За углом начинается Рай, нужно только чуть-чуть потерпеть. (с) Fleur — Голос
Тем вечером грохот взрывов не прекращался ни на минуту. Небо, окрашенное ярко-красными кровавыми разводами, с чернеющей синевой оголенного космоса, озарялось оранжевой густой пеленой, так что, казалось, ночь отступила, и место занял рассвет. Но клубящийся пепельной тучей дым сгущался над крайним городом, вновь возвращая тьму. Звуки выстрелов и отчаянные, исполненные ненавистью и страхом крики были слышны даже за сотни километров к востоку, где под Собачьей Звездой уже стихает жизнь, и гулко стучит лишь сердце под реберной коробкой. «Марс» сегодня неистовствует, вырезая «безродную шваль», как раковую опухоль. Чанель всматривается в горизонт, сжимая в ладони медный отрядный значок с посеребренной каймой, изображением серой, неповоротливой туши на нем и гордым «Ламантин» посередине. Острая медь впивается в руку до красных следов, но Чанель только неприятно морщится, стараясь сильнее почувствовать боль. Хотя эта боль ни на йоту не сравнится с той дикой, которую сейчас испытывают его друзья-повстанцы, направленные в бешеную мясорубку восточных районов. Скольких еще они потеряют, прежде чем, наконец, поймут, что все это гиблое дело, и для победы над «Марсом» нужно, что-то большее, чем пара десятков людей, пушечным мясом брошенных на растерзание правительственным шакалам. Сегодняшним вечером Чанеля отстраняют, мол: "Несерьезно относишься к работе, пора остепениться". И ничто не помогает вновь заслужить признание и вернуться в строй. Хмурый взгляд Кенсу из-под бровей и недовольно сжатые губы молча извещают о том, что разговор окончен, и не стоит больше тратить время командования глупыми мольбами и упреками. Он облокачивается на ржавую пожарную лестницу, и не знает радоваться или огорчаться, ведь, возможно, именно благодаря отстранению завтра он проснется живым и целым. Военный шум затихает, и небо теряет алый окрас, вновь надевая звездный шелк на грудь, становясь привычным, человеческим небом, спокойно-умиротворенным и возвышенным, скрывающим своих богов под юбкой и не подчиняющимся новостной сводке. Небо возвращает к жизни, отражаясь в лужах дождя, а не крови, и дает эту благоговейную тишину. Чанель позволяет себе слишком долго мечтать, отвлекшись на пару минут от безрадостной реальности, так что Минсок, сидевший рядом и штопавший холщовую куртку, как какая-то швея-рукодельница, постоянно поправляя сползающую на глаза повязку, шлепает его по бедру, вырывая из транса. — Иди уже спать. Завтра трудный день, — Минсок как всегда спокоен. Несломленная решимость и трезвомыслие делает его гасящим колпачком, не позволяющим крышесносному огню в груди Чанеля спалить все к чертям и, идя на рожон, потерять голову в буквальном смысле. И это даже не пережитки возраста (Минсок самый старший из всех, кого он знает так близко), потому что он встречал стариков, громящих витрины и уверенных в том, что их жизнь под стеклянным колоколом. В ночной темноте крыши трущоб кажутся огромным бескрайним океаном, сливающимся с горизонтом в сладострастном тандеме, успокаивающим расшатанные нервы. Их, освещенный луной, оплот, с тянущейся напротив дорогой, подобно серебряной полосе на воде — небольшая самодельная лодка, которая, качаясь на волнах, несет куда-то, и нет никакой войны против самодурной хунты и антиутопной действительности, которая, словно списана со страниц горе-фантаста, уничтожающего собственный мир в строках, абзацах и главах. Чанель ведь и правда думал, что такое может быть только в книгах. Завтра трудный день. Придется идти на место сегодняшней бойни и хоронить трупы убитых, выхаживать раненных, которых доставит уже, наверняка, отправленный десятый отряд. Чанель молится, чтобы заботливый и всегда немного назойливый в своей заботе Чунмен, которому совсем не идет винтовка в руках и боевой раскрас щек; Сехун, для которого повстанческий отряд, как глоток свежего воздуха, с неизменной тяжестью во взгляде; трусишка Тао, немного самовлюбленный и мечтающий о собаке, и его верный защитник Лухан, который сам выглядит как человек, которого нужно защищать, и даже всегда мрачный Кенсу — все, кого он видел сегодня утром, были живы, пока он здесь просиживает штаны. Его четырнадцатый отряд, в одиночку разгребающий дерьмо, в которое все они влезли. — И все-таки неправильное название мы выбрали. Как может это жирное, нелепое животное отражать революционный дух, бурлящую кровь в жилах, — Пак ерошит грязную копну волос и трет расколупанную до крови царапину над бровью, вновь сдирая только-только запекшуюся корку. — Дело ведь не в названии, — Минсок отвлекается от стежков и прижимается спиной к чанелевым коленям. — Дело в том, что ты несешь в сердце, какое светлое будущее воображаешь в голове. За этим нужно идти, название — пустое. Хотя, возможно, эти нелепые животные станут нашим стимулом. В их глазах и квадратной морде — доброта, и она должна остужать твою пылающую, дурью голову. Минсок шутливо бьет куда-то в щиколотку и встает. Ветер крепчает. Время уже давно переваливает за полночь, а сна ни в одном глазу. Что там, на востоке, под толщей чернеющего океана? Сколько истерзанных душ и убитых, искалеченных тел? На самом деле ответ не важен, одна искалеченная душа — это огромная жертва для человечества. Что если умножить ее на сотни и тысячи, и десятки тысяч. Значок вновь крепится к груди. У него нет времени на бестолковые размышления. Минсок прав, название — пустое. Говорят, муравьи сдвинут слона, а что если в придачу сердце каждого из них горит. А сердце Чанеля горит, и он не муравей, черт возьми! Он — человек. — Я пойду, хен, ладно? Завтра тяжелый день. — Минсок кивает. Катакомбы ламантиновского пристанища безлюдны и заброшены, словно тут миллионы лет царит запустение. Грязные, прогнившие железобетонные стены с выпирающей ржавчиной арматур и бурыми подтеками, холодный отсыревший пол в подвальных коридорах, мусор и ошметки гильз под ногами — все это наводит жуткую тоску и какую-то обреченную душевную слякоть. Они здесь уже так давно, забывая родной дом, что зловонный смрад тухлой гнили, пота, спирта и крови кажется привычнее прелого запаха вареного мяса и душистых специй горячего ужина. По дороге в персональный угол к матрасу его ловит за локоть Чонин, заставляя остановиться. Пак удивленно вскидывает брови, даже до кровати дойти не дают. Чонин, все еще сексуально красивый даже с вытекшим глазом, томно исследует взглядом, словно ища изъян, и усмехается. Вся его натура сквозит звериной яростью. Чанель впервые встречается с ним так близко, бойцом первого отряда, почти элитой. — Пак Чанель? — никаких «хен» или чего-нибудь в этом роде, тут не знают понятия вежливости. — Седьмой отряд отправляется на подмогу десятому. Ты идешь с ними, и это не обсуждается. У тебя есть ровно минута, чтобы собраться с мыслями. Трепет в сердце щекочет горло, а улыбка сама по себе расползается на губах. Наконец-то! Он снова в строю, и готов исполнять любые приказы. — Мне выдадут оружие? — Нет. Сегодня ты санитар, а не вояка, — небрежно бросает Чонин напоследок, скрываясь в темноте коридора. И чего еще следовало ожидать? Золотые лавры и почетный значок сопротивления? Чанель нежно потирает локоть, как если бы там был автограф кумира, и сверкает своей акульей улыбкой. «Вау! Первый отряд, сам первый отряд. Сехун мне точно не поверит». Сбор как всегда проходил на заброшенной автостоянке в паре метров от их основного убежища. Седьмой отряд оказывается таким же пестрым и разнообразным, правда, состоит в основном из взрослых мужчин, молчаливых и суровых, и пары женщин, одной из которых и двадцати-то не дашь. Здесь же был и Минсок в неизменной повязке на голове и коктейлем Молотова за пазухой. Он приветливо махнул рукой и продемонстрировал новые цветные заплатки на локтях. Выдвигались с рассветом, боясь засады. Когда бесконечная синева неба только-только начинала бледнеть, озаряя серые кварталы умиротворенной утренней свежестью. Где трупы и багряные лужи крови — там был восток, и там же всходило солнце, над упоенной отчаянным бессилием землей, впитавшей в себя столько слез и соленого людского пота, что их бы хватило на зеленеющий, мягкий, травянистый покров под ногами и новую весну. Но вокруг была лишь остервенелая борьба за будущее, за жизнь. Восточный ветер беспощадно срывает крыши. Чанелю кажется, что они идут целую вечность, и улицы встречают их тяжелым молчанием, слабыми шорохами и протяжным, голодным воем подворотных собак, которые предчувствуют страх и упиваются им. Наконец они достигают окраины района Курогу, где, кажется, сама земля стонет под тяжестью убитых тел. Чанель знает это место, в двухстах метрах отсюда когда-то был бизнес-центр из четырех высоток, а здесь рыночный район, пестрящий витринами дорогих бутиков, небольших уютных кафешек и огромным неоновым баннером боулинг-клуба с тематическими синими дорожками и такими же синими тапочками, куда он часто ходил с друзьями, но теперь вместо бизнес-центра — пустырь, а разбитые витрины, проржавевшие вывески и наглухо заколоченные двери говорят об отсутствии любой инфраструктуры. Десятый отряд уже во всю работал, если это вообще можно было назвать работой. Люди копошились подобно муравьям, перетаскивая тела убитых к общей могиле, оказывая первую помощь раненым; вокруг мелькали носилки, стонали люди, воздух наполнялся шумом, возней, и первые солнечный лучи ломаным блеском оголяли развороченные силуэты домов. Гвалт голосов смешивался со скрежетом железных балок и жалким хрустом стекла под подошвами. От сладковатого запаха крови, пропитавшего воздух, до тошноты скручивало желудок. Правительственных войск поблизости не было, убрались восвояси, что позволяло спокойно разбить лагерь в старом разрушенном кафе и поставить людей более-менее на ноги. Чанель быстро вошел в раж и носился среди бойцов, лавируя между ними, как космический корабль посреди метеоритного дождя, приближаясь к «отсеку» раненных. Ему не терпелось увидеть знакомые лица, Минсок растворился в суматохе, вместе с другими, и Чанель остался один на один с самим собой. Не зная, с чего начать, Пак решил пробраться в пункт первой помощи. Внутри кафе было также суматошно, как и снаружи, чудом не выбитые пробки освещали темные углы помещения, где среди груды развороченных столов и стульев лежали люди. Истекающие кровью, с перевязанными головами и отсутствующими конечностями, так что трудно было разобрать лица, личности. Это была груда мяса, умирающая и нуждающаяся в помощи. Она надрывно стонала, и стон этот вакуумным куполом возвышался над крохотным зданием, закладывая уши. Чанель нашел Сехуна за когда-то бывшей барной стойкой. Тот выглядел весьма сносно, с обгоревшей правой ногой и кровоточащим затылком, даже улыбнулся, завидев приближающегося к нему старшего: «Хэй, хен, я так рад тебя видеть» — и попытался увернуться, но был пойман в крепкие объятья «вируса Счастья». Чанелю просто было необходимо почувствовать тепло живого, родного тела. У северной стены нашелся Лухан, прижимающий к груди Тао с грязными разводами слез на щеках. Младший китаец баюкал, словно маленького ребенка, остаток перебинтованного плеча — часть правой руки ниже локтя отсутствовала. И в утреннем солнечном свете, проникающем сквозь пробитую крышу, эта картина казалась мраморным отображением Пьеты о живущих, не о мертвых. — Эй, ты! — внезапный оклик отвлекает Чанеля. К нему приближается рослый мужчина из десятого отряда. — Иди проверь старый боулинг-клуб, там все еще могут быть жертвы, — и, похлопав по плечу, спешит к зовущим санитарам. Чанель несется туда сломя голову, пробирается внутрь сквозь выбитые стекла, и оказывается в огромном продольном зале с все еще синими, потрескавшимися дорожками. Помещение наглухо закупорено, выходы только через окна, поэтому слабо освещено. Перед глазами ни зги, спасает лишь фонарик, засунутый под шлевки джинсов. Горы строительного мусора затрудняют движение, под ними также может кто-то быть, но Чанель осторожно пробирается вглубь зала, вслушиваясь в тишину, разбавленную глухими криками с улицы. Слабый стон раздается где-то из-под груды сваленной арматуры. Это кажется галлюцинаций, но он вновь повторяется на этот раз громче. Марсианин. Первое, что понимает Чанель по ярко красной нашивке на груди и металлическому напульснику, использовавшемуся в их рядах то ли для подсчета солдат, то ли еще для чего-то, и волна гнева разливается внутри, что хочется разбить нос этому мерзкому прислужнику узурпаторского правительства, но Чанель сдерживает себя. В конце концов, этот марсианин итак выглядит не лучшим образом. Молодой парень с щенячьим лицом и осколочной раной бедра истекает кровью, и, если ему не помочь сейчас, погибнет, оставшись темным пятном на чанелевой совести. Какая разница марсианин он или нет, да? По голове, конечно, не погладят, но помочь человеку все равно надо. Хорошо, что перочинный нож, всегда валяется в кармане. Чанель аккуратно срезает нашивку, отбрасывая в сторону, браслет скользит по залитому кровью запястью, как нож по маслу. Парень, кажется, бредит, но все еще в сознании. — И какой смысл был сюда забираться через окна, дурак? В засаде, что ли, был? — ворчит Пак, подхватывая марсианина под колени и таща к выходу. Подоконники у двухэтажных окон низкие, поэтому труда не доставляет «перебросить» раненного наружу. Чанель еще раз прочищает все помещение, но больше никого живого не обнаружив, выбирается из боулинг-клуба. Народу на улице поуменьшилось. Всех раненных перетащили в кафе, а убитых похоронили на пустыре, воткнув в землю небольшую железную табличку с выведенным голубым баллончиком знаком мира, как память о неудачной операции. Квартал вновь опустел, словно и не было здесь тех страшных картин. Наручные часы показывают без двадцати двенадцать, а значит осталось чуть больше двух часов до каждодневной «стирки» (своеобразного комендантского часа), когда военные патрули «Марса» будут прочесывать город. По закону в это время находится на улице строго запрещено. Смысл этой операции был совершенно не ясен, но в любом случае зазевавшихся прохожих тут же арестовывали. Нужно поскорее заканчивать и убираться отсюда. Чанель взгромождает своего незнакомца на спину, чувствуя, как теплая кровь из разорванного бедра течет по руке и мочит джинсы. Бежит в сторону лагеря, у входа сталкиваясь с мрачным отчуждением. — Это кто? Не наш. — Не знаю. Должно быть, гражданский, — он жутко устал, тяжелое тело сползает со спины, и парень продолжает вымученно стонать в шею, обжигая горячим, лихорадочным дыханием. — Дайте пройти, не видите он истекает кровью! Выходит немного резче, чем нужно, но все же Чанель пробирается внутрь, и несколько молодых медсестер забирают его ношу, чтобы оказать профессиональную помощь. От сердца отлегает, понимая, что боль позади. Теперь с ним все будет хорошо. В пределах боли стираются рамки между врагом и другом. Чанель забывает о ярко-красной эмблеме на его куртке и хочет знать лишь его имя и то, что этот парень будет жить.***
В тот день четырнадцатый отряд теряет Чунмена, и это окончательно выбивает почву из-под ног. Многие остаются на пустыре восточного района под толщей бурой земли, пока оставшиеся в живых зализывают раны, готовясь к следующей вылазке. Шивон, лидер первого отряда и по совместительству глава Ламантинов, решает не предпринимать открытых контратак, чтобы восстановить силы, а разведать обстановку в южных районах Сеула, ближе подобраться к центру и к базам марсиан. Идея кажется безумной, учитывая мощную охранную систему правительственных частей города, окруженных неприступной стеной. Чанель на самом деле уже не уверен, действительно ли то будущее, которое они хотят построить, совпадает с тем, к которому стремится первый отряд, выставляя перед собой живой щит из умирающих ради них людей. Притащенный им марсианин бредит, его лихорадит, а столбик ртути не опускается ниже тридцати девяти. Промокшие насквозь футболки и простыни приходится менять чуть ли не каждые два дня, так что Чанель занимает одежду у Сехуна. Безымянный паренек с влажной повязкой на лбу и бесшумно движущимися губами, над которыми блестят выступившие капельки пота, мечущийся по импровизированной кровати, словно мучающийся кошмарами, беспомощен и абсолютно беззащитен, а еще полностью сброшен на плечи Чанелю, мол, ты его притащил, ты и выхаживай. Теперь они делят комнату на двоих, и кому-то приходится спать на полу, то есть самому здоровому. Хотя сном это назвать трудно. Он почти не смыкает глаз, просыпаясь от громких умирающих стонов, постоянно поправляя выбивающиеся простыни и меняя повязки. — Какого хрена?! Разве этим не медсестры должны заниматься? — бурчит под нос Чанель, идя на обед. Сегодня, наконец-то, что-то съестное — комтхан из бычьего хвоста, аромат которого уже наполнил весь коридор и вызывает урчание в животе. Чанель приходит в числе самых последних, когда все уже расселись хаотично на полу и получили свои миски с супом. На обеде всегда, как в школьной столовой, шумно, и десятки рук тянутся за очередной порцией. Чанелю нравится эта атмосфера сплоченности и дружелюбной обобщенности отрядов, когда все вместе: и четырнадцатый, и десятый, и второй (нет только первого). Она роднит и приятным чувством тепла разливается внутри. Кенсу протягивает ему две миски с молочно-белым бульоном и на удивление отвечает: — Возьми для того раненного парня. Нормальной еды не будет несколько дней, а если он очнется, то ему нужно будет поесть, — потом хмурит брови и строго произносит. — Только попробуй умять обе порции, голову откручу. Чанель недовольно кривит губы и садится рядом с Сехуном, который уже вовсю уплетает свой комтхан. В «столовой» не стихают разговоры, рьяно обсуждают новые планы руководства, кто-то спорит, ревностно доказывая правоту, кто-то молча ест, не обращая внимания на происходящее вокруг. Тоска подкрадывается незаметно, отбивая аппетит, от мерзкого осознания того, что кого-то не хватает, и Чанель точно знает кого, просто не хочет об этом думать. — Интересно, одиноко ли там нашему Чунмену? — тянет Сехун, как назло, теребя зарубцевавшиеся раны, наваливаясь на стену и морщась от боли в обугленной ноге. — Он обязательно ответит на твой вопрос, когда вы встретитесь, — внезапно раздавшиеся откуда-то слева слова принадлежат Чондэ из второго отряда. Тот садится рядом, протягивая каждому по рисовой лепешке, и приступает к обеду, вылавливая из бульона цельные куски говядины. Чондэ был одним из тех людей, которые вкладывают душу в свою работу, трепетно относясь к своим мыслям, другим людям. Его простота в общении с солдатами подкупала, хотя он был лучшим разведчиком второго отряда, которые не обращали внимания на таких, как Чанель или Сехун. Равенства не было даже в рядах свободы и справедливости. Однажды все равно придут те, кто допишет: «…но свиньи равнее». Разведчики хранили в своих комодах накрахмаленные рубашки и галстуки, брючные костюмы и наручные часы — все то, что обычно носят коммерческие люди, потому что так было легче незаметно проникнуть в южные ряды. И это выделяло их среди грязи и застойной серости. — Я, конечно, знал, что ты в меня не веришь, но чтоб настолько. С каких это пор ты стал пессимистом? — язвит Сехун и с укором тычет палочками в его сторону, лукаво щурясь. Чондэ отмахивается, тяжело вздыхая: — Завтра разведка. Вы же слышали? — они синхронно кивают. — Не нравится мне эта затея, темнят они, вот, что я скажу. Южные районы самые густонаселенные и самые престижные, на которых держится вся экономика, и они наиболее тесно связаны с «Марсом». Если нас раскроют, отступать некуда, а отстреливаться — значит ставить под угрозу жизни местного населения. Риск не оправдан. — Как же ты предлагаешь подобраться к центру? — обрывает его Сехун. — Штурмом или пропагандой населения? Так бизнес-люди нас не понимают, их все устраивают, они вкалывают как проклятые на руководство «Марса» за гроши, и думают, что правительство убивает только злодеев, мешающих процветанию их страны. Я как-то встречал этих южных, они как зомби, даже глаза пустые. Жуть, — он отставляет пустую тарелку, по-мальчишечьи вытирает рот рукавом куртки и смотрит на Чондэ в упор с напряженной серьезностью в лице. — Зачем же ты тогда борешься, хен, если считаешь, что это бессмысленно? Зачем стал ламантином? Повисает сухое молчание. Кадык Чондэ дрожит, словно тот не может выдавить слова, застрявшие в горле. — Потому что. Потому что тогда я был счастлив, а сейчас? Сейчас это даже жизнью назвать язык не поворачивается. Пустое существование со смердящим запахом смерти. Я устал. Я просто хочу домой. Больше никто не произносит ни слова, все трое молчат до конца обеда, пока Чондэ наконец не встает и не уходит, оставляя пустую миску на уборочном столе. — Глупо. Как же глупо. Комната постепенно пустеет. Чанель возвращается к себе, сжимая в руке еще горячую миску супа. Нежный аромат щекочет ноздри, оседая жгучим чувством голода на языке, словно и не было только что обеда и точно такой же порции. Пак тихонько приоткрывает дверь, проскальзывает внутрь комнаты и чуть не разливает бульон от неожиданности. Парень, который вот уже несколько дней метался в бреду сидит на кровати как ни в чем не бывало и обследует глазами подвальное помещение. На шум он оборачивается и смотрит на вошедшего с интересом и недоверием. Кенсу прямо как в воду глядел. — О, очнулся! — Чанель радостно подскакивает к марсианину и сует тому в руки теплую миску. — На, вот, ешь. Парень подозрительно косится в его сторону, но миску забирает. — Спасибо, — он набрасывается на еду, уплетая за обе щеки, и, кажется, даже не обращает на Чанеля внимания, пока тот наблюдает за ним, размышляя над тем, что же делать дальше. Он марсианин, а значит рано или поздно захочет вернуться в свои ряды. Что если он расскажет хунте об их убежище? Или другие узнают о том, кого Пак притащил? Тогда им обоим головы не сносить. И какой он вообще? Стоит ли доверять? Вопросов в голове кишмя кишит, но ни одного ответа. Чанель решает пустить все на самотек и до поры до времени не делать глупостей, а дальше — по обстоятельствам. — Я вообще-то не думал, что ты уже очнулся. Хотел было съесть, ну это, твою часть. Но Кенсу обещал голову открутить. Знаешь, Кенсу, он… — Пак мямлит что-то, лишь бы начать беседу, и глупо улыбается. Визави вопросительно вскидывает брови, после понимающе мычит и протягивает тарелку приглашающе. Теперь уже приходит время Чанеля удивляться. Он чувствует себя слегка неловко, — Да нет, ешь. Я уже пообедал. Вновь возникает пауза. Стены тоскливо наблюдают, из коридора доносится глухой шум разговоров и довольное чавканье совсем рядом. Чанель колупает носком ботинка трещину на полу и пихает в бок зазевавшегося жирного черного паука. Тот пробуждается и, быстро перебирая лапками, скрывается в дыре в углу. — Как твое имя? — Бен Бекхен, — рапортует он, как настоящий солдат. — Пак Чанель. Добро пожаловать в нашу лодку. Этот марсианин кажется на удивление спокойным, не задает никаких вопросов, и его, похоже, совершенно не волнует тот факт, что он в сыром подвале, а не в центральной военной казарме. И это странно.***
Так же странно, как и первый снег в октябре, пушистыми хлопьями кружащийся над головой, и промерзлая земля с белеющим стеклом луж, и раннее дыхание зимы, ее вечный холод на ресницах. Температура с каждым днем понижается, становится совсем тяжко. Боевой дух падает, и все больше ламантинов переползают на запад, где все еще есть электричество и отопление, немногие возвращаются в южный город, к когда-то оставленным там семьям, теряя всякий настрой и воодушевление. Дегтя добавляет и полное отсутствие новостей от разведки, несколько недель не выходящей на связь с командованием. Судьба белых рубашек и галстуков Чондэ оставалась неизвестной, и его слова, сказанные в тот день за обедом, проявлялись другим слайдом. Чондэ говорил: «Я устал бороться». С наступлением зимы открываются утихшие надрывы, и обреченность паутиной сплетается над головой, могильной пустотой сквозя из всех щелей. Чанель коротает седые вечера в компании больного Бекхена, которого так и не удается полностью залатать, и временами заглядывающего Минсока. Эти двое быстро находят общий язык, иногда приходят Лухан с Тао травить байки и тешить сердце воспоминаниями, и вместе им удается хотя бы на мгновение отвлечься. — Как насчет совместного фото на память? — предлагает однажды Минсок. — Я нашел полароид. Все тут же оживляются, радостно гудят. — Эй, я же плохо выгляжу! — возмущенно ноет Тао, но не противится, когда Лухан наваливается на него, прижимая к улыбающемуся Бекхену. Снимок выходит смазанным, нечетким, с засвеченной рыжей макушкой Минсока на первом плане, но все же счастливым, живым, остановившимся, неповторимым мгновением.Больше они никогда не собираются вместе.
Тао умирает в конце месяца от заражения крови, и, Чанель беспомощно наблюдает за тем, как исчезает Лухан, окончательно сломленный и разбитый. Октябрь запускает необратимый круговорот, разлагающий четырнадцатый отряд. Единственный, кто пока не сдается, — Сехун со своими мечтами об элитном первом и нездоровым чувством справедливости. Чанель тоже держится. Слабо, но держится. Пак притаскивает керосиновый обогреватель в комнату, где его ждет закутанный в шарф по самый нос Бекхен. На нем старый чунменовский свитер и утепленная ветровка Чанеля, но посиневшие губы так и не наливаются розовым. — Они тебя ищут? — хрипит Чанель, усаживаясь рядом с парнем и выдыхая белесый пар. — Нет, там, знаешь ли, не считают мертвых, — шрам на его виске наливается белизной, ломанной трещинкой выделяясь на коже, и Чанель безраздумно проводит по нему подушечками пальцев. Бекхен вздрагивает. — Оказывается, не такие уж вы звери, как они говорят. Совсем другие. Он прижимается совсем близко, нагло пробирается ледяными пальцами под толстовку Чанеля, обвивает руками талию. Теплое дыхание опаляет кожу и туманом остается на ресницах, и реальность ускользает, становясь таким же белым туманом, силуэтом нездорового румянца щек и чахоточным блеском глаз, поддернутых влажной, одурманенной пеленой, напротив. Дрожь чужого тела позволяет прикоснуться, сквозь колючую шерстяную ткань почувствовать нарастающих жар кожи и опьяненным рассудком пропустить тот момент, когда холодные губы целуют настойчиво, горько, трепетно; когда стираются границы дозволенного и исчезают условности; когда седая убогость военного мира окрашивается в бежевый. Чанель обрывает поцелуй резко, грубо, когда осознание происходящего вытягивает на поверхность, словно утопающего. — Ты что делаешь?! — Просто хочу согреться, хочу почувствовать силу любви умирающего к живому, — шепчет Бекхен и смотрит так же томно, бессмысленно. Бледность его кожи превращается в медь со сверкающей позолотой испарины в теплом оранжевом свете раскаленного обогревателя. Тот дышит жаром, искажая воздух, мрачное полотно подвальных стен. — Я промерз до самой души. Марс очень далеко от Солнца. Бекхен целует вновь, и Чанель позволяет. Стянуть с себя одежду, позволяет сегодня быть близким, обмануть реальность. Этот акт милосердия крошит в пыль, возвращая к началу. Насколько горячей должна быть любовь, которую ты хочешь почувствовать от нелюбимого и не любящего? Настолько, чтобы выдыхать жизнь сквозь приоткрытые губы и не мучатся от режущей боли под ребрами. Сегодня они оба строят замки из песка, веря в то, что те простоят сотни лет. К утру возвращается лихорадка. Чанель просыпается от того, что не чувствует пальцев, и, обнаженным плечом касаясь горячего тела рядом, долго смотрит в потолок. Керосин полностью выгорает, и обогреватель больше не греет. Октябрь безжалостно промораживает комнату. В коридоре он сталкивается с Кенсу, который выглядит вымотано и как-то слишком взросло для своих двадцати трех. Лидер четырнадцатого отряда теперь просто уставший человек, выпивающий молодость, как стопку соджу, — незаметно, одним глотком, и только морщась после. Им по пути, и, молчание, снежным комом нарастающее вокруг, давит на плечи. Рядом с ним, Кенсу кажется маленьким серьезным стержнем, сломанным под напором колючего зимнего льда. — Когда в твоих руках столько жизней, — внезапно начинает он, так что Чанель вздрагивает и останавливается, — кажется, что, если теряешь или заимствуешь одну, ничего страшного не происходит. Она же одна. И даже не замечаешь, что в какой-то момент запускаешь огромный конвейер, пожирающий другие, с горечью осознавая, что остановить ты его не можешь, сколько бы власти не было в твоих руках. Чунмен, Тао, Лухан. Иногда я думаю: ради чего они погибли — и не нахожу ответа, — Кенсу тихо выдыхает. — Моя мать живет в Южном Сеуле, хочу вернуться. Надеюсь, ты не будешь меня обвинять. Прощанье выходит коротким. Общая комната встречает Чанеля тишиной. Он кипятит воду на ржавом примусе и возвращается обратно, на этот раз не встретив никого.***
В один день проснуться не от скрежета собственных зубов и вновь вернувшегося одиночества пустых простыней, когда Бекхен оставляет его, как и другие, а от звуков выстрелов, от оглушающих взрывов совсем рядом, видеть, как исчезают «Ламантины», пытающиеся собрать остатки, как рушатся песочные замки — Чанелю кажется таким естественным. Стены его комнаты, хранящие запах смерти, дрожат, и он не уверен, что сможет выстоять против десятка вооруженных марсиан с одним лишь перочинным ножом в кармане. Чанель надеется, что Кенсу нашел свою семью, а Чондэ смог вернуться домой, не замарав белоснежные рубашки...