Твое помешательство

      Тогда, в тусклом свете луны, который еле пробивался сквозь тюремное окошко, цепляясь за решетки в промозглой сырой камере, ты наклонился и едва ощутимо поцеловал меня в уголок губ. Даже не поцеловал, а просто коснулся. Легкое прикосновение губ к губам, но я все понял. Всего одним действием ты сумел передать то, на что при помощи слов, наверняка, ушли бы годы. Ты прикоснулся, и я просто понял. С тобой всегда так.       За то время, что мы «вместе», я успел привыкнуть к тебе, к твоим иногда сумасшедшим выходкам и поведению. Но сейчас в твоих глазах нет безумия. Только щемящая нежность где-то в глубине. И боль. Господи, сколько у тебя во взгляде сейчас боли. Я не противлюсь желанию обнять тебя. Мы оба знаем, что сейчас не время для сожаления. Я и понятия не имею, сколько нам еще отведено, но надежда остается... глупая, слепая, на последнем дыхании.       Твое состояние оставляет желать лучшего. Ты похудел. Сильно. Килограмм на десять. Свежие раны периодически кровоточат, а старые заживают слишком медленно из-за того, что их постоянно бередят с целью принести больше боли.       Когда тебя уводят пытать в очередной раз, в очередной раз я сбиваю в кровь костяшки от бессилия. Я в отчаянии, ничего не могу сделать, кроме как бесцельно колотить стену... Я ничего не могу для тебя, я — ничтожество. Не то, что ты. Герой, гордость страны.       Почему ты не ломаешься? Почему позволяешь раз за разом избивать и насиловать тебя? Почему не расколешься? Я бы уже… хотя я и так уже. Предатель. Эти слова звучат в голове эхом, мерзко, настойчиво, постоянно напоминая кто я и почему гнию здесь.       Я думаю, ты догадался. Обо мне догадался. Может поэтому каждый раз, когда тебя возвращают в камеру всего в грязи и запекшейся крови, ты лишь обессиленно улыбаешься изувеченными губами, отказываясь от протянутой руки. Ползешь на четвереньках до матраца и, едва коснувшись его головой, проваливаешься в забытье. Ты не знаешь, что я еще долго сижу и поглаживаю твою голову по слипшимся волосам уже непонятно какого цвета. Хотя они мне все равно очень нравятся.       Каждую ночь тебя снятся кошмары. И ты опять, наверное, даже понятия не имеешь, что я вслушиваюсь в каждое твое слово, сказанное в беспамятстве на непонятном мне языке, и молюсь.       За своего правителя я бы никогда не отдал жизни. Когда меня поймали, я сразу сдал всю информацию, что знал. Мне было откровенно плевать, но... с тобой все иначе. Я готов пожертвовать всем ради того, чтобы тебе хоть одну ночь не снились кошмары.       Иногда я представляю, какой страх охватывает тебя во сне. Ты обычно стараешься не спать как можно дольше, но усталость всегда берет свое. Один раз, во время очередного кошмара, ты чуть не расцарапал себе лицо, силясь снять какую-то воображаемую тварь. С тех пор, едва я понимаю, что тебе опять снится кошмар, я держу тебя до самого утра, прижимая к себе и нашептывая на ухо всякие глупости. Тебя это иногда успокаивает. Сначала ты со всей силы жмешься ко мне, хватаешь почти до боли, а потом обмякаешь безвольной куклой. Тогда я понимаю, что все закончилось, и теперь и мне можно поспать.       Я бы очень хотел поговорить с тобой. Узнать имя, откуда ты, как оказался здесь, но ты все время молчишь. Не счесть сколько раз я пытался тебя разговорить, узнать хоть что-нибудь. Ты лишь с легкой полуулыбкой качаешь головой. Так, словно с тобой пытается поговорить неразумный ребенок, лепет которого не имеет значения. Скорее всего, полноценного разговора у нас все равно бы не получилось: говорим на разных языках, родом из разных стран, принадлежим к разным вероисповеданиям. Ты дорожишь своей родиной, я – нет.       Единственное, что нас объединяет – затхлый тюремный подвал, насквозь провонявший плесенью, землей и страданиями.       Раньше бывало, что ты в течение нескольких часов сидел, крепко обнимая колени, и смотрел в стену потухшим, безжизненным взглядом. Я не решался подойти к тебе, думал, что ты безумен. Быть может, твое сумасшествие не имело бы никакого значения. Я уже тогда с головой ушел в ненормальную привязанность.       Не знаю, чувствуешь ли ты тоже по отношению ко мне, но я искренне верю каждому твоему взгляду, вздоху, прикосновению.       Во мне все еще теплится надежда на то, что Великая Война кончится, а мирный договор скрепят на трупах правителей, и мы вместе сможем уйти из этого ада.       И тогда, когда ты поцеловал меня, тело словно разрядом прошибло понимание. Это было похоже на прощальный поцелуй. Глаза защипало. Прикосновение твоей руки к щеке откликнулось почти болью — ты просто стер непрошенную слезу.       — Почему?       Ты, как обычно, ничего не отвечаешь. Наверное не понимаешь, но мне уже все равно. Я крепче прижимаю тебя к себе. Сквозь тончайшую кожу кости прощупываются без труда. От мысли об этом становится тяжелее дышать и я, утыкаясь лицом в твою шею, позорно рыдаю. Думаю, ты морщишься от боли в задетых мною ранах, но не прекращаешь нежно гладить меня по спине, успокаивая.       Всю ночь мы проводим целуясь. Целомудренно, забившись в самый дальний угол камеры, покрываем друг друга едва ощутимыми прикосновениями губ. Плечи, шея, ключицы, лицо. На щеках играет румянец. Крупные соленые капли слез, смешиваясь с потом и грязью, стекают с подбородков. Мы плачем и целуемся.       Ты впервые заговаривашь. Шепотом, утешая меня, пропуская меж пальцев мои спутанные волосы. Шепчешь неизвестные слова в промежутках между поцелуями. Может, это было что-то важное, может, всякий бред. Мне просто приятно слушать твой голос и чувствовать прикосновения ледяных рук на коже.       Когда первые лучи рассвета мелкими пятнами начинают играть на каменном полу, мы засыпаем в обнимку. Как только проснемся, я обязательно скажу, как люблю тебя. Не важно, что ты не знаешь этих слов. Ты и так уже понял.       Впервые за все время ты спокойно спишь.       Я открываю глаза уже в полдень, просыпаясь от того, как стражник колотит по решетке плошкой с обедом... Если эту дрянь можно вообще назвать едой. Мысли о пище внезапно сменяются беспокойством. Будто я забыл о чем-то важном.       Резко подскочив, я пытаюсь тебя найти, судорожно обводя глазами камеру. Нет... Тебя нет. Если бы решетка открывалась, я бы услышал.       — Где он?! – я бросаюсь к стражнику и делаю попытку схватить его за грудки, но он, резко отскочив, лишь удивленно хлопает глазами - не ожидал.       — Кто "он"? – парень с презрением смотрит на меня, будто только что чуть не наступил в навозную кучу на дороге.       — Он! – я истерично махаю руками, словно это может как-то помочь. — Мой сосед, — уже обреченно добавляю, с надеждой вглядываясь в глаза стражника.       — Какой сосед, придурок? Видно, пора тебе уж на плаху. Не было у тебя никакого соседа.       Ноги подкашиваются, я падаю на колени.       — Вот значит как… — тихо шепчу я, накидывая на шею петлю из обрывков рубахи.        Вот значит как.