Разрушение

Вернувшись однажды вечером домой, Уотсон с удивлением обнаружил растянувшегося на полу в гостиной Холмса, который, видимо, уснул на тигриной шкуре у камина. Большую часть времени Холмс находился в движении, его беспокойный ум стремился найти выход в порывистых взмахах рук, компенсируя выплескивающуюся через край энергию. Даже во сне он не находил покоя: ворочался, что-то бормотал себе под нос и дергал руками. Уотсону казалось досадной случайностью, своеобразной иронией то, что Холмс выглядел невинным и расслабленным, лишь когда находился в наркотическом ступоре. — Мой дорогой Уотсон, — сказал Холмс заплетающимся языком, когда тот тряхнул его за плечо, чтобы разбудить. Потом сонно моргнул и прищурился от дневного солнечного света, проникающего в гостиную через окно. — Как же замечательно видеть вас. — Что вы на этот раз сделали с собой? — тело Холмса размякло, охотно отвечая на попытки Уотсона поднять его с пола. — Боюсь, мой дорогой, что я, возможно, решил сегодня посетить опиекурильню. Обычно я не пускаюсь в подобные эскапады, предпочитая стимуляцию кокаином, но волею судьбы оказавшись сегодня в довольно захудалой части города, я обнаружил, что жажда новых ощущений настолько завладела мной, что я немедленно направился в ближайший притон. Должен сказать, что само это логово абсолютно не в моем вкусе, однако вполне пресыщает потребность в забвении. Часы на стене говорят, что уже почти четыре часа, и все же, могу поклясться, что по моим ощущениям едва ли позднее утро. Видите, насколько быстро промелькнуло время. Понимаю, что вы, Уотсон, вероятно, не будете от этого в восторге, но я действительно не могу перечеркнуть то хорошее, что делает опиум для моего психического здоровья, хотя, возможно, и причиняя вред физическому. Для человека, который временами жил лишь на одном чае и адреналине, Холмс был удивительно тяжелым, особенно если не стремился приложить ни малейших усилий для своего передвижения. Раненая нога Уотсона запротестовала против груза неподъемного тела, и спустя пару шагов он оказался неспособен продолжить свою благородную миссию по перемещению Холмса в его кровать. — Жаль, что ваш рот сейчас единственный дееспособный орган, Холмс, поскольку мне определенно не помешало бы ваше содействие, — кряхтя, сказал Уотсон, снова попытавшись заставить Холмса сдвинуться по собственной воле. Тот повернул голову, изучая профиль Уотсона, и Джон, прежде чем смог сообразить, что произошло, обнаружил себя лежащим на той самой шкуре, с которой пытался сдвинуть Холмса, теперь оказавшегося на нем самом. Холмс к тому же медленно расстегивал его рубашку. — Холмс, нет, — сказал Уотсон, безуспешно пытаясь оттолкнуть его. — Вам нужен сон и медицинская помощь, а не нежное свидание. Холмс не ответил и, наклонив голову и уткнувшись носом в шею Уотсона, удовлетворенно заурчал. Его волосы сладко пахли опиумом курильни, и Уотсон обнаружил, что глубоко вдыхал этот аромат, желая попробовать его на вкус. Видимо, даже когда Холмс решал окончательно загубить себя, противиться ему не представлялось возможным. Он был упоителен. — Холмс. Но он предпочел заглушить его протест, накрыв своим ртом губы Уотсона. Тот беспомощно застонал и выгнулся, отвечая на поцелуй. Руки Холмса — его чертовски умелые руки — скользнули от рубашки Уотсона ниже пояса его брюк и погладили ставшую весьма явной выпуклость. Уотсон отказался от своих попыток переместить их в более приемлемое место и с воодушевлением отвечал Холмсу. Однако пространства между их телами было столь мало, что он едва мог втиснуть руку, не говоря уже о том, чтобы добраться до пуговиц на брюках Холмса. Тот, казалось, был согласен на все — раздвинул ноги, подался навстречу руке Уотсона и лихорадочно потерся о его ногу. Уотсон свободной рукой плотно сжал ткань влажной от пота рубашки Холмса, еще ближе прижимая его к себе. Дыхание Холмса опалило его ухо. Они двигались в унисон, и Холмс уткнулся носом в шею Уотсона. Угол был неудобным, но Уотсон почувствовал знакомое напряжение, поднимающееся от ног к спине, а затем Холмс наконец смог извернуться, расстегнуть его брюки и прикоснуться к нему. Уотсон выгнулся, прижавшись к Холмсу, и, достигнув кульминации, почти болезненно вскрикнул. Холмс сразу же последовал за ним: кончил без единого звука, как и всегда, крепко целуя горячие губы Уотсона. Несколько мгновений спустя, когда Уотсон обнаружил, что снова может нормально дышать, он откатился и встал, постаравшись по возможности убрать беспорядок, образовавшийся после их... деятельности. Холмс снова впал в прострацию, но в этот раз еще с большей охотой позволил поднять себя и оттащить в спальню. Когда они добрались до комнаты, Уотсон опустил Холмса на кровать и накрыл одеялом. — Вы убьете себя этим, — пробормотал он, отбросив прядь волос с лица Холмса. Тот негромко усмехнулся. — Вряд ли, старина, — сонно ответил он. Уотсон сидел и смотрел на него, пока дыхание Холмса не стало ровным. — Да, — сказал Уотсон, стараясь не разбудить его. Он погладил Холмса по голове и мягко поцеловал в обжигающе горячий лоб. Уотсон знал, что когда Холмс снова откроет глаза, они будут налиты кровью, а еще он наверняка очень давно в последний раз ел. Он ведь вообще отказывался нормально питаться. — И я не знаю, смогу ли наблюдать за этим, — прошептал Уотсон и вышел из комнаты.