***
Первая наша, более близкая, чем в ранние времена, встреча состоялась достаточно благоприятно. Я был придворным архитектором. Донсия же, носившая тогда имя «Анархея», до этого будучи регентом, приняла титул фараона. Через несколько месяц я был удостоен стать фаворитом новоиспеченной правительницы. Мы оба знали, что были далеко не обычными людьми, не говоря уже о «божественном» происхождении женщины. Это притягивало. Вызывало яркие эмоции, заставляло терять контроль. Я был полностью охвачен чувствами, заполонившими моё недавнее одиночество, сопровождающее меня в каждой временной петле. Фараон же, свободная, властелюбивая и своенравная, не скрывала от меня своего вожделения к другим людям. Во время триумфальных пиров она не гнушалась зажимать по углам, передо мной, своих личных «баку» — молоденьких служанок. В те времена и произошёл роковой момент, предрешение судьбы и моей, и её. Я поинтересовался у неё, готова ли она отдаться лишь мне, беспрекословно и полностью. Ответ был очевиден: нет. — Тогда, владыка Анархея, раз Вы не достанетесь мне, то вовеки будете ничьей, — аксиома наших зародившихся в тот момент отношений. Мы умерли во время блокады противника, на одном из военных кораблей морского флота. И я стал ждать.***
В Риме всё было иначе. Наши положения, откровенно говоря, отличались кардинально. И ситуация складывалась для меня скверно. Вся моя жизнь проходила на арене. Изначально я был бестиарием. Позже, за удивительную выживаемость в боях с животными, которые по этой причине наскучили зрителю, удостоился звания мурмиллиона. Вивиан была женой древнеримского императора, добившейся безупречной репутации, прославленной народом и в следствии писателями. На деле же, после смерти её характер абсолютно не изменился, она оставалась всё такой же плотоядной и деспотичной, и притягивала меня к себе не меньше, чем раньше. Эта, в то время темноволосая, дрянь измывалась надо мной как могла, вне арены или непосредственно во время битвы одним лишь своим присутствием. Но, несмотря на своё положение, после её повторного отказа я сдержал слово о том, что эта женщина будет принадлежать либо мне, либо никому. Моя римская жизнь закончилась на арене. Тогда, поминаю, я вышел босиком из восточного проёма, ощущая холодный и прочный, пупырчатый туф. Зрители уже жаждали зрелищ, а потому и кричали, не брезгуя срывать голос. А ведь представление ещё не началось. Я мотнул головой, ощущая неприятную тяжесть беотийского, подобного шляпе, шлема, украшенного вместо перьев возвышающейся фигурой рыбы. Крепко сжал ручку скутума, который уже не раз спасал мне жизнь. На арену вышел мой противник-фракиец. Бойня была продолжительной и изнурительной. Своим гладиусом «Помпеи» я делал, по крайней мере пытался, удачные выпады вперёд. С этим противником эффективны либо хитрые тактические манёвры, на которые попросту не хватало времени, либо наступление без права дать ублюдку хоть пару секунд на раздумья. Единственное моё преимущество было в отсутствии поножей, потому что они могли бы сковывать движения. Но ублюдок, пока я делал кувырок в сторону, успел задеть моё набедренную повязку сикой, ранить само бедро и, кажется, повредить артерию. Дерьмо. Я понимал, что мои шансы на выигрыш с кровоточащей, бесполезной ногой невелики. Резкий, более агрессивный толчок целой ногой по щиту заставил противника отшатнуться. Я же быстро, наспех резанул его по незащищенной ключице и повернул голову в сторону зрителей. Вививан ожидаемо сидела около императора, ухмылялась. Знала, что меня ожидает смерть. Подий был ограждён парапетом, но недостаточно высоким, чтобы стать существенным препятствием. Я ухмыльнулся ей в ответ. И закинул руку, с огромной силой бросая гладиус в сторону Вивиан. Я не мог сказать, куда попал меч по простой причине: взвившийся император показал оттопыренный палец, и меньше, чем через секунду, меня прикончил мой противник.***
Вынырнуть из воспоминаний, пробуждающих меня к спектру самых разнообразных чувств, было трудно. Но пронзительный женский крик возвратил в реальность. Я пару раз моргнул, наверняка глуповато, из-за чего Донсия, наблюдавшая за мной во время своей долгосрочной казни, хрипло засмеялась. Возможно, догадывалась, в каком направлении недавно плыли мои мысли. Эта реинкарнация была для меня удачной. Я был, точнее, сейчас явлюсь начальником стражи, поддерживающим Инквизицию. Донсия же простой крестьянкой, обладающей всё таким же скверным характером. Единственная её оплошность — удачная попытка охмурить понравившегося сеньора и обнародование их отношений. А доказать причастность женщины в зловредных деяниях, приносивших убытки работе крестьян, и её демонической связи не составило труда. Результат налицо. Я не успел задать тот самый вопрос Донсии. Допрос и следствие проводил инквизитор, а у меня было право наблюдать и не вмешиваться. Но сейчас по нахальному выражению лица «ведьмы» я понимал, что ответ не изменился. Это злило. И одновременно распаляло интерес. Женщина тряхнула копной рыжих, пышных волос, призывно подмигнула. Мне. Неужели?.. Моё выражение из растерянного тут же стало довольным, приобрело резкие черты. Откинув в сторону «Молот Ведьмы», я молча прекратил беседу со ставшим для меня блеклым, незначительным инквизитором, с помощью одного умелого прыжка оказываясь на импровизированном помосте. Пару шагов, и пламя почти коснулось моего одеяние. Мой взгляд остановился на чужом лице. Донсия обладала не неровным загаром, присущим крестьянам, а неестественно бледной, мертвецкой кожей. Впалые щёки и остро очерченные скулы выглядели как свидетельство того, что она изнуряет себя голодом как минимум несколько месяцев. Небольшие, ядовито-жёлтые глаза с редкими ресницами и нависшими веками в упор глядели на меня. Пришлось собрать всю свою волю, дабы не сдаться и не опустить взгляд. Я сжал сухими пальцами обеих рук тонкую, нетронутую недавними пытками шею. Сжал, крепко, большими пальцами надавил на яремную впадину, удерживаясь от того, чтобы задеть сломанную ключицу. Донсия начала задыхаться, шипеть, недовольно пронизывать меня взглядом ядовитых глаз. Нет, дорогая моя девочка, в этот раз доминирую я. Пламя начало вплетаться в её медные волосы, почти касаться лица. Кожа на теле, ниже шеи, уже обуглилась. Я подался вперёд, прикасаясь к её тонким, искусанным губам своими, преодолевая сопротивление, подчиняя и прикусывая мышечную складку. Наслаждаясь привкусом крови. — Извивайся, кричи, чёртова блудница! — мне казалось, что я прокричал это, но на самом деле лишь тихо зашипел. Донсия тут же распахнула глаза, как будто бы очнулась, обрела вновь чувства и понимание ситуации. Смогла ощущать боль. Она начала извиваться, хотела издать пронзительный крик, но не смогла. Из её горла вырывались лишь судорожные, неровные хрипы. — Прощай, дорогая, прощай, — шептал я, отстраняясь и покрывая чужое лицо укусами, сильнее сдавливая шею. Единственная отрада, безумная жажда вожделевать. Я испытал негу, чувствуя, как пламя пробирается и ко мне, но отчётливо видя лишь то, как оно ласково заменяет мои поцелуи своими, проявляя особое внимание уже к лицу и волосам женщины. Те осужденные давно задохнулись от угарного газа. Практически милосердная смерть. Теперь пришёл мой черед. Встретимся в новом времени, в новой революции, моя дорогая девочка. И не надейся в следующий раз так легко от меня отделаться.