Стертая память

Мисс Отвертка не умеет носить платья. Но это, право же, совершенно некритично в тот момент, когда Винни стаскивает с нее безразмерный комбинезон. И фигура Джилл мало напоминает секс-бомб с плакатов из серии «Сон новобранца Черноу». Что вовсе не мешает этой крохотной девчушке быть действительно манящей, до одури, до гулкой пустоты в голове и тяжести в паху. Винни не умеет говорить комплиментов и вообще чувствует себя косноязычным болваном, но слова и не нужны, они лишние и отнимают время у сухих горячих поцелуев. Поэтому он молчит, зарываясь пальцами в светлые волосы, сползая по шее, по ключице, по ложбинке между ее грудей, каждая из которых легко прячется в ладони. Молчит, когда ее пальцы проскальзывают под ремень, нашаривают горячую твердую плоть. — Ух ты!.. Она каждый раз выдыхает эту короткую фразочку с таким задорным восторгом, с такой чертовщинкой в голубых глазах, что крышу сносит в вакуум. И Винни молчит, чтобы не пропустить это «ух ты!», как подтверждение того, что она давно ждала их партизанского свидания и тоже безумно соскучилась. Молчит, прикрыв глаза и запрокинув голову, когда эти пальцы озорно и уверенно стискивают его ягодицы. И только когда ее губы касаются его там, в изнывающем раскаленном зеве жесткой молнии, Винни издает глухой, сквозь зубы сцеженный стон. Руки у Джилл шероховатые, с неистребимым запахом машинной смазки и теплого железа, и ногти обломаны. Но эти маленькие ручки разбирают и собирают тело Винни по винтикам, творят невероятные вещи, запуская ядерные реакции в мозгу и гораздо, гораздо ниже. Руки Винни — это сплошная корка мозолей, казалось бы, куда этими корявыми клешнями хвататься за такое беззащитно-нежное, до полупрозрачности тонкое… Но Джилл к ним льнет и ластится, сама подается навстречу, сама нанизывается на пальцы, как шелковая перчатка. Шелковые перчатки Винни в руках не держал, но подозревает, что по ощущениям это именно так. Она на вкус — как солевая батарейка на языке, без нотки искусственной приторной парфюмерии, сама по себе дразнящая, неприкосновенная на борту, безраздельно его, хоть на час — в увольнении. — Ты пустишь меня за штурвал? — проказливо шепчет она на ухо, прижимаясь всем телом, и усаживается верхом на бесповоротно капитулировавшего пилота. Если бы Винни был корветом, Джилл увела бы его прямиком в ближайшую звезду, потому что иначе этот плазменный жар объяснить нельзя. И ему, сто раз ловившему заряды плазмы из разнокалиберных винтовок и бластеров, сейчас кажется, что это была какая-то неправильная плазма. Джилл не понаслышке знает, как шибает током на двенадцать и на пятьдесят вольт, но ей тоже кажется, что это какое-то неправильное электричество. Ток — это когда снизу живота через диафрагму и до горла разливается дрожащее тепло, расцветает яркой вспышкой под закрытыми веками. Когда вылетают все предохранители, и тогда можно только улечься на горячую грудь Винни, бездумно нашарить любой из его шрамов и уткнуться в него носом. Именно так должен выглядеть электрический разряд. Это плохая примета, но если никто не узнает, то ничего не случится, и когда они выйдут из мотеля и разойдутся в разные стороны, оба выкинут из головы все, что было полчаса назад. И никто не скажет, что пилот пользуется какой-то привилегией на борту «Сигурэ», и никто не заподозрит, что у малышки-механика в руках бывают не только рабочие инструменты. Никто ничего не заподозрит, когда он, насвистывая беззаботный мотивчик, будет возвращаться на корабль со стороны «Матушки Крольчихи», а она — со стороны «железного рынка». И оба — со стертой памятью.