственное, на что хватает Никифорова – парочка связных коротких слов, обворожительная, чуть подрагивающая улыбка и более мягкий, но все еще настороженный взгляд. – Давай же, – еще более нежно произнес он, едва ли не мурча, и протянул руку. К его превеликому удивлению, юноша сильно смущается, очень мило краснеет и, нет – разворачивается на каблуках на все сто восемьдесят, до белых костяшек сжав ручку чемодана, и спешно уходит прочь. За ним бегут какие-то люди и что-то ему кричат, но у Виктора настолько гудит в голове, что он совершенно ничего не может понять и разобрать. Уже в самолете, после того, как он приходит в себя и успокаивается, проваливаясь в сон от усталости, где-то на периферии сознания, словно гром среди ясного неба, возникает мысль: этот милый незнакомец просто как две капли воды схож с его образом, придуманным Виктором. Никифоров говорит себе, что он самый большой идиот из всех существующих, но все еще колеблется, ведь в окончательной верности своего предположения не уверен. Виктору двадцать семь, и его просьбы, кажется, были услышаны. Он ищет в интернете информацию об этом парнишке, однако даже с современными достижениями научно-технического прогресса найти кого-то во всемирной паутине, когда ты помнишь разве что только лицо, весьма сложно – вернее сказать, почти невозможно, но Виктор наивно надеется компенсировать это своим упорством. Его труды окупаются, только немного иным способом, чем он думал: спустя совсем короткое время после случая в аэропорту, Юрий скидывает ему в личные сообщения видео с тем самым черноволосым юношей. Он почти идеально откатывает программу Никифорова, и, наблюдая за его движениями, за его силуэтом, за его эмоциями, Виктор будто видит отражение себя – пусть внешне совсем не похоже, но в чем-то заключается поразительная схожесть. На запястье левой руки у фигуриста синяя атласная ленточка, сверкающая на свету белыми бликами – и Витя думает, что именно под ней и скрывается причина этой схожести. «Это же он – твой тот самый, да?», – спрашивает Плисецкий и следом кидает ссылку на профиль юноши. Виктор быстро пролистывает профиль и мысленно благодарит мальчика, но ответить у него не получается – он спешно закидывает самое главное в чемодан, на ходу заказывая билет в Японию. Голову не покидают мысли о том, что, возможно, он крупно ошибся, но он просто не может дать по тормозам в этот момент. Этот парень либо его вторая половина, либо не его – семьдесят на тридцать, решает Виктор, и нет, это не проблемы с математикой – это банальная вера в то, что судьба решила наконец-то дать ему второй шанс, у него очень удачливая задница, и его имя все же хоть каплю сохраняет свой символизм. Все оказывается куда сложнее, чем думал Никифоров. Уверенность в том, что Кацуки Юри – именно тот человек, с которым он постоянно общается, растет просто в геометрической прогрессии – вместе с подозрениями самого Юри, который, кажется Виктору, собирается пластмассовой ложечкой рыть путь в Париж от внезапного столь пристального внимания к своей персоне. Две большие буквы на запястье русского точь-в-точь совпадают с инициалами парня – это Витя сверил сразу же. Он сам, пусть не избегает Виктора – как же, скроешься от такого – держит язык за зубами и явно многое не договаривает не просто потому, что очень молчаливый и скромный. Расспрашивая про метку, Никифоров узнает лишь то, что появилась она, когда ему стукнуло шестнадцать, и после нехитрых умственных расчетов – с математикой у него все же все отлично – понимает, что все сходится – этого не понимает только позеленевший Кацуки, напуганный странным выражением лица тренера. Юри постоянно носит ленту на запястье и вообще, походу, никогда не снимает – его сестра говорит, ему неловко без нее, что он постоянно так ходит и просит просто смириться с этой странностью. Виктор не понимает, почему Кацуки так боится быть раскрытым. Весь этот цирк был бы окончен давным-давно, ведь, увидь пресса у кого другого такую же татуировку, как у самого Никифорова – это была бы новость для первых страниц топовых изданий. И тут же, в общем-то, и понимает, что сам ответил на свой вопрос. Ему хочется биться головой о стенки, но они в японских домах чересчур хрупкие – а хотелось бы, чтобы эта процедура возымела эффект не только в виде окна в соседнюю комнату.

***

Он скользит по льду, расписывая прозрачную голубоватую гладь порезами острых лезвий любимых коньков, и полосы эти словно его мысли сейчас – такие же запутанные. Он прыгает раз, второй, и буквально ощущает, как подпрыгивают тяжелые мысли в его забитой глупостями голове, а потом бьются о черепную коробку, принося вспышки легкой боли. Выписывает пируэты, проходит сложные дорожки шагов, поворачивает – на чистой импровизации и полном автомате, не опуская глаз – выискивая Юри, который тренируется совсем-совсем рядом. Кацуки делает все аккуратно, смотрит под ноги, стараясь не оступиться и не запутаться, пробует новый ритм, новые движения тела на вкус, проверяет, как они ему, прикрывает глаза, полностью отдаваясь эмоциям. У него получается не так складно, но даже ошибки совершает красиво – он выглядит живым, свободным, словно яркая экзотическая пташка, и на льду выглядит так естественно, будто для этого и был рожден – а ведь вполне возможно. – Отдохни немного, – негромкий голос Виктора эхом проносится по всему куполу катка, но Юри будто не слышит его, продолжает двигаться, кружится и прыгает – лицо покрасневшее, дыхание сбитое, тело, утомившись, прекращает слушаться, и каждый взмах дается все сложнее и выглядит все тяжелее. – Ты должен отдышаться, – Никифоров подбирается почти впритык к фигуристу, крутящемуся в волчке, и уже думает насильно его тормозить, как тот выпрямляется и поднимает на него затуманенный взгляд карих глаз. – Не стоит, я еще немного, – едва не задыхаясь, бормочет он и поворачивается к фигуристу спиной, готовясь исполнить следующий элемент – его останавливает рука, резко схватившая перевязанное запястье. – Я не просил, – на полном серьезе тянет Виктор, и, не выдерживая грозного взгляда тренера, Кацуки опускает глаза на атласную ленту, – у тебя перерыв на полчаса. Пальцы разжимаются, и Юри едва ли не вырывает дрожащую руку из крепкой хватки, торопливо обходит Никифорова и движется к бортику катка. Никифоров тяжело вздыхает. Повышать голос на и без того совершенно неуверенного в себе и запуганного фигуриста – последнее, что он хотел сделать, но он просто не выдерживает. Юри стопроцентно уверен в том, что у него нет ни капли таланта, пытается компенсировать все это усердными и долгими тренировками. Это ни разу не правда, но Кацуки даже слышать ничего не желает, и раз за разом доводит себя до изнеможения – а это может привести к серьезным проблемам со здоровьем, и он наверняка это понимает. «Как только Юри начинает нервничать, у него просыпается желание тренироваться», – проносятся в голове у Виктора слова Минако-сенсей, и он задумчиво трет подбородок. Не начал ли юноша так выматывать себя после его приезда? Так на него влияют резкие перемены в жизни или… или же сам Виктор? Он мягко скользит вперед, описывая круг по ледовой арене, и краем глаза замечает сидящего в первом ряду трибун Кацуки. Он сидит, низко склонившись, и лица его за длинными черными прядями вообще не видно. По бутылке, что он сжимает в руке, скатывается капелька конденсата, стекает по указательному пальцу и темным пятнышком впитывается в ленту на запястье – юноша цокает языком, переводя взгляд на руку, и дотрагивается до мокрой точки. Виктор выполняет несколько простых элементов, прогоняя кусок еще прошлогодней программы, – для виду, – и тормозит у бортика, возле которого стоит магнитофон и пульт от него. На катке повисает мертвая ледяная тишина, и мужчина делает вид, что рассматривает плейлист – хотя на самом деле внимательно вслушивается и краем уха до него доносится шелест плащевой ткани ветровки и шорох атласной ленты. Он толкает пальцем ручку, лежащую у магнитофона, и она с характерным бряцанием подкатывается к нему поближе. Ждет пару секунд и закатывает облегающий рукав водолазки. Чуть выше запястья неаккуратно, дрожащим почерком выведено привычное и теплое «Как ты?» Виктор отвечает не сразу. Он стучит ручкой по бортику, издавая тихий глухой звук, резко срывается – и уж затем быстро пишет. – Почему ты не хочешь, чтобы я узнал, кто ты? – он скашивает взгляд, краем зрения поглядывая на ученика. Тот склоняется над запястьем, снимает перчатку и выводит букву за буквой, осторожно держа в пальцах толстую гелевую ручку. «Не хочу портить тебе жизнь. Я тебе вряд ли понравлюсь», – проявляется на руке, и Никифоров хмурится. Он сдвигается с места, медленно подходит к дверце, надевает чехлы на лезвия, останавливается и снова строчит, надеясь на то, что его неразборчивый почерк от того, что он пишет на весу, не становится еще менее разборчивым. – Знаешь, я люблю тебя. «Как ты можешь утверждать это, не зная кто я?» – линии неровные, подрагивают, идут маленькими волночками – у него дрожат руки, понимает Виктор, и надеется, что он не плачет. Никифоров едва ли не на цыпочках подкрадывается к застывшему Юри, который не обращает совершенно никакого внимания на то, что происходит вокруг него, лишь сжимает запястье и что-то шепчет. Рядом, на полу, лежат неаккуратно размотанная лента и ручка. Виктор резко садится напротив него на колени, вырывая из потока размышлений и переманивая все внимание на себя. Мужчина впивается в Юри нечитаемым взглядом светлых глаз, покрытых прозрачной поволокой, точно тонким слоем колючего инея. Его зрачки сужены до двух маленьких черных точек, застывших на месте, и Кацуки кажется, что они сейчас прожгут его насквозь. Он чувствует, как чужая рука слегка надавливая на сгиб локтя, пальцами проводит ниже, мягко задевая кожу короткими ногтями, нежно щекоча до дрожи и мурашек по спине, и останавливается на запястье, скинув его собственную левую руку. Моргает, резко опускает взгляд вниз и грубо сжимает пальцы на пульсе, заставляя сдавленно растерянно охнуть. Юри совершенно ничего не понимает, и ему страшно настолько, что сбивается дыхание и пересыхает горло, сил даже на хриплый вскрик уже вряд ли хватит – и он даже не думает вырываться. Никифоров резко подается вперед, заваливая юношу на спинку сидения, в кипу брошенных тут вещей и сбитое объемное пальто, и настойчиво целует, не ослабляя хватки. Кацуки охает, цепляется свободной рукой за водолазку мужчины, сжимает ее в руках, стискивает губы до побеления и до кругов перед глазами зажмуривается. Никифоров вжимает его в спинку весом всего своего тела, и стул противно скрипит, угрожая сломаться под такой тяжестью, а тело под Виктором начинает извиваться, трепыхаться, словно пойманный воробушек. Мужчина ставит колено между ног и резко раздвигает, надавливая на пах – вырывает громкий протяжный стон – и впивается в раскрывшийся рот горячим поцелуем. Юноша сопротивляется и мычит ровно до тех пор, пока Виктор не проходится большим пальцем по его запястью, очерчивая заученные контуры татуировки. Воздух кончается, и он отстраняется, разрывая ниточку слюны, пару секунд изучает ошеломленный взгляд Юри, смотрит на него все еще горячо, но с проступающей нежностью во взгляде. Тянется свободной рукой к его голове – юноша боязливо вжимает ее в плечи, но тут же расслабляется и выпрямляется, громко вздыхая. Виктор приглаживает растрепавшиеся жесткие черные волосы, промакивает выступившие слезы, мягко гладит по теплой красной щечке, стирает большим пальцем влагу с покрасневших губ и касается лба Кацуки своим. Юри неотрывно смотрит на него, на плескающееся оттаявшее море в его глазах и не сдерживает смущенной улыбки. – И давно ты все понял? – тихо спрашивает он, отпуская помятую ткань водолазки мужчины и аккуратно обвивая его шею. Виктор не отвечает – он имеет право хранить молчание в отместку за семь мучительных лет поисков и ожидания, Юри это понимает – и не настаивает. Он поднимает запястье второй половинки и касается губами узора – тот вспыхивает ярким синим цветом, и словно дивное растеньице пускает глубокий оттенок в каждый завиток. – Я – просто отлично. Потому что могу утверждать, что, знаешь, я люблю тебя. Потому что я знаю, кто ты.