Одержимые

Ты танцевала аргентинское танго. Страстно, чувственно, азартно отдавая себя стихии танца, получая взамен полные восхищения взгляды и залихватский свист, собравшейся поглазеть на тебя, публики. Ты затмевала собой всё пространство маленькой сцены, и из двух, схлестнувшихся в яростной борьбе и безграничной нежности, танцоров я видел только тебя. И в тот вечер, когда влекомый красочной иллюминацией и необыкновенной мелодией, забрел в маленький паб на окраине Лондона, и во все последующие дни, когда целенаправленно приходил посмотреть на тебя. Только на тебя. Так продолжалось всю слякотную промозглую лондонскую осень, а когда тротуары забелели первым снегом, я подарил тебе цветы, название которых не вспомню даже под угрозой смерти. Я пробирался к сцене сквозь захмелевшие компании рабочих и обычных, живущих поблизости, горожан, с охватившим меня волнением, впервые в жизни не зная, что сказать. Но в тот вечер говорить мне не пришлось. Дождавшись, когда прозвучат последние музыкальные аккорды, под шквал аплодисментов и одобрительный свист, я протянул тебе букет, впервые встретившись с тобой глазами. - Эй, парень! Наша крошка Пэт цветы терпеть не может. Ты бы лучше ей денег подарил! – крикнул кто-то из толпы. Ты же, кивнув своему партнеру и коротко улыбнувшись мне, забрала из моих рук злосчастный букет. Так я узнал, что тебя зовут Патрисия. Так началось наше странное общение без слов. Теперь, каждый раз выходя на сцену, ты находила меня в зале и, всё так же коротко улыбнувшись, начинала танцевать. И я был уверен, что танцуешь ты только для меня. Зима сменилась весной, а я разрывался между университетом, больницей Святого Варфоломея, где проходил медицинскую практику почти год, музыкальным магазином дяди Гордона и тобой. Музыка была моей страстью, медицина – выбранной жизненной дорогой. Я был одержим жизнью, боялся что-то не успеть или пропустить. Я сгорал дотла, когда ты на сцене, в ярком свете огней, говорила телом гораздо больше, чем смогла бы сказать словами. Мы были одержимы: ты – танцем, живя им, отдавая себя без остатка, танцуя так, будто под ногами не облезлые старые доски маленькой сцены третьесортного бара, а подмостки Императорской оперы; я – музыкой, ночи напролет, в прокуренном зале ресторана, выворачивая наизнанку душу, врастая всем телом в черный рояль, пил волшебный целительный нектар музыки, который мог, казалось, исцелить от всех болезней и хронической усталости… Я не видел тебя целую вечность, ведь, оказалось, что и музыка не в силах предотвратить неизбежное – смерть. Мой дядя Гордон умер в среду утром, и весь вечер и последующую ночь я играл как умалишенный в пустом зале, не чувствуя ничего, кроме пустоты. И так продолжалось долго, очень долго. Я не знаю, как давно ты сидела в зале, неприлично для дамы оседлав деревянный стул, и слушала мою бездумную игру, но первое, что я увидел, когда, наконец, открыл глаза – была ты. В одном из своих платьев для выступлений, с накрашенными яркой помадой губами и с неизменным маленьким розовым цветком в волосах. - Тебя не было тридцать шесть дней, - это все, что ты успела сказать, прежде чем я сделал то, о чем мечтал с первой нашей встречи – поцеловал тебя. Мы шли по ночному городу. Ты, укутанная в мое пальто, говорила обо всем: о беспокойстве за меня; о странном господине, который приходил на выступления несколько раз, а потом, восхищаясь твоим «божественным даром», предлагал немедленно «послать к дьяволу занюханный кабак» и идти работать в его кабаре; о неописуемой лондонской серости и своем желании вернуться в Аргентину; о мистере Брендоне – молочнике и просто хорошем человеке, согласившемся бесплатно отвести тебя в другой конец Лондона… Я же молчаливо впитывал мелодию твоего голоса, словно боясь больше никогда его не услышать. 18 марта 1940 года я видел тебя в последний раз. Ты была смертельно бледна и измучена. Без яркого сценического грима, в сером, застегнутом на все пуговицы, пальто, я не сразу смог рассмотреть тебя в толпе. Мы не сказали тогда друг другу ни слова. Ты беззвучно плакала, я же, держа в ладонях твое лицо, время от времени стирал большими пальцами слезинки с ледяных щек… В родную Англию я вернулся спустя шесть лет. Франция, Алжир, госпиталя, переполненные умирающими или смертельно ранеными, изуродованные тела, ампутированные конечности…. Я не думал о тебе, казалось, целую вечность, а когда твой далекий расплывчатый образ все же возникал в памяти, кроме обреченности и тоски я не ощущал ничего. Ты стала частью той жизни, которую я потерял навсегда. Прошло еще семь лет, прежде чем руки бывшего военного хирурга открыли крышку старого рояля и коснулись черно-белых клавиш, вновь вбирая в себя всю исцеляющую силу музыки. Сейчас я нечасто бываю в Лондоне. Достаточно успешная врачебная практика и тихий приморский городок вернули мне некогда забытый вкус жизни, научили радоваться простым незначительным вещам. В моем доме не нашлось места роялю, и я не играю, но бывая изредка в Лондоне, непременно иду в место, по которому скучаю – маленький ресторанчик в пяти минутах ходьбы от моего старого дома. Те мгновения, когда мои пальцы живут своей собственной жизнью, я позволяю прежней одержимости, путь и в поблекшем её виде, завладеть мной не надолго. В такие минуты я позволяю себе думать о тебе, о том, что не было озвучено словами, но было сказано более понятным и привычным для нас способом: танцем и музыкой. Моя любовь растаяла как первый снег от последнего осеннего тепла, не оставив даже привкуса прежнего чувства. Но я запомнил тебя навсегда, нет, не той страстной грациозной танцовщицей, что одним поворотом головы сводила с ума всех мужчин в зале, а той растерянной девушкой, что смотрела на меня во все глаза, пока я терзал ни в чем неповинные клавиши, стараясь унять боль утраты близкого мне человека.