«...тебя б я обняла, но где наши тела для тепла и ласки...» (c) О. Арефьева
...— Это как в старых балладах — совсем старых, еще с древней Терры, — где непременно дева сидит у окна и ждет рыцаря. И вышивает. Вот и я... тоже. — Вышиваешь? — вскидывает брови он. — Нет, серьезно. Смотри, — она разворачивает черное с серебром полотнище. Волк-и-луна, символ, который не носит больше никто в галактике. — Это же... — Знамя, — кивает она. — Знамя твоего легиона. Я немного не успела закончить работу, извини... — Моего легиона больше нет, — обрывает он. «Пока ты жив — есть», — хочет сказать она, но молчит. «Та еще пара из нас получается: легионер без легиона, летописец без памяти», — хочет сказать она. Продолжает молчать. — А что до знамени, — добавляет он, — мне все равно негде его поднимать. Пусть остается у тебя. Я буду знать, что оно есть — этого довольно. Она касается его руки — осторожно, неуверенно, но он не убирает ладонь. Как всегда рядом с ним, на нее снисходит странное спокойствие: необъяснимое, ведь он — оружие, он не должен знать привязанности и сострадания... Но здесь, в этом общем молчании, она чувствует себя умиротворенной, как никогда прежде. — Знаешь, — негромко произносит он наконец, — я понял, что это не так уж плохо — знать, что тебя кто-то ждет. — А раньше... — Раньше это было не нужно. Теперь, когда все, кого я мог называть братьями, мертвы или... хуже, чем мертвы... — он качает головой, не договорив. Она не спрашивает про Рыцарей: знает, что это — совсем другое, что каждый из них — сам по себе, что ни у кого из них больше нет легиона... Она знает. Она молчит. И думает о том, что обязательно вышьет знамя полностью.***
Ночь и пепельный полумрак. Она не ответит, пожалуй, и самой себе — зачем пришла сюда. Может быть, потому, что ей некуда — не к кому — больше идти. Может быть, это что-то еще. — Ты уходишь завтра, — она не спрашивает, только уточняет. — Война не ждет. Осада вот-вот начнется. И у меня есть долг, который нужно исполнить. — Я знаю, знаю. Именно поэтому... — она запинается, делает глубокий вдох. — Я хочу помнить тебя. Помнить о тебе — и так тоже. Если ты не вернешься... «А ты наверняка не вернешься», — повисает в воздухе, несказанное. Она придвигается ближе — они оба сидят на краю постели, жесткой, почти не прогибающейся под их весом, — почти вплотную, но еще не касаясь его. Смотрит снизу вверх — огромными, темными, поблескивающими в полумраке глазами. — Пожалуйста, — произносит она почти шепотом. — Будь со мной. Сейчас. Только эта ночь, ничего больше. Она старается казаться спокойной, но ему не нужно даже вслушиваться, чтобы различить нервный ритм ее сердца. — Мы не должны, — он качает головой. — Я... я ведь не вправе... — Брось. Что нам теперь терять. И в самом деле — что? Он обнимает ее — неловко, осторожно, остро ощущая, насколько она маленькая, легкая, почти невесомая. — Ты уверена? — зачем-то переспрашивает он еще раз, хотя уже понимает — всё решено. — Я знаю, что делаю, — кивает она. — Так надо, Гарвель. Так надо. Есть что-то такое в том, как она произносит его имя — что-то, что невозможно определить словами — что-то, что ломает последние, и без того непрочные, барьеры сопротивления. ...Она целует его — на долю секунды ей кажется, что она забыла напрочь, как это делать, но нет, не забыла — все равно получается ужасно неловко, а впрочем, неважно. Его лицо — близко-близко, расширенные зрачки заметны даже в полумраке. Кажется, он собирается что-то сказать — но она снова находит губами его губы, уже уверенней; закидывает руки ему на шею, прижимается как можно ближе. Он остается неподвижен — будто с каменной колонной обнимаешься — и только рука, лежащая на ее талии, чуть вздрагивает. Его касания — невыносимо осторожные, как будто он боится ее сломать. Впрочем, наверняка простые смертные должны казаться неуязвимым астартес такими хрупкими; она понимает — стоит ему чуть сильнее сжать пальцы, держащие сейчас ее запястье, и ее кости хрустнут, точно веточки. Но вместо этого он подносит ее руку к губам и целует в раскрытую ладонь. Всегда рыцарь, даже сейчас, отстраненно думает она. Ты неисправим. Она мало что видит в темноте — только контуры, смутные очертания в пепельной ночи — но не зажигает свет, предпочитая доверять прикосновениям. Она прослеживает кончиками пальцев шрамы, причудливым узором покрывающие его тело — изучает внимательно, пытаясь запомнить, пытаясь представить: вот эта ровная линия — след от силового меча, эта рваная, неровно зарубцевавшаяся рана — работа цепного клинка, а вот этот шрам, похожий на многолучевую звезду — наверняка результат разрывного заряда болтера... Конечно, она могла бы попросту спросить, и он рассказал бы ей — он ведь помнит каждую свою битву. Но времена, когда ей нужны были от него воспоминания, давно прошли. Сейчас, этой ночью, может быть, последней из ночей — всё иначе. Ее пальцы отдергиваются, наткнувшись вдруг на металл разъема: очередное напоминание о том, что он все-таки не человек. Она почти забыла. Оцепенение длится недолго, и спустя несколько секунд ее руки возобновляют движения. ...Это не любовь и не страсть, это просто отчаяние — слишком много отчаяния, чтобы вынести его в одиночку. Если нити судеб уже связаны, то не всё ли равно, как именно мы пытаемся дожить до последнего рассвета?.. Ему казалось — он не будет знать, что делать, ведь он никогда раньше, ведь он не должен... Но он доверяет интуиции. И интуиция не подводит. И потом — она-то знает, чего хочет, у нее-то есть опыт. Он позволяет ей вести, и это оказывается неожиданно легко. Позволяет опрокинуть себя на спину, опуститься сверху, принимая его напряженную плоть в жаркую, влажную тесноту — она на мгновение прикусывает губу, но, когда он кладет руки на ее бедра, только кивает. Они не произносят ни слова — только учащенное дыхание, только ритм движений, становящийся всё настойчивее. Ее тело почти сливается с пепельным полумраком, и только глаза — она не отводит взгляд, не опускает веки — только глаза блестят той же отчаянной мольбой. Она замирает — напряженная, точно натянутая струна, — выпрямляется, запрокинув голову, прикусив губу. Беззвучный судорожный вдох. Еще один. Еще. Медленный, медленный выдох — напряжение по капле покидает ее тело. Барабанный грохот пульса в его ушах достигает наивысшей точки — и так же медленно затихает.***
...Потом — после всего, чего не должно было быть, — она не уходит. Остается рядом, на смятых простынях, положив голову ему на плечо. Рассеянно перебирает пальцами пряди отросших светлых волос. Рассвет ближе, и в комнате становится чуть светлее — пепельный сумрак сменяется серебристым. Выражение его лица — такое странное; будто забытое давным-давно чувство поднимается на поверхность. Пожалуй, то же самое чувство, что проворачивается зазубренным лезвием в ее сердце. Это что же — нежность? Такая горькая и безнадежная. — Сэди? Ты плачешь? — шепотом спрашивает он. Она смаргивает с ресниц слезы, только сейчас заметив их. Тихо улыбается, ничего не отвечая. Рассвет уже рядом.