Boys will be boys

— Юра, — испуганно выдыхает Кацуки, вжимаясь в стену спиной. Течка нагрянула совершенно неожиданно. Раньше срока, выбивая из колеи. Так же внезапно, как и сам Юра материализовался в дверях раздевалки, не давая пройти. Напряжённый. Взвинченный. Нагло заявляющий о своих правах решительным взглядом. Юри нервно сглатывает: не хватило всего каких-то пары минут, чтобы улизнуть. Конечно, Никифоров все понял ещё на тренировке. Только отпускать японца почему-то не собирался; смотрел насмешливо и пристально, долго разглагольствовал, описывая очередной элемент в мельчайших деталях. Касался чаще обычного, поддерживая без необходимости, заставляя Кацуки чувствовать неловкость и нарастающую тревогу. И когда она достигла пика, появился Юра. Настырный, эгоистичный мальчик. Кацуки отказал ему всего три дня назад. До этого — месяц прожигающих взглядов и колких слов, мимолетных прикосновений и, как позже выяснилось, неуклюжих ухаживаний. Поначалу японец воспринимал эти странные знаки, как очередной способ издёвки, но потом вдруг опешил, осознав, что Юрио заимел на него виды. И почему-то даже от самого незначительного проявления внимания со стороны мальчишки в груди сладко щемило, а щёки страшно пылали. Кацуки сквозь землю был готов провалиться от смущения, находя в своём рюкзаке шоколадки и всякие милые безделушки. А однажды он наткнулся на смятый клочок бумаги. Почерк у Юры прыгающий, крупный, но аккуратный. Юри прочитал три слова: «ты очень милый», — и сердце его зашлось, как бешеное. Кацуки не мог не улыбнуться, умиляясь: произнести это вслух Плисецкий бы не смог даже под страхом смерти. Это был Юра; но не холодный и дерзкий, отпускающий в его адрес грубости, а новый — демонстрирующий свои неожиданные, трогательные стороны. Кацуки не переставал удивляться этим метаморфозам, всё больше недоумевая из-за того, что мальчик обратил на него внимание. Его запах был по-настоящему приятным — не таким глубоким, как у зрелого Виктора, но волевым, бархатным, безумно притягательным. Кацуки льнул к нему неосознанно, чувствуя к самому Юре невероятную симпатию, но все же заставил себя очнуться от сладкого забытья, решив взглянуть на ситуацию здраво. Юри переживал: из-за неуместности отношений в данной обстановке, разницы в возрасте, но по большей части из-за неуверенности в себе. Он искренне желал Плисецкому только самого лучшего и поэтому решил уйти в тень, пока было ещё не совсем поздно. Три дня назад у входа в кафетерий, опустивший глаза и готовый в любой момент расплакаться, Юри ему отказал. В панике оглядев лица двух альф, Кацуки поспешно ретировался в раздевалку. Он понимал, что его собственные феромоны в данной ситуации могут привести к большим неприятностям. Но, впопыхах собрав вещи, уйти Юри не успел. Сейчас обычно успокаивающий и нейтральный запах Юры буйствует, буквально сшибает с ног и будоражит так сильно, что внутри все сжимается в сладких конвульсиях. Перемена пугает… И в то же время Юри не может ей не восхититься. Кацуки и представить не мог, что от совсем юного и хрупкого на вид мальчика может веять такой агрессией и силой. Силой молодого, уверенного в себе и до жути ревнивого альфы. — Блять, — задрав голову, зло выдыхает Плисецкий в ухо, сжимает бёдра до боли. — Раздвигай ноги. Юри практически ударяется лбом о стену, в последнее мгновение сумев смягчить ладонями удар. Очки стукаются об пол; Кацуки не успевает и дернуться, как брюки его стремительно падают к щиколоткам, а на ягодицах сжимаются тонкие, сильные пальцы. Плисецкий отрывается на долгие мгновения, нетерпеливо раздеваясь. Юра и не думает о прелюдии: он в ярости. Он тесно вжимается сзади подтянутым, твёрдым телом, давая ощутить силу своего желания, вгрызаясь зубами в загривок, отчего перед глазами Кацуки всё плывёт, дыхание спирает. Но не от боли — жгучее, животное наслаждение подчиняет. Давит на поясницу Юри, заставляет его прогнуться, открыться, не чувствуя страха и стеснения. По ляжкам стекает смазка, дырочка ей истекает и пульсирует, жаждет полноценного проникновения. Властный, сильный запах дурманит Кацуки, отчего в голове роятся бессвязные, обрывочные мысли, а тело ломит от желания. Юра резко вставляет пальцы, наспех растягивает горячую задницу. Терзает шею парня губами, хрипло произносит что-то по-русски. Юри вспыхивает с новой силой, хоть и не понимает ни единого слова; ему хватает интонаций срывающегося голоса. Вздрагивает, подаётся бёдрами назад и судорожно выдыхает, чувствуя, как меж ягодиц упирается твёрдая, крупная плоть. Но Плисецкий медлит, тяжело и шумно дышит в спину, придерживая омегу за талию. — Юра, — Кацуки ничего уже не соображает, умоляюще взывая к парню. — Войди в меня, Юра. И Юра хотел бы помучить обоих, только у совсем не искушённого альфы не хватает выдержки. Он засаживает член резко и с силой, входя в тугую задницу почти до упора. Кацуки дёргается, сдавленно стонет от боли, но покорно прогибается, сжимает внутри себя так восхитительно, что остатки здравого смысла Плисецкого летят к чертям. Подчинить, присвоить, сделать своим. Заполнить семенем и пометить — единственное желание, о котором кричат сейчас инстинкты Плисецкого. Юри едва держится на ногах, дрожит крупно, и вот уже, совсем привыкнув к ощущениям, с жадностью принимает в себя член, пытаясь подстроиться под фрикции, что просто сводит Плисецкого с ума. Омега горячий, отзывчивый, возбуждающий до головокружения. — Мой, — хрипит Юра, совершая жесткие, размашистые движения бёдрами. Сцепка тягучая, ослепляющая и болезненная для обоих. Плисецкий сжимает зубы на шее омеги непроизвольно, идя на поводу у самых диких, животных порывов. Обхватывает истекающий смазкой член Кацуки ладонью и толкается в жаркую засасывающую глубину последними быстрыми рывками. Юра прокусывает нежную кожу до крови и замирает, слыша высокий, полный мучительного наслаждения вскрик. И это последняя для него капля — он невероятно напрягается, утробно рычит и бурно кончает, наконец, внутри содрогающегося тела. Излившийся мгновениями ранее Кацуки тихо скулит, ощущая в себе поток обжигающего семени впервые в жизни. Юра пометил его, не спрашивая. Приревновал так сильно, что не смог сдержаться, — и всё в одночасье разрешилось само собой. И продолжилось после, уже в квартире ошалевшего, счастливого Кацуки. — Салют, — Юра выуживает из кармана толстовки шоколадный батончик, вкладывая его в руку парня. Заглядывает ему в глаза и садится рядом. Кацуки неловко до слёз. Он сидит на пустой трибуне, нервно теребя горло водолазки. И вроде бы день начинается как обычно — только по ощущениям всё абсолютно иначе. Непривычно и странно чувствовать себя другим, принадлежащим кому-то ещё, кроме себя самого, так стыдно… И вместе с тем так приятно. Пускай он натворил глупостей — ведь Юра совсем ещё мальчишка, но Кацуки ни о чем не жалеет. Рядом с Плисецким он остро чувствует, насколько правильно свершившееся. Юра выглядит довольным до неприличия. Он не отводит взгляда, от которого Юри безмолвно трепещет. Кацуки и сам не может налюбоваться Плисецким; вздыхает счастливо и трогательно краснеет, когда ладонь парня накрывает его руку. Юра целует легко, но в то же время настойчиво. Его губы тёплые, слегка обветренные, и прикосновения их сейчас так чувственны и ласковы, что Кацуки млеет от удовольствия, прикрывая глаза. — Сопляком меня считал, да? — ехидно спрашивает Юра чуть погодя, портя всю прелесть момента. — Вовсе нет, — Кацуки отрицательно мотает головой, поспешно отводит глаза. — Я не… — Уже нет? — Плисецкий вдруг оказывается совсем близко, легко дует на щёку, скользя взглядом под ткань на шее Кацуки. — Юра, — совсем смутившись, с упрёком начинает Юри, но тут же ошарашенно замолкает. Виктор возникает перед ними внезапно; он как всегда бодрый и радостный. — Даю вам десять минут, чтобы переодеться, — говорит Никифоров. На губах его играет ослепительная улыбка. А на скуле багровеет внушительный синяк.