Семья

Я мучаю тебя, Дотянись до моей руки сквозь пламя. Я мучаю тебя, Лишь раб твоих игр… Я просто одержим болью. Хочу заковать тебя в цепи, Хочу связать тебя, Я просто одержим болью. (Lil Wayne feat. Wiz Khalifa, Imagine Dragons - Sucker for Pain) Он привыкает. Привыкает к наглухо заколоченному окну. К газетам вместо обоев. К сколотому лаку паркетного пола. И к тому привыкает, что в комнате лишь кровать и тусклый ночник. Света едва хватает, и в углах комнаты таится тьма. Немым укором. Каждую ночь оттуда расползаются тени. Тонкими нитями. Ветвями с чернеющими бутонами и острыми шипами. Много зеленого. Много черного. Он привыкает к своей семье. Семья. Так они сказали ему, когда пришли на его крики. Он тогда впервые проснулся. В незнакомой комнате. Перед глазами — мутная пелена, во рту — сухо и горько. Он попытался встать, схватившись за высокую спинку кровати. Ноги не слушались, а потом пришел вопрос. Опрокинул обратно на матрас. Заставил сдавленно вскрикнуть и тут же — закашляться. А потом он снова кричал, обретая голос, напрягая связки и комкая в руках простынь. Спрашивал темноту, бога, самого себя: — Кто я? Кто я? И они пришли. Двое. Тот, что выше, сказал: — Тебя зовут Сухо. И долго укачивал на руках. Гладил по выступающим позвонкам и шептал: — Мы твоя семья. Все хорошо. Ты не один. А второй только смотрел. * Сухо привыкает к своему имени. Долго катает его на языке. Шепчет про себя. Су-хо. Ничего. Имя пустое. Оно не будит воспоминания. Не заставляет зажмуриться от обрывков прошлой жизни. Не подкидывает лица и образы. Но оно ему нравится. За него можно цепляться, когда становится паршиво. Когда стягивающая боль в левом боку навязчиво-невыносима. Сухо трогает длинный шрам вдоль ребер под тонкой тканью. Отвратительно выпуклый, наверняка уродливый. Задрать футболку и посмотреть у Сухо еще не хватает духа. Он даже моется, не включая свет. В маленькой ванной: вторая из двух дверей, ведущих из его комнаты. Единственная открытая. Вторая заперта. На замок (глухой щелчок) и две задвижки (протяжные лязги). Сухо знает, как это называется. Это называется: «быть заложником». Потому что ключа у него нет, а задвижки — снаружи. Но если Чонин и Кёнсу называют это семьей, Сухо не будет спорить. Ему некуда бежать. — Там опасно, — рассказывает ему Чонин, — а здесь с тобой ничего не случится. Мы позаботимся о тебе. Сухо кивает. Ему хочется верить. Потому что ничего другого не остается. Прошлая жизнь где-то далеко, в его черепной коробке, в переплетении нейронов, нервных окончаниях мозга. И вместе с тем — она нигде. Она нереальна, пока забыта. Пока Сухо не может вцепиться во что-то, кроме своего пустого имени. И все, что он знает о мире, ему рассказали Чонин и Кёнсу. Другая (прошлая) жизнь - где-то там. А здесь у него есть кровать и ночник. И наглухо заколоченное окно. И стены в газетах. Сухо выучивает комнату наизусть. * По ночам приходят кошмары. Из углов ползут ветви с увядшими бутонами и острыми шипами. Много зеленого. Много черного. Ветви цепко пробираются под кожу. Венами по рукам и до самой груди, чтобы вонзиться глубже, растревожить нутро, в клочья распороть легкие и вывернуть грудь наизнанку. И внутри у Сухо — зелено. И ветви, обвившие сердце, — черные. И кричит он громко, когда просыпается. Хватает ртом воздух, дышит с трудом. Чаще приходит Кёнсу. У него быстрые, но тяжелые шаги. Сухо не слышит, но чувствует их. Жмурится, когда Кёнсу забирается на кровать. Обнимает сильными руками. Прижимает к себе. И Сухо дрожит в его руках, потому что в эту минуту Кёнсу — его самый страшный кошмар. Кошмар, скользящий ладонью под футболку, ведущий теплыми пальцами вдоль шрама. Прикасающийся губами к шее. Сухо старается заставить себя не трястись, выровнять дыхание и успокоиться: тогда Кёнсу сразу уйдет. Тогда можно будет забыться беспокойным сном до утра, а потом — новый день. И завтрак принесет Чонин, улыбнется уголками губ. Скажет: — Доброе утро. В горле встанет ком, но Сухо кивнет. Он не помнит свою прошлую жизнь, но помнит, как светит солнце. Каким бывает утро. Как лучи ложатся на пол теплыми пятнами оконных проемов. Это все то, чего у него больше не будет. Теперь его утро — это Чонин с тарелкой хлопьев. Кёнсу обнимает крепче. — Сухо, — тихо говорит он, — ты боишься меня. Это не вопрос. — Не надо, — Кёнсу невесомо целует его в затылок. — Мы ведь семья. Если тебе будет угодно, — думает Сухо. Закрывает глаза и начинает считать до миллиона. * Чонин приносит ему книги. Самые разные. Сухо трогает пальцами корешки переплетов и гадает, читал ли он это когда-то. Тогда. Там. Далеко. Если читал, теперь это не имеет смысла. Он ставит ночник на кровать и читает снова. Сухо не может выйти из комнаты через дверь, но может — через тонкие страницы. Спрятаться внутри книги. Создать себе новую жизнь. Разделить ее с кем-то. Не с Чонином. Ласковым и добрым. Не с Кёнсу. Сильным и пугающим. У Сухо уже много книг. Ровными рядами вдоль стены. Много прожитых жизней. Придуманных прошлых. Но любая книга в конце концов неизбежно рассказывает ему, что мир снаружи - больше и сложнее. И каждый раз возвращаться в реальность оказывается мучительно, потому что вся реальность Сухо — это маленькая комната, где нет ничего, кроме кровати. И на короткий миг кажется, что снаружи — тоже ничего. Что нет никакого мира. Сухо прикладывает ухо к доскам и слушает. Долго-долго. И далекий шум ветра ему ответом. Иногда — глухой стук дождя. Хочется расковырять дерево и пустить немного солнца. Сухо скребет ногтями по доскам и понимает всю глупость затеи. У него не получится. — И не надо, — тихо смеется Чонин, укладывая голову ему на колени. — Разве тебе плохо здесь? Сухо прикусывает язык и решает больше никогда не делиться с Чонином. Ничем. И только когда Чонин вздрагивает и поднимает голову, Сухо понимает, что плачет. И слезы падают на чужое лицо. Он отворачивается, чтобы Чонин не разозлился. Ласковый и добрый Чонин, который ударил лишь однажды — чтобы прекратить истерику. Сухо помнит. Это — он помнит. А внутри еще свербит: кто я? кто я? кто я? А по ночам еще рвет грудь черными ветвями. Чонин переворачивается, утыкается лицом в живот Сухо и рассказывает. Чонин любит рассказывать о работе, особенно если она затягивается, и они с Кёнсу не приходят несколько дней. Сухо ненавидит их работу, когда давится холодной водой, и его выворачивает от голода. Чонин любит говорить медленно и устало. Обжигать дыханием кожу и чувствовать тонкие пальцы в своих волосах. И Сухо знает, что не умрет. Потому что он нужен Кёнсу и нужен Чонину — он тот, к кому они возвращаются. Чтобы долго просить прощение за дни одиночества так, как умеют: Чонин рассказывает, а Кёнсу обнимает. И Сухо не может решить, что хуже: чувствовать себя грязным в объятиях Кёнсу или слышать от Чонина вещи, которые ломают. Свернутые шеи и сломанные жизни, чужие долги и жестокие кредиторы. В комнате становится тесно, когда мертвые встают из рассказов Чонина. С Кёнсу иначе. Он трогает не словами. Вдоль шрама. Сперва пальцами, а потом — губами. Сухо больно и страшно, но больше противно. Потому что отвращение не блекнет никогда, а боль и страх — притупляются. Сухо привыкает к ним как к неизбежной части своей реальности, заключенной в четырех стенах. Привыкнуть не вздрагивать от прикосновений Кёнсу удается с трудом. Но все-таки. Сухо робко накрывает его руку своей и отводит ее от шрама к середине груди. Сердце под ладонью бьется быстро-быстро, и Кёнсу целует его. Сухо сжимает чужие пальцы и благодарит кого-то (в кого привыкает не верить) за то, что Чонин и Кёнсу никогда не приходят вдвоем. Сухо нужен Кёнсу и Чонину, чтобы они не вгрызались друг в друга. Каждая семья несчастна по-своему. * Кёнсу приносит ему целый ворох листьев, и мелких желтых цветов, и терпко пахнущие травы, истекающие зеленоватым соком. Что-то прямо с корнями, на которых осталась влажная земля, и можно растереть ее между пальцами и вдохнуть свободу. Вечную жизнь. Ликование природы. Сухо мнет в руках маленький листок. И слезы капают из глаз, хотя казалось, что их больше не осталось, но все равно откуда-то берутся. Это так глупо и опасно, но. Ведь Кёнсу его не бил. Ни разу. Сухо не помнит всю свою жизнь, но это — он запомнит. Он учится хранить новые воспоминания. Много зеленого. Много черного. — Спасибо, — шепотом и отведя глаза. А потом снова: — Спасибо! Спасибо… И обнимать Кёнсу оказывается не одним и тем же с «Кёнсу обнимает». Обнимать Кёнсу проще. Обнять и отстраниться, пока он не положил руки на спину, не скользнул ладонями под футболку. Сухо делает все быстро и правильно: так, чтобы не было заметно намеренного избегания, но достаточно для того, чтобы Кёнсу оценил и принял благодарность. — Мы ведь семья, — говорит Кёнсу. Кто я? * Это живое чудо становится их секретом, который скрыть не удается. Сухо и не пытается. Чонин спрашивает: — Откуда? — и поднимает тонкую ветку с кровати. Сухо хочет смеяться от абсурдности вопроса, но отвечает серьезно, не пряча взгляд: — Кёнсу принес. Откуда еще?.. Тогда Чонин говорит: — У меня есть идея получше. Развлечёмся, пока Кёнсу на работе. Он плотно завязывает Сухо глаза своей футболкой. Он говорит, что это будет их секретом. Он выходит из комнаты. Глухой щелчок. Два лязга. Сухо сидит на краю кровати и ему снова хочется плакать. Потому что Чонин ласковый и добрый. И он не может сделать больно. И он уже ударил однажды. Сухо глубоко дышит и пытается успокоиться. Темнота. Под веками расцветают бутоны. Чернеют. Шипами рвут. Кто я? От этого можно сойти с ума, и Сухо закусывает губу. Задерживает дыхание, когда Чонин возвращается. И выдыхает облегченно, когда его не валят на кровать, не стаскивают шорты и не касаются так, чтобы хотелось умереть. Чонин обувает его. Легко щекочет ступни, прежде чем натянуть на них носки и завязать кеды. Потом он закидывает Сухо на спину и несет. По коридору, понимает Сухо. Потом по лестнице вниз. Потом снова коридор, а потом два щелчка и… Шум листвы оглушает. Оглушает пение птиц, и свежий воздух пьянит. И хочется заплакать или засмеяться, но Сухо только наощупь прикладывает ладонь ко рту Чонина, который пытается снова напомнить о том, что это будет их секретом. — Я знаю, — хрипло говорит Сухо. — Я запомню. Ему не хочется слушать Чонина снова. Не сейчас, когда поют птицы, и ветер шумит в деревьях. Они идут долго, или Сухо так только кажется. Он не понимает. Теряется в ощущениях. И ясно чувствует только, как улыбается ему в ладонь Чонин. А потом Сухо стоит на земле, и его глаза больше ничего не закрывает. Слезы бегут по щекам, потому что все невыносимо ярко и безгранично прекрасно. Чонин дарит ему целый час и только одну сторону, в которую можно идти. Сам он держится рядом и нежно-снисходительно смеется над восторгом Сухо. Сухо не обижается. Просто не замечает. Он до нелепого жалеет, что невозможно надышаться впрок и невозможно впитать в себя теплое солнце с запасом, когда приходится уходить. И снова, выдохом в губы на ночь, Чонин повторяет: — Это секрет, Сухо. Наш с тобой. И Сухо спит беспокойно, потому что снаружи все-таки есть большой мир, и он зовет его. Потому что трава сминается под шагами Сухо, когда он бежит. Потому что впереди - тоже есть жизнь. Но тонкие черные ветви быстрее: они настигают, обвивают щиколотки и запястья, тянут обратно, а в груди зелено и бьется: кто я? кто я? кто я? Сухо просыпается, но не кричит. Задыхается, но не зовет на помощь. Долго унимает сошедшее с ума сердце. Ему муторно и тошно. В семье не должно быть секретов. Особенно в их семье. * Кёнсу приходит чаще, словно чувствует что-то. Смотрит долго и испытующе. Почти не говорит, но обнимает крепче. Не трогает шрама, но трогает плечи — губами, и пальцами — бедра. Скользит под резинку шорт и гладит голую кожу. Бездумно и бессистемно. — Мир огромен и враждебен, — говорит Кёнсу. — В нем не выстоять в одиночку. Кто я? — хочет спросить Сухо. Он чувствует пальцы Кёнсу между своими ногами и знает, что не умрет. И пытается верить, что мир действительно враждебен, потому что Сухо не помнит, каким он был. Этот мир. И был ли вообще? И какое место Сухо занимал в нем, пока не проснулся в маленькой темной комнате? Много зеленого. Много черного. Кёнсу прижимается возбужденным членом к ягодицам Сухо. И это уже не пугает, потому что привычно. Как ласковость Чонина, которую Сухо начинает ненавидеть. Кёнсу может попросить, и Сухо не откажет ему. Но Кёнсу только сильнее сжимает его бедра, а потом целует в затылок и уходит, чтобы мог прийти Чонин. Кёнсу слишком осторожный и слишком сильный. У него железная выдержка и лед во взгляде. Сейчас Сухо отчётливо понимает: он не справится с Кёнсу. Никогда. А с Чонином можно попробовать. — Пожалуйста, — просит Сухо. — Пожалуйста. Еще один раз. Пока Кёнсу спит тяжелым сном. Чонин качает головой. Он подарил Сухо целый час, но больше — нет. — Нет, — говорит Чонин. Сухо знает, что Чонину просто хотелось, чтобы у них был секрет. Чонин сделал подарок себе. Это злит. Сухо взбирается Чонину на колени. Касается лбом его лба и шепчет в самые губы: — Пожалуйста. Пятнадцать минут. Мы ведь семья. И целует. Впервые. Внутренне ненавидя себя за то, с какой горячностью отвечает Чонин. Сухо ставит на него всё - свою жизнь. Если сработает, однажды он попросит у Чонина что-нибудь другое. Может, пальцы Кёнсу. Без самого Кёнсу. Сухо очень хочет верить, что выбирает правильно. И он побеждает Чонина, давая новое обещание влажными губами в чужие влажные губы. Сухо кажется, что это действительно победа. Он готов заплатить за нее любую цену, но кроме себя у него ничего нет. Кто я? Чонин завязывает ему глаза, и идут они гораздо медленнее и гораздо тише. И отходят не так далеко. Сухо пытается считать шаги, но сбивается и просто дышит. Второй раз видеть мир больнее. И чувствовать, как одинок, потому что на многие километры вокруг — деревья. В этот момент Сухо отчаяннее всего хочет верить, что за деревьями мир опасен и зол, а тут — у него семья. Неправильная, но единственная. Сухо обходит большое дерево. Скользит пальцами по коре и пробует быть живым. Чонин уже не ходит за ним следом. Сидит поодаль под другим деревом. Даже глаза прикрыл. Доверяет. Или просто слишком хорошо знает, что Сухо некуда бежать. Сухо обходит дерево еще раз, опускает глаза и только тогда замечает имя. Его мог вырезать подросток. Давно. В другой жизни. Сложно прочитать. Неглубокие борозды на коре местами заполнены мхом. Почти черным. Сухо пробует имя пальцами. Чун еще раз Чун не то Чун о боже Мён. Много зеленого. Много черного. Кто я? Сердце пропускает удар, а потом — ведет. Направляет тело, потому что мозг — не может. Мозг не помнит. Не дает вспомнить. Сухо бежит, зная дорогу. Не вспоминая, а просто зная. На север. Вот тропинка. Чуть дальше — мимо декоративного пруда. Между парниками. К дому. К двухэтажному коттеджу, одно из окон которого заколочено. Замереть на секунду, а потом - внутрь и по лестнице, в свою комнату, не обращая внимания на крики Чонина. Сегодня Сухо быстрее. Он цепляет газеты ногтями, срывает их. Комкает, пачкая руки типографской краской. И под газетами зелено. И по этой глубокой зелени вьются черным ветви с бутонами и шипами. От пола и до самого потолка. Вот место, где бутон вышел кривым. Это рука дрогнула, когда со спины обняла... Кто? Сухо опускается на колени, утыкается в стену лбом и шепчет отчаянно: — Кто я? А когда Чонин кладет руки ему на плечи, Сухо кричит. В дверях появляется Кёнсу и понимает все мгновенно. Оттаскивает Чонина и бьет. И еще раз. Они вываливаются в коридор, но Сухо не слышит и не видит. Он думает: кто я? Он думает, что дом слишком велик, чтобы кто-то (кто? черт возьми, кто?) жил в нем один. Тогда где?.. У Сухо вопросов больше, чем ответов. Сухо боится ответов больше, чем вопросов. Или теперь он - Чунмён? Много зеленого и много черного. Это его комната. Его реальность в любой из жизней, и от этого точно не сбежать. Никуда и никогда. Кёнсу и Чонин возвращаются. В четыре руки укладывают Чунмёна на кровать и обнимают. Пахнет кровью. Чонин целует его в висок. Чунмён прячет лицо в подушку и закусывает наволочку, чтобы не закричать, когда ладони Кёнсу проскальзывают к нему в шорты. Чунмён душит в себе надежду. Душит вопросы. Душит слезы. Чунмён не знает, можно ли по-настоящему потерять то, чего не помнишь. Лежа на кровати между Чонином и Кёнсу, Чунмён отчаянно боится, что воспоминания вернутся. Борьба выматывает. — Все хорошо, — говорит Чонин. — Ты наш. — Мы научимся делить тебя правильно, — говорит Кёнсу. — А ты научишься нас любить. Чонин кивает. У него ласковые губы. У Кёнсу сильные пальцы. У Чунмёна снова ничего, кроме имени. Он закрывает глаза и начинает считать до миллиона. В конце концов, он привыкает к своей семье.