Мистер Президент

— Это возмутительно, молодой человек! — Теодор давно сбился со счёта, сколько раз он произносил эту фразу. Результат никогда не менялся. Презрительно взглянув на него, Сесил хмыкнул и демонстративно пожал плечами. Мол, а что такого случилось страшного? — Вам прекрасно известно, что ночью мы оживаем, — дрожащим от возмущения голосом произнёс Теодор, пытаясь достучаться до крепко спавшей совести сторожа. Таковой у него, казалось, не существовало с момента рождения, потому что самые аморальные с точки зрения Теодора поступки этот человек совершал, не моргнув и глазом. — Так почему же вы заперли фараона? Он не сделал ни вам, ни одному из обитателей музея ничего дурного. — Какой же ты зануда, — досадливо цыкнул Сесил. — Сказал же, не может фараон, чья скрижаль творит подобную чертовщину каждую ночь, быть «хорошим». Не хочу бегать от безумной мумии. Пусть полежит в своём саркофаге ещё пару лет, тебе что, жалко? — Нет, но… О жалости и человеколюбии Сесил тоже никогда не слышал. Не соизволив хотя бы из вежливости дослушать Теодора, он развернулся к нему спиной и, насвистывая, отправился на обход второго этажа. Глядя на него со спины Техаса, Теодор осуждающе покачал головой. Возможно, Сесил и был отчасти прав, но всё равно — то, что именно он когда-то нашёл скрижаль, а его отец подарил её впоследствии музею, не оправдывало жестокое отношение к экспонатам как… к вещам. Пусть многие из них сделаны из воска (кто-то набит соломой, кто-то бронзовый, не суть важно) и не могут умереть по-настоящему, зато способны испытывать те же эмоции, что и люди. На своём горьком опыте Теодор успел убедиться, что неразделённая любовь для восковой куклы вполне реальна. Почему бы не дать и фараону шанс проявить себя? Вряд ли он чем-то отличается от остальных, кроме того, что несколько тысяч лет назад был живым человеком. Стоило Теодору заикнуться об этом, как Сесил мгновенно разозлился и приказал заткнуться. Он, между прочим, позволяет мистеру президенту свободно разгуливать по музею исключительно из врождённого патриотизма. Но и его терпению есть предел. — Не хочу ничего слышать, — отмахивался он год за годом, смотрел на Теодора исподлобья и с мрачной усмешкой игнорировал зал египтологии, откуда доносились страшные крики. Будь Теодор чуть более сведущ в древнеегипетском, он бы, возможно, перевёл приглушённые толстыми стенками саркофага проклятия. Ему не хватало воображения представить, каково это — воскресать каждую ночь в собственном гробу, пытаться выбраться из него, звать на помощь, а получать в ответ лишь насмешки и равнодушие. Тут у любого испортится характер. Сторожем Сесил был неплохим. В меру язвительным, достаточно умным и сообразительным, чтобы не быть в первую же ночь затоптанным тираннозавром или проткнутым копьём гуннов. Он удивительно быстро освоился в музее и привёл друзей. Вместе они стали чем-то вроде хозяев этого места, невзирая на вялые попытки экспонатов отстаивать свою свободу. В силу добродушного нрава Теодор не спорил с охранниками, предпочитая роль стороннего наблюдателя. Но и его терпение медленно истончалось под напором фактов, от которых кровь стыла в жилах. Получив власть над музеем, Сесил с восторгом жестокосердечного ребёнка наслаждался чужими страданиями: проверял, затягиваются ли раны, нанесённые экспонатам, к следующей ночи. Издевался над миниатюрами, которые были беззащитны перед огромным человеком. Запирая зал диорам, он обрекал малюток на вечную скуку и страдания, и Теодор понимал, почему лидеры диорам Дикого Запада и Рима постоянно объявляли друг другу войну, взрывали горы и штурмовали стёкла катапультами. У них не было иного выхода, просто ничем иным заняться они не могли. Сесил порой насмешливо бросал, что всякую мелочь можно и львам скормить, всё равно никто не заметит, а на осуждающий взгляд Теодора ехидно скалился и уходил к своим дружкам в подсобку. Однажды доказав, что их стоит слушаться, сторожа упивались покорностью экспонатов и вели невообразимо лёгкую жизнь. Им никто не перечил. Четыре года Теодор терпел, но к исходу осени, когда охрипший голос фараона начинал звучать в ушах сразу после заката солнца, он не выдержал. Сердце кровью обливалось при мысли, как же страшно должно быть фараону в этом тёмном и тесном саркофаге. Теодор не подумал, что будет с ним, когда Сесил узнает о неповиновении, не вспомнил и о прекрасной Сакаджавее, за которой тайком наблюдал в бинокль. Его мучила совесть, грызла часами напролёт, и когда Сесил, помахивая ключами, снова скрылся в подсобке, Теодор решился. Он бесшумно спешился, оставил Техаса и ружьё возле что-то внимательно читавшего Колумба и направился прямо к залу египтологии. Гулким эхом раздавались его шаги по пустому залу. Здесь мало кто бывал: многие верили слухам, что пустили сторожа об опасности и злобности таинственного фараона. Первое время Теодор и сам считал их правдивыми, но в какой-то момент в его доброе сердце закрались сомнения. Наверное поэтому — желая найти истину — он и замер в почтительном поклоне перед шестиметровыми шакалами. Их чёрные глаза-бусины были непроницаемыми и чужими. Словно не статуи они вовсе, а правда явились из мира мёртвых, чтобы охранять покой правителя древнего Египта. — Простите, что мешаю, — вежливо начал Теодор чуть дрожащим голосом. Воротничок пропитался потом, и шея ужасно чесалась, но под пристальными взглядами он боялся лишний раз вдохнуть, не то что поднять руку. — Но я бы очень хотел освободить вашего хозяина. Если позволите. Как видите, я безоружен и не имею дурных намерений. А вот копья у шакалов были очень острыми даже на вид. Теодор с трудом отогнал панические мысли о том, как легко такое копьё может проткнуть податливый воск. Помедлив секунду, шакалы расступились, освобождая Теодору путь. Он положил руку на страшно раскачивавшуюся надгробную плиту, и крики вдруг резко смолкли, словно их отрезали ножом. Фараон внутри прислушивался, ждал. Может, показалось, но Теодор почти различил его тяжёлое, сбитое дыхание. — Потерпи ещё немного, — покраснев от натуги, ведь надгробная плита была безумно тяжёлой, пропыхтел Теодор. — Сейчас… я… тебя освобожу. Плита сдвинулась на каких-то жалких десять сантиметров и застыла, когда за спиной у Теодора прогремел разъярённый голос Сесила: — И что это ты делаешь? — фонарик в его руке дрожал, бросая пятна света во все стороны. Теодор молча навалился всем телом на плиту, пытаясь скинуть её и освободить фараона, но тут из темноты выскользнули дружки Сесила и в считанные мгновения заломили ему руки. Толкнули под колени и заставили лечь щекой на плиту, тёплую от его же пальцев. Фараон внутри саркофага жутко вскрикнул, отчаянно и долго, как животное, почуявшее свободу, но не способное до неё добраться. Сесил с отвращением пнул каменную подставку, на которой лежал саркофаг, и пригрозил кулаком недовольно шагнувшим вперёд шакалам. — На место! — прикрикнул он на них и мрачно посмотрел на Теодора. — Бедный, бедный мистер Президент. Что же вам так неймётся спасать всех и каждого? Брали бы пример со своих приятелей-малюток. Те никуда не лезут и ничего не ломают. А почему? Потому что они заперты в этих чёртовых диорамах и будут сидеть в них, пока я не захочу их выпустить! Жаль, что нельзя сделать так же с тобой. Но мы ведь можем договориться, правда? Гас тихо и гнусно захихикал. — Ты разговариваешь с ним, как с нормальным человеком, Сес, — фыркнул он. — Мозгами тронулся, а? — Ой, заткнись, дружище, — отмахнулся от него Сесил и знаком велел Реджинальду поставить Теодора прямо. Направив луч фонарика ему в лицо, Сесил обманчиво добрым тоном сказал: — Ещё раз увижу рядом с этим саркофагом — и тебе не поздоровится, мистер двадцать шестой Президент. Я патриот, но не настолько, чтобы раскланиваться с восковым чурбаном. Чувствуя себя оплёванным, Теодор с прямой спиной и стеклянным взглядом вернулся к своему коню. Даже короткая вылазка к Сакаджавее не уняла противного ощущения беспомощности. Жалеть себя недостойно мужчины! Он должен был бороться, а вместо этого сбежал, поджав хвост, как делал всякий раз, стоило Сакаджавее поднять на него взгляд своих глубоких тёмных глаз. Вместе с Льюисом и Кларком они были единственными экспонатами, кто ни разу не выбирался за пределы своего стенда. По какой причине — то было Теодору неведомо, но он замечал печально опущенные плечи индианки и озабоченно нахмуренные брови её спутников. Каждую ночь они спорили перед картой, решая, в какую сторону им лучше двигаться, но что-то подсказывало Теодору, что их мысли далеки от неизведанных болот Луизианы. *** Несколько ночей прошли относительно мирно. Теодор вёл себя «прилично», по словам Сесила, мирно прогуливался по этажам, здоровался со знакомыми и безуспешно мирил Север и Юг, чтобы они не разносили зал диорам. За толстыми защитными стёклами бегали маленькие люди, и, глядя на них, Теодору становилось беспричинно грустно. У него хотя бы была возможность выглянуть в окно или поговорить с кем-нибудь, а запертые миниатюры видели каждую ночь опостылевшие лица и занимались одной и той же работой. Их жизнь напоминала затянувшийся ночной кошмар или день сурка, который никогда (только после ухода Сесила с должности сторожа, если этот счастливый день наступит) не закончится. — Держитесь, друзья! — шепнул им однажды Теодор, но маленький гордый человечек в ковбойской шляпе послал его в каньон доить койотов, а не менее гордый римлянин вообще не удостоил взглядом. «Надо что-то делать, — размышлял Теодор, благо времени на рефлексию у него хватало, — но что именно? Пластина, очевидно, принадлежит фараону, значит, Сесил не имеет над нами никакой власти. Формально мы подданные фараона… Вряд ли он обрадуется, узнав это спустя десять лет, проведённых взаперти». Время шло, сторожа старели, но сил у них не убавлялось. Ещё дважды Теодор пытался подобраться к залу египтологии, но его останавливали у железных ворот. Демонстративно повесив на них замок, Сесил неприятно улыбнулся и помахал ключом. Стащить связку у него мог бы шустрый капуцин по прозвищу Декстер, но обезьянку сторожа всегда запирали самой первой, не позволяя ей творить всё, что вздумается. В голову Теодору забредали революционные мысли подговорить всех обитателей музея восстать против сторожей и прекратить их тиранию, но «разброд и шатание» в рядах экспонатов мешал объединить хоть кого-нибудь. А у Теодора, как он считал, не было ни харизмы, ни уверенности, ни храбрости настоящего Теодора Рузвельта. Он всего лишь восковая фигура. Что он может сделать? — Что, всё ещё хочешь освободить фараона? — Сесил поседел, но не утратил отвратительного чувства юмора, свойственного молодым людям. — От безделья скоро совсем свихнёшься. Предупреди уж, будь добр, если это случится, договорились? Как-нибудь уговорю Макфи сдать тебя в хранилище. Современные дети плевать хотели на историю. Ты уже не популярен. От безнадёжности Теодору хотелось заплакать, но настоящие мужчины не плачут. После этого разговора он поспешно ушёл и бродил полночи по всем залам без разбору, отчаянно перебирая все возможные идеи о том, как бы сделать жизнь в музее хотя бы чуточку лучше. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не сразу отреагировал на звук разбитого стекла и вопли Гаса, на которые тут же прибежал Реджинальд. Сердце пропустило удар. Это был зал Сакаджавеи. Отстав от сторожей на пару минут, Теодор вбежал в зал и не поверил своим глазам: стекло действительно дождём осколков усыпало пол, среди них лежала подзорная труба, которую всегда носил на поясе Кларк. Последний катался по полу вместе с Гасом, осыпая его градом ударов. Неподалёку Льюис поразительно легко сдерживал Реджинальда, фехтуя шпагой, выхваченной из рук одного из безликих бойцов. — Что… что происходит? — Сакаджавея потерянно стояла в центре зала, прижимала к груди руки, и лицо её, обычно бесстрастное, было преисполнено невыносимой мукой. Теодор сжал кулаки и шагнул было к сторожам, которые начали уставать и поддаваться напору Льюиса и Кларка, как вдруг… — Всем замереть! — откуда у Сесила револьвер? Охранникам он не положен, но вот он, самый настоящий и заряженный, уж опытному охотнику в этом деле можно верить. Сесил направил револьвер на Сакаджавею и мрачно повторил: — Я невнятно говорю? Вы, оба, угомонитесь, иначе я продырявлю голову вашей подружке. Ты, мистер Президент, тоже не вмешивайся. Она не умрёт, конечно, но мне же потом выслушивать нотации Макфи, а меня это дико бесит. — Ты посмел оскорбить Боинаив! — яростно воскликнул Льюис, отпихнув от себя Реджинальда и встав бок о бок с Кларком. Вместе они, побитые, но несломленные, заслонили собой Сакаджавею. — Что вы за люди такие, раз смеете унижать тех, кто слабее вас? Тем более женщину! За их спинами Сакаджавея едва заметно поморщилась, но ничего не сказала. Лишь напряжённо следила за Сесилом, готовая в любой момент… напасть? обороняться? Теодор столько лет наблюдал за ней, но так и ни разу не перекинулся ни единым словечком. Сцена так впечатлила его, что не нашлось слов, чтобы выразить свой гнев поступком Гаса. Его отослали прочь, и вместо того, чтобы сражаться, он покорно ушёл, ощущая, как яростные слова Кларка впиваются ему в спину острейшими копьями. Раздался предупредительный выстрел в воздух, и все голоса утихли, кроме шипения Сесила. — Живо на места, все трое. Пока мы будем менять стекло на звуконепроницаемое, — Сесил хмуро покосился на Льюиса с Кларком, — и убирать здесь, вы не скажете ни слова. Не шелохнётесь, — угрюмое молчание было ему ответом, — так-то лучше. За работу, парни. Надо успеть до рассвета. Гас, вали на обход, мы с Реджи справимся вдвоём. Кто-то должен приглядывать за этим цирком. Недовольно бурчавший Гас вышел из зала, хмуро глянул на застывшего возле одной из витрин Теодора и отрывисто приказал: — Давай, придурок, шевелись. Поможешь мне, без твоей клячи я ни в жизнь все этажи не обойду. На скуле Гаса расцветал ярко-фиолетовый синяк. Сторож держался за спину и ощутимо хромал при ходьбе. Теодор, всегда ревновавший Льюиса и Кларка к Сакаджавее, испытал к ним волну искренней благодарности. *** Годы безжалостны к людям. Если восковой Теодор Рузвельт не постарел ни на минуту, то три сторожа выглядели уже не так бодро, как пятьдесят четыре года назад. Сил у них оставалось предостаточно, но это не стало достойной причиной, чтобы платить им зарплату и дальше. Новость об увольнении сторожей облетела весь музей в мгновение ока. Радовались, кажется, даже неандертальцы, хотя что с них взять? Радость омрачали загадочные лица сторожей, они ходили по этажам как ни в чём не бывало, а заглядывали чаще всего в египетский зал. Замок Сесил давно уже снял, убедившись, что «Тедди» не будет буянить. Жизнь и безопасность Сакаджавеи была для него важнее утопической идеи о свободе музейных экспонатов. — Скоро придёт счастливчик на наше место, — вздохнул Реджинальд, и вид у него был по-настоящему печальный. — Уверен, что счастливчик? — хмыкнул Сесил. — С этими ребятами не соскучишься. Спорим, что новенький и ночи не продержится? Гас разбил их рукопожатие, и втроём они ушли, довольные собой и миром. В их словах Теодор слышал какое-то ужасное обещание, почти угрозу, и знал, что надо во что бы то ни стало подружиться с новым сторожем. Фараон кричал каждую ночь. Теодор привык к этим звукам, не обращал внимания, но сердце постоянно кололо тупой иглой. Иногда он со страхом думал, что однажды фараон не очнётся в своём саркофаге, останется мумией, которая не может двигаться, дышать, кричать и даже жить. Пока со скрижалью всё в порядке, это невозможно, но всё равно сомнения и опасения сковывали тело крепче любого лака. Теодор придумал десяток фраз, с которых можно было начать извинение — он так виноват перед ним! — но не решался пройти мимо шакалов. Он не сумел помочь их хозяину в прошлый раз, вряд ли они пропустят его теперь. И тут случилось чудо. Случился новый сторож. Ларри Дейли был не похож ни на Сесила, ни на Гаса, ни на Реджинальда, ни на всех троих разом. Он был нелепым смешным мальчиком, перепуганным до смерти, но в нём, в его глазах было что-то такое, что заставляло безоговорочно ему доверять. Он был хорошим человеком. И, как ни странно, в восковых куклах он тоже видел людей. Когда Теодор встретился взглядом с фараоном, ему захотелось провалиться сквозь землю. На смуглом лице не было ни тени ненависти, злобы или отвращения. Фараон смотрел на мир широко открытыми глазами, и пусть кража скрижали сжала его губы в тонкую линию, Теодор всё равно заметил искренне любопытство и желание узнать получше всех, кто подвернётся под руку. Пока на это не было времени — всё закружилось и завертелось, но Теодор не забыл свои заготовки для извинений. Даже когда Сакаджавея расплавляла его тело, чтобы склеить заново. Подойти первым страшно, но мужчина не имеет права на трусость. Набрав в грудь побольше воздуха и виновато улыбнувшись всё, казалось, понимавшей Сакаджавее, Теодор пробрался сквозь возбуждённо гомонящую толпу и окликнул Акменра. — Мальчик мой, — на минуту забыв, с кем разговаривает, Теодор не стал в конце исправляться и продолжил под лукавым и сияющим взглядом юного фараона. — Я хотел извиниться. — За что? — искренне удивился Акменра. — Вы же не сделали мне ничего дурного. — Напротив, — устало и грустно возразил Теодор, поразившись схожести формулировок. Пятьдесят лет назад он уговаривал Сесила выпустить фараона из саркофага почти теми же словами. — Я слышал, как ты кричал, каждую ночь. Но ничего не сделал. Не смог. Я пытался, правда, но это не оправдывает меня. Не знаю, что ты испытывал все эти годы, но надеюсь, что муки совести старого дурака хоть немного облегчат твою боль. — Вы очень добрый, — тепло улыбнулся Акменра и с достоинством склонил голову перед Теодором, как перед равным. — Я принимаю ваши извинения и уверяю, что больше меня ничего не тревожит. Думаю, новый хранитель нашего музея не позволит мне лежать в саркофаге одному. При воспоминании о саркофаге лицо Акменра потемнело, но он быстро опомнился, послал Теодору ещё один всепрощающий взгляд и танцующей походкой отправился искать Ларри Дейли — с ним у фараона сложились самые доверительные отношения. Неудивительно, ведь Ларри освободил его, а такое не забывается. — О, вот вы где! — отодвинув в сторону слишком крупного неандертальца, загородившего проход, к Теодору пробились Льюис и Кларк, за спинами которых, мягко улыбаясь, шла Сакаджавея. От её присутствия у Теодора гулко забилось сердце и вспотели ладони, но он поборол малодушный порыв отговориться делами и сбежать. Не теперь, когда самый тяжёлый камень с его совести был, наконец, снят. — Мы вас искали. По очень важному… —…и неотложному делу, — закончил за друга Кларк, потому что Льюис осторожно подтолкнул Сакаджавею, чтобы она вышла вперёд. — Не только вы за нами наблюдали, но и мы за вами, — серьёзно добавил он, не обращая внимания на смущение Теодора. — И пришли к выводу, что если вы, как нам показалось, питаете нежные чувства к Сакаджавее, то можете сказать об этом прямо. Они выглядели довольными и весёлыми, широко улыбались и напоминали внимательных старших братьев, только что сосватавших любимую и единственную сестрёнку доброму человеку. Тактичность всё-таки пересилила любопытство, и они дружно поклонились: — Мистер Президент, — без сесиловского сарказма, предельно торжественно произнёс Льюис, ещё в первое своё оживление поразив Теодора военной выправкой. — Просим, позаботьтесь о ней. — А ведь она теперь Миссис Президент! — шепнул другу Кларк с шальной улыбкой неуёмного мальчишки, на что Льюис несильно пихнул его локтем в бок и потащил в сторону Колумба, который отчаянно не успевал защищать свои ворота от наступления сплочённых сил Севера и Юга. Теодор смущённо улыбнулся Сакаджавее и протянул ей руку: — Не желаете… м, прокатиться со мной? В смысле, на Техасе? То есть, я вас ни к чему не обязываю, но был бы счастлив… Вместо ответа Сакаджавея поцеловала свои пальцы и прижала их к губам Теодора. Похоже, она была совсем не против стать девушкой двадцать шестого Президента США.