Oh Lord, oh Lord, what have I done?
I’ve fallen in love with a man on the run.
Выдыхаемое ею тепло клубится под заледеневшими сводами, становится облачками — лёгкими, мягкими, пушистыми, как на фресках со святыми и ангелами. Линали отчаянно боится, что ей нечем заплатить за просимое. Она же просит за беглеца. За предателя. За грешника. За ноя…Oh Lord, oh Lord, I’m begging you, please
Don’t take that sinner from me.
Бог Чёрного Ордена жесток, но другого Чёрному Ордену не надо. Если бы его не было, его придумали бы таким — немилосердным, карающим, незыблемым, как каменные фундаменты Ватикана на одном из каменных вечных холмов Вечного города — Рима. Если бы его не было, его сотворили бы таким — суровым и чёрствым, безжалостным к грешникам — грешны все.Oh don’t take that sinner from me.
Чистая Сила однажды выпила все силы из её ног — теперь Ватикан хочет изъять из её сердца Аллена. Они говорят: «Он сбежал», они говорят: «Это предательство», они говорят: «Аллен Уолкер — грешник», они говорят: «Проклятое Ноево отродье». Но по-настоящему поверить им так же сложно, как в неумение летать, а Линали иногда кажется: она и без Чёрных Сапог бездумно шагнула бы в воздух, вверх, уверенная, что взлетит.Oh Lord, oh Lord, what do I do?
I’ve fallen for someone who’s nothing like you.
Аллен, повторяет она, Аллен, словно перекатывая во рту стеклянные шарики ломких и звонких звуков — не дожить бы ей до дня, когда придётся глотать острую стеклянную крошку с солёной водой напополам. В его имени — тающий снег, переливы капели, которая бьётся и разбивается о каменные плитки под её окном. В его имени — белый свет Чистой Силы, ставший плащом, бархатная мягкость меховой оторочки, к которой можно украдкой прижаться щекой, атласный холодок затянутой в перчатку руки поверх её руки — и тепло ладоней, охватывающих её ладони.He’s raised on the edge of the devil’s backbone.
Oh I just wanna take him home.
Аллен вырос в дороге, между залитой огнями ареной и пыльной гримёркой, между сверкающими стойками баров и бурьянными пустырями сражений, но теперь у него есть дом. Линали ждёт его любым — здоровым, невредимым, раненым, больным, калекой… Пусть он только будет жив; пусть он только вернётся.Oh I just wanna take him home.
Но хуже всего знать, что ему нельзя возвращаться. Теперь, когда Линали известно, между чем и чем он должен был выбирать, она понимает. Она всё понимает: и его бегство, и его слова при прощании. Если не предать Ватикан означало предать Канду, она сама поступила бы точно так же. Для неё самой превыше войны и мира её семья — Орден. Не организация — люди, которых любит она, люди, которые любят её. Те, для кого она раскрывает объятия: «Возвращайтесь». Те, кто встречает её, взмахнув рукой: «С возвращением!»Oh Lord, oh Lord, he’s somewhere between
A hangman’s knot, and three mouths to feed.
Где бы он ни был, сейчас по его следам идут Вороны, семья Ноя, акума, для которых любой экзорцист — мишень. Она твердит про себя, сбиваясь и повторяясь: пусть ватиканские ищейки потеряют нюх, пусть Ноевы дети отступятся, пусть создания Графа не разглядят Аллена в толпе, пусть, пусть, потому что смерть окружает его со всех сторон.It wasn’t a wrong or a right he could choose.
He did what he had to do.
Экзорцисты — истребители чудовищ, а не защитники человечества, и ей казалось, что так правильно. Пока не пришёл Аллен и не сказал: акума страдают, акума тоже жаждут освобождения. «Как и мы», — улыбнулся он, пожимая плечами как-то особенно, по-своему.Oh he did what he had to do.
Линали шепчет, не поднимая глаз: «Он просто хотел спасти всех — что в этом плохого?»Give me the burden, give me the blame.
I’ll shoulder the load, and I’ll swallow the shame.
Под сводами орденской часовни распростёрлась, распласталась почти осязаемая темнота, из которой в золотом свете десятков свечей выступает массивная золотая фигура над алтарём — символ Чёрного Ордена, роза-крест. Он нависает над Линали, давит на плечи бременем долга — ты должна нести эту ношу.Give me the burden, give me the blame.
How many, how many Hail Marys is it gonna take?..
«…десять Pater noster и десять Ave Maria, Линали Ли», — встряхивая агатовые чётки, говорила сухопарая сестра Теодора — монахиня, надзиравшая за младшими экзорцистами в Ордене во времена, когда Линали было шесть лет (после появления в Главном Управлении Комуи от этой старой традиции не осталось даже памяти). «Десять Pater noster и десять Ave Maria», — слышала Линали, если сестра Теодора видела, что она плачет в уголке, или глубоко задумалась, глядя в окно, или недостаточно жизнерадостна с утра. «У тебя снова грустное лицо, Линали Ли, — щёлкали чётки в сухих узловатых пальцах. — Десять Pater noster и десять Ave Maria». Линали до сих пор помнит, каким был на ощупь потёртый кожаный переплёт старого молитвенника — это не помогало тогда. Но сейчас… поможет?Don’t care if he’s guilty, don’t care if he’s not.
He’s good and he’s bad and he’s all that I’ve got.
Ей всё равно, кто он. Ей всё равно, какой он. Это больше, чем простое чувство, и сильнее, чем голос юной крови, — это что-то сродни инстинкту. Гордиевы узлы кроваво-алой нити; мозаика её яркого мира, которая больше не цельная: не хватает одной детали — сквозная дыра зияет в её сердце.Oh Lord, oh Lord, I'm begging you, please
Don’t take that sinner from me.
Линали прижимает к губам молитвенно сложенные ладони, с трудом удерживая то, что рвётся изнутри, прокладывая себе путь от самого сердца. Если бы она могла — закричала бы так громко, что градом цветных осколков осыпался бы главный витраж. Вместо этого Линали беззвучно выдыхает последние слова и отступает назад — делает шаг, который разбивает ответную глухую тишину, дробит её, словно рыхлый лёд — каблуком.Oh don’t take that sinner from me…
И эта тишина проламывается под ней обманчивым весенним льдом. А внизу — стылая чёрная вода Южно-Китайского моря.