Зимняя сказка

Прежде чем стать принцем, Леман получил свое имя. Возможно, вернее было бы сказать, что имя само пристало к нему — когда старухи, взяв его за руку, отводили его на кухни, чтобы приставить там к черной работе: мыть полы, таскать бесконечные ведра с водой, свежевать мясо, размалывать в муку твердые темные зерна, сбивать масло, поддерживать огонь в огромных очагах, наконец, вдевать нити в иголки для множества женщин, которые называли себя его бабушками. Это вовсе не был неблагодарный труд, и они называли его «lennán»*, пока это не стало почти что именем, и угощали кисло-сладкими яблоками, оставшимися за день от выпечки. Они учили его умениям, на которые не стал бы притязать ни один мужчина Фенриса, но мальчик-подменыш, ставший прислужником, учился легко и быстро — как только и может щенок, отнятый у матери и выброшенный в дикие земли людской жизни. Ближе к ночи, когда жители общинного дома после трапезы удалялись на отдых, — когда вся посуда была унесена в кухни для чистки, а все остатки еды убраны или отданы домашнему скоту, которых держали ради молока, мяса и шерсти, — тогда приходили скальды, чтобы получить свой поздний ужин. Они приносили с собой музыкальные инструменты и играли для женщин, пока те работали. Отчасти они делали это ради искусства, играя неторопливые старые баллады, которые, несмотря на их красоту, не пользовались любовью в часы веселья; наполовину же — чтобы выпросить себе лишнюю порцию и еще одну кружку пива. Скальды не возражали, когда Леман усаживался у их ног, закончив всю свою работу, — их не заботило, был ли он подменышем или кем-то еще, — и нередко бывало этими поздними вечерами, что кто-нибудь из них со смехом вкладывал лютню в руки Лемана и показывал ему аккорды. Леман учился — слушал, смотрел, позволял поправлять положение своих пальцев на струнах, когда играл мелодию в первый раз, — до тех пор, пока в умении своем не превзошел любого из скальдов селения. Его музыка звучала чище, в его памяти слова песен, баллад и саг отпечатывались без единой ошибки. Многие считали, что не будет дурного в том, что слуга — пусть даже он был подменышем, и жрецы-готи провожали его задумчивыми взглядами, — возможно, поднимется над своим положением и станет скальдом. Но Леману не суждено было сделаться скальдом — слишком тяжело было бремя интриг и королевской власти для Тенгира, и король решил, что лучше усыновить странное дитя, нежели позволить своему народу погибнуть в сварах ярлов. И прошло много, много лет, прежде чем он снова взял в руки лютню.

***

Если и было что-то, чего Русс совершенно не ожидал увидеть в покоях Фулгрима и в то же время был ничуть не удивлен — это была лютня. Инструмент был истинным произведением искусства — полированное дерево, золотая инкрустация, изящнее, чем любая лютня, которую ему доводилось видеть на Фенрисе. Он рассеянно протянул руку и провел пальцем по струнам — они оказались туго натянуты. Он почуял Фулгрима прежде, чем тот вошел в комнату — шлейф аромата благовоний в его волосах и скрытые под ним запахи стали и сверхчеловеческой биохимии. — Прелестно, не правда ли? — Это ты про лютню? — отозвался Русс, не оборачиваясь. Фулгрим рассмеялся, усаживаясь на диван — ему и в голову не пришло, что Русс может ответить серьезно. — Кажется, — задумчиво произнес он, — эта штука занимает тебя больше, чем все развлечения, которые я пытался предложить за этот поход. Русс кивнул, подбирая лютню и пристраивая ее на коленях. — Позволь мне принести извинения, — он взглянул на брата, опуская пальцы на струны. Фулгрим смотрел едва ли не по-детски завороженно, забравшись на диван с ногами. — Ты умеешь играть? — он улыбнулся, и это была настоящая улыбка, широкая и искренняя — он был доволен, что Русс наконец-то решил поделиться чем-то личным. — Я научился этому в детстве, — ответил Русс, принимаясь подбирать мелодию старой баллады.