Откровения

Когда мне сообщили о визите нашего досточтимого главного министра, я, признаться, был изрядно удивлен. Дело в том, что мы уже много лет с Нушроком общаемся только если нам нужно обсудить государственные дела и исключительно, если так можно выразиться, по расписанию. То есть, я езжу к нему раз в две недели, по вторникам, он, в свою очередь, наносит ответные визиты так же раз в две недели, но по пятницам. Сегодня же еще только четверг ― не порядок. Если, конечно, не случилось нечто из ряда вон, и скорее всего так и есть, иначе бы он ни за что не решился переступить порог моего дома. Увидев, что прибыл он не один, а в сопровождении дочери, моя уверенность только окрепла. Во-первых, раньше он, словно самую ценную драгоценность от воров, или же нежный теплолюбивый цветок от северного ветра, оберегал свое дитятко от любых треволнений и неприятностей. Всякий раз, когда мы начинали говорить о делах, Анидаг предусмотрительно и тактично удалялась из комнаты под любым предлогом. Ну а во-вторых, последние события, что у нас происходили с этими попытками поднять бунт и волнениями в народе, тоже не добавляли радостного настроения. Собственно, это нас, если вдуматься, снова сближало с Нушроком и… стыдно признаться, я даже рад этому. Я посчитал, что в саду разговаривать будет удобнее, поскольку он сказал, дело срочное, не для чужих ушей, а в доме полно слуг. Так и есть: они приехали потому, что произошло нечто совершенно не укладывающееся ни в какие рамки, и беспокойство главного министра вполне понятно и объяснимо. Что ж, мне, честно говоря, тоже стало немного не по себе от разгорающегося все сильнее народного недовольства, грозящего перерасти в открытый мятеж. И в чем-чем, но в том, что это следует прекратить как можно скорее, во имя нашего же благополучия, я с Нушроком был согласен целиком и полностью. Я внимательно слушаю все, что он мне говорит (в принципе, ничего нового, рано или поздно это все равно бы произошло), и вдруг понимаю, пожалуй, это не так уж и плохо, что у нас снова нашлись общие темы для разговоров. Несмотря ни на что, иногда мне жаль, что те времена, когда мы с ним были буквально не разлей вода остались далеко в прошлом. Ни он, ни я не вспоминаем о них уже более двадцати лет. Я теперь даже не могу сказать, когда и с чего, собственно, все началось. Хотя, нет, пожалуй, могу… Если я и гоню от себя эти мысли, то только потому, что не хочу признаваться себе в том, что знаю, с чего именно все началось. Поскольку это будет означать, что у меня одна причина, по которой я всю жизнь стремился и стремлюсь превзойти его. Я просто… ну, да, да, завидую! Завидую тому, что он всегда был на шаг впереди ― во всем. И потому, когда мне удавалось взять верх, я был необычайно доволен. Как когда-то в раннем детстве: мы, играя с ним в гостиной, расколотили какую-то их старинную фамильную вазу, то есть, расколотил-то ее именно я, но сказал всем, что это сделал он. Почему? Да потому что, во-первых, это был его дом, а случайность сына хозяина заслуживает наказания меньше, нежели шалость его друга, который находится в гостях. А во-вторых, я до дрожи в коленках боялся (как ни стыдно было в этом признаваться) папеньку Нушрока. У нас нынче все наслышаны, что никто не способен выдержать взгляд главного министра, и это правда, становится не по себе, когда он смотрит на тебя в упор так, словно готов испепелить на месте. Но все же те, кто говорит, что, мол, больше нигде и ни у кого они не видели такого пронизывающего взгляда, от которого, словно глупая пташка при виде змеи, начинаешь дрожать и теряешь волю, не совсем правы. Или же они просто никогда не встречались взглядом с темно-карими глазами господина Норова. Вот где, я вам доложу, был леденящий душу ужас, тут действительно хотелось сквозь землю провалиться, спрятаться куда-нибудь подальше, только не чувствовать на себе его тяжелый и мрачный взгляд. Кроме того, нрав у него тоже был не сахар, и если уж он вспылил, то мало не показалось бы никому. Ну а Нушрок был его сыном, так что… кому как не ему было разбираться со своим батюшкой. Кроме того, на него все же господин Норов явно сердился бы меньше. После случая с той вазой он две недели со мной не разговаривал, считая, что я де его предал. А он, интересно, на моем месте поступил бы иначе? И вместе с тем… опять же, сейчас, наверное, мелко, да и бессмысленно все это перебирать, но я завидовал ему еще и из-за этого. Из-за его отца. Просто потому, что воочию имел честь наблюдать их взаимоотношения, и несмотря на взрывной характер господина Норова, тот обожал сына, гордился им, часто повторял, что возлагает на него большие надежды и твердо уверен, что тот их оправдает. И Нушрок, со своей стороны, буквально боготворил своего отца, для него не было на свете человека лучше, ближе и дороже. Он мог доверить ему любые свои мечты, радости, горести. У них, я так посмотрю, это вообще семейное, потому что сейчас я наблюдаю ту же картину в отношениях самого Нушрока с его дочерью. Мне же было больно и обидно: больше всего на свете я хотел, чтобы мой отец смотрел на меня точно так же, как господин Норов на Нушрока. Пусть бы даже он и ругал меня в два раза чаще. Тем более, что мой отец и так не скупился на ругательства. Вот только слов о том, что его сын ― это его гордость, я не слышал от него ни разу. Мой отец вообще чаще всего меня попросту не замечал, в лучшем случае, а в худшем, если и замечал, то только для того, чтобы отчитать. Вместе с обидой и досадой мне было еще интересно, почему он не любит меня, неужели потому, что я чем-то хуже все того же Нушрока, да и вообще ― хуже многих, раз даже уважения собственного отца не заслужил. Но потом, с годами, я понял, что, видно, отец просто от природы своей был слишком скуп на выражение эмоций, и по-своему я, разумеется, был ему дорог, просто он не умел это показать. Тем более, что и с матерью моей он тоже был не слишком-то мягок и нежен. А когда она умерла, то (что меня, двенадцатилетнего, тогда возмутило до глубины души и отдалило от него еще больше) он совершенно не расстроился. По крайней мере, я не замечал, чтобы он грустил по ней. Опять-таки, я сравнивал с господином Норовом. Нушрок никогда не видел своей матери, жена господина Норова умерла много лет тому назад, но он, так никогда и не женившись вторично, до конца жизни носил по ней траур. И в замке у них не было, наверное, ни одной комнаты, которую бы не украшал ее портрет. Мой же отец не удосужился ни одного портрета моей матери повесить в нашем доме, хотя я его и просил об этом. Я слушаю, что мне говорит Нушрок, и вдруг, выныривая из омута воспоминаний о прошлом, чуть встряхиваю головой и переспрашиваю, чтобы удостовериться, правильно ли я расслышал. Да, все правильно. Настало время заменить короля. Это не новость, я тоже давно уже подумывал об этом, и, пожалуй, надо было это сделать раньше, а теперь придется поторопиться, иначе будет слишком поздно, и мы можем многое потерять. ― И кого же вы прочите на трон, дорогой Нушрок? ― спрашиваю я, хотя, как мне кажется, прекрасно знаю ответ, и мне, похоже, ничего не останется, кроме как проглотить это, и снова оказаться позади него. Он отвечает, и у меня перехватывает дыхание: вот это да! Такого поворота я не ожидал, честно признаться, думал, он сам, лично, захочет все прибрать к рукам. Впрочем, конечно, если вдуматься, то так оно и будет. Для него в этом случае обстоятельства сложатся даже еще лучше, поскольку он снова будет в тени, но на этот раз еще ближе к ее величеству. Самым доверенным лицом и фактическим правителем, и в общем-то для него мало что изменится. Ну, с той разницей, что с Анидаг у него вряд ли будут трения и разногласия, как с Топседом. Просто потому, что она ― его зеркальное отражение, его мысли ― это ее мысли, она и шагу не ступит без его одобрения, ну и, ко всему прочему, даже внешне она куда как более подходит на роль справедливой, щедрой и великодушной правительницы. Вот ведь подлец! Он давно и тщательнейшим образом все продумал! Единственный вопрос: какую роль эти двое отвели мне? Как всегда, запасного игрока? Мальчика на побегушках, верного министра на подхвате? Или же просто друга семьи в отставке? Я поворачиваю голову, перехватываю торжествующий взгляд Анидаг и… в который раз, сколько я себя не клял и не упрекал, забываю, как дышать. Она тут же поворачивается к отцу, они переглядываются (это просто поразительно, иногда мне кажется, что они умеют читать мысли друг друга), а я, чувствуя, как вспотели ладони, крепко сжимаю подлокотники кресла, чтобы, не дай бог, ни один из них не заметил… Я разглядываю ее точеный профиль, длинные ресницы, красиво очерченные брови и вспоминаю вдруг, как когда-то давно наивно думал, что влюбился в ее мать. Правда, потом, когда та ясно дала понять, что мне ловить нечего, я на удивление легко смог отказаться от мыслей о ней. Тогда мне казалось потому, что вся эта любовь ― глупость и выдумки, бабушкины сказки. Главное, это уважать человека, с которым ты собираешься прожить жизнь, а Афэ была… слишком себе на уме, чтобы так легко можно было довериться ей. Или же тут опять была та самая банальная зависть к моему другу детства. Поскольку, черт возьми, я был гораздо красивее в те времена, собственно, на фоне Нушрока было не слишком-то трудно выглядеть писаным красавцем, и у меня было, казалось, куда как больше шансов покорить любую понравившуюся мне девицу. Но первые красавицы двора почему-то падали к ногам Нушрока, да так, что две из них сцепились за него не на жизнь, а на смерть! «Вот и пусть расхлебывает сам», ― злорадно думал я в ту пору. И Афэ заодно, пусть ей и удалось выйти из той схватки победительницей, но еще не известно, кто остался в выигрыше… Ну и, собственно, я мог порадоваться, ничего хорошего из их союза с Афэ так и не вышло, да и оказался он недолговечен, не принеся, кажется, им обоим ничего, кроме страданий. Что до меня, то, женившись на девушке из хорошей семьи, отличной хозяйке, которая образцово вела наш дом, родила мне наследника, я думал, что повезло именно мне, и большего мне не нужно, что счастье ― это стабильность и покой. Когда восемь лет назад моя жена умерла, мне было тяжело, как всегда бывает, когда теряешь хорошего друга. А через шесть лет после ее смерти, два года тому назад, когда я однажды приехал к Нушроку с очередным традиционным визитом, требовалось обсудить кое-какие важные вопросы, началось это наваждение, от которого я не могу избавиться по сей день. Раньше, когда мы наносили друг другу визиты, у нас как-то сложилось, что мы не брали с собой детей, это было ни к чему. Вернее, поначалу-то мы посчитали, что ничего особенного, пусть играют друг с другом, они же дети, им будет только в радость. Но один раз, было тогда нашим детям лет по семь-восемь, когда мы были у Нушрока, мой оболтус додумался привезти с собой живую мышь (я, естественно, ни сном, ни духом про то не ведал), и преподнес ее дочке Нушрока в подарок! Визг, который подняла Анидаг, а равно и взгляд, которым одарил и меня, и моего сына ее папочка, я, наверное, до конца дней не забуду. Естественно, ни о каких делах в тот вечер разговора не было, потому что, хотя на мой лично взгляд это было слишком, целая армия слуг во главе с самим хозяином, как примерные наседки, хлопотали над «бедной девочкой». ― Как вам не стыдно, так позорить меня перед господином главным министром! Немедленно извинитесь перед ним, в конце концов, вы у него в гостях, а так неприлично себя ведете! И перед Анидаг, разумеется, тоже, за то, что напугали ее до полусмерти! ― напуская на себя суровый вид, отчитывал я сына, хотя на деле меня так и тянуло расхохотаться во весь голос. В другой раз, когда званый вечер был у нас дома, это случилось где-что чуть меньше чем через год после той глупой выходки с мышью, пока мы беседовали, дети умудрились сбежать от бдительного ока гувернеров и отправились на поиски приключений, да так, что угодили в прямиком в болото, чудом не утонув там. Их заметил и помог выбраться какой-то крестьянин, на счастье оказавшийся поблизости. Детишки, что самое веселое, упорно обвиняли друг друга, ни один не желал сознаться, кто же кого подбил на этот поход к болоту. Хотя, мне-то лично ответ был очевиден. У моего лоботряса просто не хватило бы на это ума! Поскольку раньше, за все время, он ни разу не осмелился даже близко подойти к тому месту. А вот если бы его подначили, сказав, что, мол, если ты такой храбрый, то почему нет? Тут он и с крыши прыгнул бы, тем более, если речь идет о том, чтоб пустить пыль в глаза девчонке. Увы, это было очевидно только мне одному. Здесь уж мы с Нушроком оба не сдержались и орали друг на друга, не выбирая выражений, так, что слугам, наверное, потом еще на целый год хватило поводов для сплетен. ― Это просто неслыханно! ― кричал Нушрок. ― Если вы не в состоянии сделать так, чтобы ваши слуги не спускали с детей глаз, то можно было хотя бы ворота в вашем саду запереть! Чтобы они не смогли выйти! Это я еще умолчу о том, что, судя по всему, воспитанием своего отпрыска вы занимаетесь время от времени, как придется! ― Знаете, что, дорогой мой главный министр, ― вышел я из себя, ― вы бы тоже получше приглядывали за своим ребенком! Во-первых, где были ваши слуги? А во-вторых, скажите мне, почему вы уверены, что идея удрать из дома принадлежала именно моему сыну, а не вашей дочери? ― Да потому, ― высокомерно взглянул он на меня, ― что я, в отличие от вас, хорошо воспитываю свою дочь, и ей такое попросту в голову не пришло бы! Словом, в тот день нам тоже не удалось поговорить о деле, и с тех пор попытки подружить наших отпрысков мы оставили, как бесперспективные. Я изредка привозил или присылал, конечно, дочери главного министра подарки, он делал то же самое, этим и ограничилось. И вот два года тому назад опять-таки на очередном званом вечере, нам тогда с Нушроком было необходимо обсудить последние идеи его величества по поводу введения новых налогов, я увидел Анидаг впервые за несколько лет, отметив, как она выросла, стала такой привлекательной девушкой. Впрочем, тогда это был просто дежурный комплимент. Она распоряжалась за столом полноправной хозяйкой, но пока мы вели разговор о делах и политике, молчала, лишь изредка поднимая глаза на отца. А после ужина, когда с деловым разговором было покончено, я уже было собирался совсем откланяться, она вдруг села за клавесин, и я замер, будто окаменев. Я даже не слушал, что именно она играла, просто смотрел на длинные тонкие пальцы, порхавшие по клавишам, на ее сосредоточенное, серьезное лицо, четкий рисунок губ, аккуратно уложенные в высокую, открывавшую шею и плечи прическу волосы, и думал, как это удивительно, маленькая девочка, которая играла некогда в моем саду, сбежавшая тогда в компании моего сына на болото, стала вдруг такой соблазнительной, удивительно красивой женщиной. Она была совсем не похожа на Афэ, та, следует признать, несмотря на то, что хотя и была во всех смыслах обворожительной женщиной, но и в подметки не годилась собственной дочери. На отца Анидаг, впрочем, тоже нисколько не походила, но в этом ей, если разобраться, несказанно повезло. Честно говоря, я бы подумал даже, что Афэ, как это умела она одна, надурила нашего разлюбезного главного министра. Что она, как бы это поделикатнее сказать, оставила ему вовсе не его подарок. Сказал бы. Если бы не знал, что, несмотря ни на что, Афэ до потери пульса была влюблена в мужа, и еще ― если бы не глаза ее дочери. Глаза, которыми Анидаг, закончив игру, и подняв голову, посмотрела на меня в тот вечер. Огромные, абсолютно отцовские, черные и бездонные, как ночное небо в лютую непогоду, глаза, которые будто дыру выжгли у меня в сердце. Она смотрела, внимательно изучая, с любопытством, словно видела меня в первый раз в жизни, или же, спохватился я, возможно, просто ожидала похвалы. Но я только вздрогнул и, пробормотав невнятное: «Вы музицировали просто отменно, сударыня», ― поспешил отвести взгляд в сторону и откланяться побыстрее. С того дня, клянусь всем, чем только можно, никогда прежде такого со мной не было, я словно разума лишился. Я думал о ней днями и ночами, причем ночами же мне стали сниться такие сны, что вспоминать их потом поутру, не говоря уж о том, чтобы кому-то рассказать, было ужасно стыдно. Мне стало мало этих визитов к Нушроку раз в две недели, и если раньше я пользовался любым удобным предлогом, чтобы отказаться вообще лишний раз с ним видеться, то теперь стал искать повод, чтобы наведаться к нему в замок. Один раз я точно знал, что он в отъезде, набрался, как говорят, окаянства и отправился с визитом, хотя это и был непростительный риск с моей стороны. ― А отца нет дома, господин Абаж, ― широко распахнула глаза Анидаг, когда увидела меня. ― Да? ― притворился я, что мне это не было известно. ― Жаль, признаться, мне очень нужно было переговорить с ним. ― Ну, ― пожала она плечами, ― если хотите, вы можете его подождать, хотя, право, не знаю, когда именно он вернется. Желаете, я велю приготовить вам чаю? ― Нет, пожалуй, я встречусь с ним в другой раз, вам даже не обязательно извещать его о моем визите. Извините меня, ― заторопился я, поцеловал ей руку и уехал, провожаемый ее удивленным взглядом. А потом был еще праздничный прием у Нушрока в честь ее двадцатилетия, куда была звана чуть не вся знать нашего королевства. Мы с сыном, разумеется, на правах если не друзей, то хороших знакомых семьи тоже были приглашены. Сын протянул ей подарок в бархатной коробочке (этот браслет я чуть не два часа кряду выбирал у лучшего ювелира, и мне показалось, что ей должно понравиться), улыбнулся и произнес: ― Там поистине прекрасный подарок для такой прекрасной дамы, как вы, сударыня. Не бойтесь, на сей раз это не мышь! Анидаг удивленно заморгала, а потом, вспомнив, звонко рассмеялась. ― О, право же, господин Абаж, стоит ли вспоминать о тех детских шалостях! Она открыла коробку, мельком посмотрела на браслет, чуть улыбнулась и отложила подарок в сторону, так что я не смог понять, понравилось ей, или же она только сделала вид. Впрочем, рядом с красовавшимися на ней колье и серьгами с бриллиантами и сапфирами, без всяких сомнений, преподнесенными ей отцом, и стоившими целое состояние, наш подарок выглядел, скажем так, довольно блекло. Она повернулась ко мне и с улыбкой, от которой у меня буквально подогнулись колени, проговорила: ― Благодарю вас за подарок, мне чрезвычайно приятно! ― Примите мои поздравления, дорогая Анидаг. По-отечески, ― добавил я и прикоснулся губами к ее щеке, вдыхая горьковатый аромат ее духов и чувствуя, как бешено забилось сердце и закружилась голова. В ту же секунду я отстранился, боясь, как бы она, да и стоявший рядом Нушрок тоже, ни о чем не догадались. Остаток вечера я старался не показываться лишний раз ей на глаза, издалека только наблюдая, как она беседовала с гостями, отдавала какие-то распоряжения служанкам, украдкой шептала что-то на ухо отцу, любезничала с молодыми людьми, которые ни на шаг от нее не отходили, наперебой оспаривая право завладеть ее вниманием, потом танцевала с ними, включая и моего сына, разумеется. Я смотрел и мне хотелось придушить их всех. Да, да, и своего родного сына тоже. И вместе с тем меня охватывала злость: я безумно злился на самого себя. Ну надо же быть таким набитым дураком! Веду себя, словно ребенок. Кому сказать, засмеют же, не поверят: на шестом, без малого, десятке лет в первый раз в жизни влюбился, словно шестнадцатилетний юнец! И в кого? В девицу вдвое моложе себя, ровесницу собственного сына, которой, соответственно, в отцы гожусь! Более того ― в единственную дочь моего… даже если и не врага, то извечного соперника. Конечно, если бы у меня был хоть какой-то шанс, то, кто знает, как все могло бы обернуться, ведь если бы мы были вместе, возможно, мне и удалось бы наконец выйти победителем из нашего извечного спора ― кто лучше ― с Нушроком. Но я не такой идиот, чтобы не понимать, что это попросту недостижимая мечта. Во-первых, против отца Анидаг не пойдет никогда, или я совершенно не знаю их породу, во-вторых, она на меня даже и не взглянет как на мужчину. Ей ведь есть из кого выбирать! А вот если папеньке ее станет известно о моей… маленькой слабости, то он не преминет этим воспользоваться. Так что лучше мне, как и прежде, не выдавать своих чувств, в конце концов, не я первый, не я последний. Но теперь я понимаю, что, наверное, зря я так долго молчал и соглашался с Нушроком, потому что и он, и его дочь решили теперь оставить меня, так сказать, за бортом. Он посадит свою дочь на трон, станет ее правой рукой, у него будет все, а я, в который раз, оказываюсь третьим лишним. Ну, нет, это уж слишком! ― Вы же не думаете, ― говорю я ему, желая хотя бы на сей раз уязвить, как можно больше, ― что мы достигнем успеха, если снимем корону с уродливой куклы и наденем ее на красивую? Анидаг вспыхивает вдруг от охватившего ее гнева и так знакомо, по-отцовски, обжигает меня полным презрения взглядом. ― Вы очень любезны, господин Абаж! ― сквозь зубы произносит она. ― Министр Абаж, ― злится Нушрок, ― мне кажется, вы могли вы выбирать выражения, когда речь идет о моей дочери! ― Я прошу прощения, ― улыбаюсь я Анидаг, с трудом подавив желание взять ее за руку, ― у вашей прекрасной дочери, если мои слова обидели ее. Но тем не менее, на троне должен быть сильный и решительный человек. На троне должен быть мужчина. Да, именно так ― мужчина! ― И кто же, по-вашему? ― усмехается Нушрок. Нет, дорогой мой, не смотри так, я точно так же, как и ты, понимаю, что меня в нашем королевстве любят и уважают столь же сильно, как тебя. Но не переживай, все пойдет по-твоему, как ты и привык. Просто… с моими, если так можно выразиться, поправками. ― Мой сын, ― отвечаю я. ― Который женится, если хотите, на вашей прекрасной дочери, и мы с вами, с их помощью, замечательно все устроим и будем всем управлять. И ни ты, ни она, ни мой сын никогда не узнаете, что я только что сделал: своими руками отдал пусть и призрак счастья. Впрочем, тебе-то, друг мой, хорошо должно быть известно, что такое жертвовать своими чувствами. Но это все ― ради нашего же общего блага. Утешает одно, я отдаю свою единственную любовь не постороннему, а своему же родному сыну, тем более, что… она тоже давно уже ему очень нравится. И они куда как больше подходят друг другу. ― Тогда больше никому в голову не придет, ― продолжаю я, ― засылать лазутчиков в наши замки, а самых непокорных мы посадим в темницу и запрем вот этим вот ключом. Может быть, я веду себя как мальчишка, я чувствую себя победителем, триумфатором! Именно в этот момент я выкладываю на стол свою козырную карту: показываю ему свой ключ, который сделал по образцу того самого, от Башни Смерти, что много лет хранился у него, как символ нерушимости единоличной королевской власти. И ― кто бы сомневался ― разумеется, восторга это у Нушрока не вызывает. ― Все-таки мне не нравится, что теперь есть еще один ключ, Абаж, ― говорит он. Конечно, разве ты можешь стерпеть, что кто-то оказался умнее и предусмотрительней тебя! На меня вновь накатывает раздражение и злость, которые я сдерживаю с превеликим трудом. Мы оба срываемся и, как когда-то давно, начинаем спорить, кричать друг на друга, а когда он требует отдать ему мой ключ, то тут словно бес вселяется в нас обоих. И мы (эта мысль успевает промелькнуть у меня прежде, чем начинается вся эта заваруха), как давным-давно, когда были глупыми задиристыми мальчишками, начинаем драться за этот самый ключ. Как некогда мы дрались с ним, например, за игрушечный меч, за новую упряжь, или же за последнее имбирное печенье, что некогда так вкусно готовила его тетушка… А потом я уже мало что могу вспомнить, потому что все смешалось: куда-то падает, тихо звякнув, этот пресловутый ключ, появляется, словно из-под земли, какой-то незнакомый мне королевский паж, Анидаг, прокричав что-то, я не разобрал, устремляется за ним, Нушрок, оттолкнув меня, тоже бросается в погоню вслед за ними. А я, с трудом встав на ноги, и еле переведя дух, стою на садовой дорожке, пытаясь понять, что же все-таки только что произошло. Я спешу на задний двор, откуда, чудом только не сбив меня с ног во второй раз, и не снеся ворота, выносится королевская карета. Через несколько минут Нушрок выводит из конюшни оседланную лошадь, что-то горячо объясняя идущей рядом с ним дочери. Анидаг цепляется за его руки, за складки плаща, убеждая в чем-то, но он только качает головой и, уже занеся ногу в стремя, замечает меня. Он подходит ближе, долго смотрит мне в глаза, пока я не понимаю вдруг, что сейчас он смотрит на меня так, как когда-то давно, когда мы были с ним лучшими друзьями, когда я… любил его всем сердцем, как брата, которого у меня никогда не было, но которого я мечтал иметь. И я не отвожу взгляда, хотя у меня почему-то вдруг все поплыло перед глазами. ― Мне нужно спешить, ― слышу я его срывающийся то ли от быстрого бега, то ли от волнения голос, ― они украли его. Ключ. Надо действовать. Если, ― добавляет он чуть тише, в первый раз за много лет снова называя меня на «ты», ― со мной что-то случится, то… позаботься о ней. Обещаешь? И я протягиваю ему руку и отвечаю совершенно искренне и правдиво, впервые (воистину, сегодня удивительный день откровений!) за долгие-долгие годы. ― Обещаю. Он кивает головой, улыбается уголками губ, снова напоминая мне того мальчишку, с которым мы были неразлучны в раннем детстве, и, развернувшись, взметнув пыль полами плаща, снова устремляется к оседланному, перебирающему в нетерпении копытами коню. Нушрок легко вскакивает в седло, нагнувшись, что-то в последний раз говорит дочери, пришпоривает коня и вылетает за ворота. Я продолжаю смотреть ему вслед, пока он не скрывается за поворотом, и пока не осядет пыль. Отчего-то мне никак не удается отделаться от мысли, что я вижу его в последний раз, и что сегодня закончилась одна из частей нашей жизни. Теперь уже ничего и никогда не будет так, как раньше. Я подхожу к Анидаг, которая тоже стоит неподвижно, не сводя глаз с подъездной аллеи, и кладу руку ей на плечо. Она вздрагивает, но по-прежнему так и не отводит взгляда от дороги, смотрит не отрываясь туда, где за поворотом только что скрылся ее отец, и я понимаю, что она почувствовала то же, что и я. Я позабочусь о ней, ― думаю я, сильнее сжимая ее плечо. Я обещаю. Ради себя, ради нее, и ради тебя. Ради тех мальчиков, тех молодых людей, двух лучших друзей, которыми мы были когда-то, и которыми по собственной же глупости перестали быть. Ради всех нас…