Кукушка

Порой она обращается взглядом в прошлое и видит там женщину, которая была слишком мало женственна. Женщину, которая редко думала о том, что когда-нибудь ей придётся сделаться матерью — которой, впрочем, она так и не стала. Женщину, которая осмеливалась давать двоюродному брату советы — как ловчее управиться с той половиной власти над Макрэггом, что ему досталась. Её советы неизменно оказывались верными, но её участие не становилось от этого заметнее. Женщину, которой удалось сдвинуть дела отцовского поместья с мёртвой точки и твердой рукой направить прочь от края финансовой бездны, в которую оно грозило провалиться. Она носила платья и мужские костюмы, она заслуживала уважение к себе и оставалась невидимкой, она водила новомодную бензиновую повозку и завела себе старинный, дорогостоящий коммуникатор, который был, как и прочие сделанные в древние времена машины, намного более совершенным. Она много чего делала и не делала. И среди прочего, она никогда не воспитывала детей… Иногда она вспоминает об этом: так, словно подглядывает за юной и не знающей жизни родственницей — чуть издалека, с высоты опыта,— и забавляется тем, как эта самая Тараша Ойтен, разумная женщина двадцати четырёх лет от роду, попадается в ловушку, подстроенную жизнью. ...— Ты шутишь, Жиллиман, — говорит Ойтен, уже протягивая руку, чтобы прервать вызов. — Нет-нет, Тараша, пожалуйста, послушай! — брат взмахивает рукой, и этот неловкий взмах, не поместившийся в крошечный экран коммуникатора, так непохож на отточенный жест консула, что привлекает её внимание ещё на минуту. — Это… этого ребенка нельзя просто отдать на воспитание какой-нибудь кумушке и забыть о нём лет на десять! Дело в том, что он… вообще не человек. Это не для комма. Приезжай. Она медленно приподнимает бровь. Раздражение в её душе борется с любопытством и известной долей скепсиса. Но всё-таки она пожимает плечами и спустя полчаса уже едет по пыльным кривым улочкам родного предместья. Рассказ о мальчике, найденном в звёздной колыбели, разлетелся по всему Макрэггу всего за несколько месяцев, а улочки, да и само предместье, перестали существовать много позже. Район Макрэгг Цивитас сохранил старое название, а люди, передававшие друг другу небылицы, безбожно врали, и нетронутыми оставались лишь воспоминания. ...— Представляешь, у него два сердца, — говорит Конор, — и что-то непонятное с рёбрами. Я, конечно же, отвёз его к врачу, ведь он же мог пострадать, падая с высоты в этой штуке. Я думаю, это что-то вроде спасательной шлюпки. Люди когда-то прилетели на Макрэгг, и у них наверняка было нечто подобное. На случай, если звездный корабль терпит крушение. «Эту штуку» Ойтен уже видела. «Спасательная шлюпка» — это объяснение приходится принять за неимением других — лежит в одной из неиспользуемых конюшен резиденции консула. Она исписана снаружи непонятными знаками и выстлана изнутри ворсистым материалом, который, как ни странно, кажется живым. Ворсинки пружинят под ладонью и до сих пор сохраняют тепло. Это вселяет в Тарашу непонятную гадливость, словно она нашла в постели гусеницу. Она передергивает плечами. — Продолжай, — с шутливой улыбкой говорит она, — что там ещё. У него рога? Крылья? Клыки и когти? — Нет-нет, ничего подобного! — Конор в волнении запускает руку в волосы — стоило немалых трудов отучиться от этого жеста, когда ему пришлось начать выступать публично. — Он… не ведет себя как положено ребенку. На вид ему года три, но… — Жиллиман колеблется. — Он двигается не как дети этого возраста, а как взрослый. Слишком точно. Как будто он уже танцор или воин. Он не отвечал нам, когда мы открыли его колыбель, но после заговорил сразу чисто и отчётливо. Меня не покидает чувство, что он не знал нашего языка и выучил его… просто слушая наши разговоры. — Что ж, — говорит Ойтен, — а теперь покажи мне, наконец, это чудо. Как его, кстати, зовут? — Робаут, — отвечает ей Конор, — я предложил ему это имя, и он согласился. Спустя несколько минут они рассматривают друг друга: она — и Робаут. Тараша видит малыша с шапкой светло-русых кудрей и очень серьёзными серыми глазами и не может отделаться от ощущения, что там — за непривычно непроницаемым для ребенка взглядом, — её хладнокровно оценивают, просчитывая всевозможные параметры объекта и степень его опасности. — Здравствуйте, мамзель Ойтен, — говорит он, наконец, с безукоризненной дикцией и точно отмеренной вежливостью. — Консул Жиллиман сказал, что вы придете. И тогда она, к ужасу своему, говорит совсем не то, что собиралась. — Ох, — говорит она, — какой ты кудрявый. Тебя можно потрогать? Дождавшись ответного кивка, она пересекает комнату и, словно во сне, запускает руку в мягкие волосы, удивлённо чувствуя, как напрягается его тело. Словно до неё его вообще никто не трогал. И совершенно точно — не трогал именно так. Робаут удивлённо смотрит на неё из-под руки, но она так и не спрашивает у него об этом. Той — или следующей — ночью она просыпается и обнаруживает, что он сидит на её письменном столе, изучая её внимательным и словно немигающим взглядом. Несколько минут они так и смотрят друг на друга, но Ойтен приходится признать, что играть в гляделки с этим странным ребенком — совершенно провальное занятие. — Залезай, — говорит она, приподнимая одеяло и подавив вздох. Он легко спрыгивает со стола, проскальзывает к ней под бок, замирает и, кажется, даже дышит реже обычного. Снятся ли кошмары детям неизвестной звёздной расы? Тараша думает, что можно было бы на всякий случай спеть ему колыбельную, и начинает даже вспоминать песенку про кукушку, но не продвигается дальше первых четырёх строчек и бросает это бессмысленное занятие. Наконец, она решительно поворачивается, занося руку, чтобы то ли обнять, то ли пощекотать ребенка — в темноте под боком тёплого и нисколько не странного, — и даже вскрикнуть не успевает, чувствуя своё запястье зажатым по меньшей мере в стальных тисках. — Мамзель Ойтен, — тихо говорит мальчик, разжимая руку. — Не надо так. — Как? — спрашивает она, выравнивая сбившееся от неожиданности дыхание. — Неожиданно, — он быстрым и почти неуловимым движением садится, поджав под себя ноги. — Ты очень хрупкая. Я могу нечаянно тебя убить, а мне не хочется этого делать. Его глаза слегка поблескивают в пробивающемся из окна слабом свете уличного фонаря — недавно их установили вокруг резиденции консулов, — и Тараша не сомневается, что Робаут говорит правду. И ей, несмотря на это, отчего-то не страшно. — Но, мальчик, — говорит она, — люди, случается, и нападают друг на друга просто в шутку. Если доверяют друг другу. Я хотела тебя... пощекотать. Чтобы… рассмешить, понимаешь? Робаут смотрит на неё, чуть склонив голову. — Вот, например, так? — спрашивает он и внезапно оказывается на ней верхом, а маленькие ладони неумело щекочут ей шею и плечи. — Или вот так, — она аккуратно стряхивает его с себя на кровать, пытаясь прижать к ней, но он рыбкой выворачивается из её рук. Кажется, постепенно это действительно начинает напоминать весёлую детскую возню. Если, конечно, забыть о том, что существо рядом с нею тщательно контролирует себя, чтобы не нанести ей серьёзного вреда. Засыпая, чувствуя под боком свернувшегося клубочком Робаута, Ойтен всё же напевает про себя: Кукушка-кукушка по лесу летала, Кукушка-кукушка деток искала... А задаваться вопросом, что за странная межзвездная кукушка подбросила к ней в гнездо такого загадочного птенца — попросту бессмысленно. Проснувшись, она сомневается — не приснилось ли всё это ей самой. И ещё одно утро остаётся у неё в памяти. Они с Робаутом поехали тогда искупаться в море — через поля, простиравшиеся тогда между морским берегом и Макрэгг Цивитас, где их легко было удобрять плодородным илом Лапониса и морскими водорослями. — Мамзель Ойтен, — спрашивает он, поравнявшись с ней. — Стоит ли мне называть Конора отцом? — Если хочешь, — отвечает она. — По закону ты — его сын, и ему будет приятно, если ты дашь ему понять, что это так не только по закону, но и по твоему желанию. Он кивает, словно благосклонно принимая такой ответ. — Мамзель Ойтен, — говорит он, — а будет ли прилично, если я стану звать вас матерью? Ведь вы не мать мне по закону. И вы с Конором не женаты. Она встряхивает головой и не может сразу решить, как отвечать на такой вопрос. Без сомнения, теперь Робаут добавил в уравнение ещё и общественное мнение. — Мы с ним — двоюродные брат и сестра, — говорит она. — Некоторые считают это слишком близким родством для того, чтобы жениться, хотя Конор сватался ко мне. — И что же? — Мой отец отказал. — Почему? — Возможно, у Конора не может быть своих детей, и это значило бы, что законных детей не будет у меня, — осторожно говорит она, — а у моего отца не было никакого другого наследника. Тогда отец ещё хотел заключить с моим мужем договор, чтобы один из моих сыновей продолжил наш род. — А потом? — А потом он умер, и я решила вообще не выходить замуж, — усмехается она. — Это серьёзно ограничило бы мою свободу. Робаут смотрит на неё. — Это негодные законы, — говорит он наконец. — Их надо менять. — Ага, — соглашается Тараша, поправляя на голове широкополую шляпу от солнца, и некоторое время они едут молча. — Я буду звать тебя «мам», — решает он. — Это звучит так, как будто я начал говорить «мамзель», и не закончил. — Как хочешь, мальчик, — соглашается Ойтен. Старые корабли, забытые первыми поселенцами на орбите Макрэгга, сменились кораблями, прибывшими на орбиту Макрэгга издалека, а затем — орбитальными орудийными платформами и космическими верфями. Новомодные бензиновые повозки так и не успели толком войти в моду, уступив место флаерам, а Конор этого так и не увидел. Возможно, ему, воину, было бы тяжело на это смотреть — а может быть, он, любопытный человек, был бы, как и она, в восторге от стремительно меняющейся жизни… Повелитель Ультрамара, примарх Тринадцатого легиона, входит к ней в кабинет как раз тогда, когда она выключает когитатор. — Добрый вечер, мам, — говорит он.