***
– Блять. – Ага, блять. А еще ты забыл «дебил и долбоеб». Ему семнадцать, он непревзойденный фигурист-юниор и его смазливое лицо мелькает в заглавных страницах журналов. Он пьет крепкий алкоголь, а газету с фотографией его курящего только что показывает ему тот, на кого он надрачивает уже больше года. И, наверное, не будь под этим скандальных заголовков, многие любители эдакой мрачноты и смазливых мальчиков восторженно обсуждали это фото в каких-нибудь чатах, ведь оно вышло действительно неплохо. – Не парься, – он говорит это все так же, с привычным наигранным спокойствием, – мой рейтинг только опять подскочит от этого. Типа обратная сторона успеха, все дела. – Он усмехается с каким-то неясным отчаяньем в глазах, глядя на Никифорова. – Единственное, что скачет, это твое давление. Если продолжишь в том же духе, ты со своей хилостью не то, что на Европу и мир не выйдешь, ты подохнешь где-нибудь в подворотне к моим годам. Слова жесткие, хлесткие, а взгляд удерживать не получается вновь больше пары мгновений. Он не бросит «страдать херней», но крикнуть это ему в лицо он не сможет никогда. Ему приятно от осознания того, что Виктор вроде как волнуется за него. Пускай на него и вновь будет орать мать, пускай он вновь будет давиться слезами, пускай. Главное чтобы большие и такие теплые ладони не отпускали его, кажущиеся такими болезненно-хрупкими, запястья. «..а на фото ты все равно получился классно. Эдакий сэд-бой, а, Плисецкий!..» - говорит тренер и смеется, старательно растягивая губы в чересчур наигранной улыбке. Ему хочется стиснуть в объятьях этого невероятно глупого мальчишку, которого так точно кто-то из множества пронырливых журналюг назвал фарфоровой куколкой. Он бледен, изящен и хрупок в той же степени, в которой и груб почти со всеми. У самого Плисецкого похмелье, а все эти обжимания с тренером давно стали для него сродни дозе чертовому наркоману. Болезненно необходимо и наверняка так же неизлечимо. Его потряхивает от контраста горячих рук тренера и привычного холода кожи, а в душе плещется что-то похожее на отголоски ярких эмоций и какого-то.. тепла? Таким как он не бывает больно – такие как он, купающиеся в любви почитателей, должны, просто обязаны, как считает желтая пресса и пара миллионов фанатов, быть счастливы. Но почему-то на лёд он выходит лишь чтобы вновь чувствовать выдуманную им самим свободу, пьянящее чувство крыльев за спиной во время особо высоких прыжков, и, наверное, для того, чтобы после того как прозвучит последняя нота мелодии снова отыскать взглядом своего тренера. Ведь Никифоров сам говорил о том, что выступать надо так, будто бы вокруг нет ни единой души, кроме того, с кем ему спокойно и для кого он мог бы выступать. Три года назад раз за разом он старательно представлял образ своей мамы, ласковой, как хотелось думать, но от чего-то каждый раз при встрече, неприступно-холодной, волевой женщины. Сейчас же он нуждается лишь в образе Никифорова, который обязательно будет закусывать губы, смотря на то, как он сам, с наигранной легкостью исполняет сложнейшую программу, растворяясь в музыке без остатка. От новой победы и легкого поцелуя в макушку его ведет больше чем от крепких сигарет и дешевой бодяги вместе взятых.***
В клубе прокурено, душно, а воздух кажется пропитанным всего двумя запахами: пота и спермы. Спортсмены – это ребята такие, со здоровым образом жизни, слышит он недавно на улице обрывочный монолог мамаши своему любопытному чаду. Вспоминает и смеется. Хрипло и как-то едва ли не надрывно. Ему весело, пьяно, укуренно и рука какого-то ублюдка у него на бедре смущает уже куда меньше, чем то, что в бокале вновь пусто, а обжигающей глотку жидкости вновь не хватило для того, чтобы отрубиться окончательно. Парня, кажется, зовут то ли Майло, то ли Майк, и значения это не играет и вовсе. Его вжимают в спинку дивана, так, что до хруста в спине и синяков на тонких плечах – кожа у него всегда была чрезмерно тонка. Оказывается, что даже под марихуаной вместе со спиртным он не может быть свободен в той мере, что на льду. Глаза жжет и старательно скрываемые долгое время слезы вот-вот должны вылиться в просто таки фееричную истерику. Ему должно было быть весело, ему должно было быть хорошо. Но губы на выпирающих ключицах кажутся ему все более омерзительными, липкими и трезвящими похлеще ушата ледяной воды. Настолько, что он отчаянно вырывается из плотного кольца рук, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Он знает, что никакой тренер-герой за ним не придет, ведь он сам, сославшись на головную боль, ушел отдыхать в номер. Он уверен почти на сто процентов в том, что Виктор обязательно найдет себе ту, с кем проведет ночь. А после, под утро, спешно вытолкнув ее из номера, все так же пойдет будить его, улыбаясь глядя на его заспанное лицо. Плисецкий не уверен в том, что он вообще дойдет до номера в отеле, а не заснет в ближайшей луже, после опять читая сенсации о «звезде, вновь пустившейся во все тяжкие». В конце концов, ему восемнадцать, и теперь, он каждый раз чуть ли не швыряет документы в лицо, проклиная свою по-прежнему подростково-тощую фигуру и излишне смазливое, почти бабье лицо. И теперь каждый раз глядя на себя в зеркало истерично смеется. Где-то на свете есть и его истинная, появившееся на шее тату служит тому вроде как ярким доказательством. Вот только гребанная матушка-природа вновь от души издеваясь над ним, не учла простую вещь – с такой внешностью их с «той самой» наверняка будут считать парой лесбиянок.***
Дверь открывается с почти надрывным скрипом, и Виктор заходит в комнату, облегченно выдыхая, стягивая с себя извечную спортивную куртку с символикой спортивного бренда. И замирает, видя болтающиеся над полом, тощие ноги в знакомых, заношенных до дыр, кроссовках. В глазах темнеет так, что единственное на что он способен сейчас, это сдавленно выдохнуть «Блядь!», хватаясь рукой за стену. – Ага, блять. А еще «дебил и долбоеб», ты забыл, кажется, – доносится с потолка спокойный голос. Виктор поднимает голову и видит парня, который висит под потолком, крепко вцепившись руками в массивную люстру. Люстра в номере громоздка, наверняка тяжела и выглядит до жути нелепо. Он открывает рот и ошалело таращится на своего, мать его, воспитанника, а тот, продолжая держаться за люстру, кажется, забил на его присутствие. – Придурок, – говорит он, где-то на краю сознания чувствуя то, что тревога мучительно медленно сходит на нет, а сердце в груди больше не колотится как гребанный барабан. У Плисецкого светлые, будто бы выцветшие на солнце глаза, в которых нет ни одной здравой мысли. У Виктора где-то внутри екает что-то так сильно похожее на жалость. – Мелкий придурок, – повторяет он. У Плисецкого острый подбородок, тонкие, обветренные губы, растянутые в полубезумной улыбке и блестящие с какой-то чертовой неясной обреченностью, глаза. – Эй, тренер, - Плисецкий смотрит на него и внезапно улыбается, – лови меня. Он разжимает руки и падает, и, несмотря на то, что высота небольшая, сердце Виктора, вновь, пропускает пару ударов. Он резко бросается вперед, ловит Юру и крепко прижимает его к себе. Он кажется ему едва ли не бестелесным, болезненно легким и до жути ирреальным. – Поймал, - говорит Плисецкий и задорно смеется. А Виктору от этого звонкого смеха, который получается сравнить лишь только с такими опошленными литераторами перезвонами колокольчиков, становится едва ли не тошно и отчего-то жарко. От него пахнет спиртным так, что хочется отшатнуться и наорать на малосоображающего Плисецкого. Но он лишь тихо вторит в ответ то же «поймал», прижимая безвольное тельце все крепче к себе. У Виктора холодные, почти льдистые глаза, и горячие, почти жгущие кожу ладони. Ровно в той степени, что Юра бормочет что-то несвязное и утыкается ему в плечо, лишь где-то на краю сознания отмечая схожесть их татуировок истинности. Вот только у него она кажется воспаленной, слишком ярко выступающей на бледной коже с бьющейся под ней синеватой жилкой. – Зачем ты полез на люстру, придурок? Меня же едва инфаркт не хватил. – Яркие эмоции, все такое.. Сам же говорил.. – вяло шепчет он. Он пытался взлететь над реальностью хотя бы в виде комнатки отеля, в котором так хорошо крепят люстры. Когда-нибудь он скажет ему о том, что все это время ему не хватало то ли двух крыльев, то ли такого мучительно-желанного тепла, так несовместимого с ледяным холодом, настолько прочно связанным с его жизнью, что кажется, через пару лет и вовсе покроет сердце тонкой-тонкой корочкой. Так будет проще. Про то, что до дрожи боится высоты и что пару раз забирался на небоскребы, те самые, чьи шпили впиваются в облака. Про то, что было пьяняще страшно и про то, что, наверное, он в жизнь не осмелится разбежаться и прыгнуть в темноту, послав к черту реальность. Даже со снаряжением и мнимо-спокойным инструктором. Виктор, наверное, когда-нибудь тоже обязательно скажет про то, как каждый раз едва ли не лез на стенку, про то, как хотел оставить все это. Он знал, что наверняка не сможет быть с ним вечно, что когда-нибудь тот сядет на самолет и, улетев на тысячные по счету соревнования, не вернется никогда, оставшись лишь во снах. Толстая, ярко накрашенная тетка в конторе, шумно сопя и лениво перебирая документы, подсовывала ему лист, оформленный в лучшем духе официальщины, когда не понятно ничего, кроме того, где надо подмахнуть, что он и сделал, после ошалело глядя на лаконично выведенное «Плисецкий Юрий» в самом заглавии листа. Он – его идеальная пара. Он – тогда еще вечно болеющий мальчишка восьми лет с яркими глазами на пол лица и задорной улыбкой. И когда он встречается с ним впервые, он напрочь забывает о том, что он – его эдакий антиидеал. И что тогда, что сейчас, ему до жути неловко, боязно и вместе с тем где-то в глубине души разливается что-то теплое, что-то, от чего все тело вновь прошибает током. Просто сейчас время кажется чем-то абсолютно бредовым, ведь сейчас для двоих есть только холод незакрытых окон, блекло поблескивающие висюльки на пошло-помпезной люстре и густой полумрак, в котором каждый вздох кажется громче, а глаза с по-прежнему непролитыми слезами блестят слишком ярко. – Ты теплый, - шепчет Плисецкий и, прикрывая глаза, тянется к обветренным губам напротив, ощущая, что голова вновь идет кругом то ли от текилы, то ли от ладоней, тепло которых ощущается даже сквозь толстовку. Быть может все это лишь галлюцинации, но в эту секунду оба парят где-то в гребанной ирреальности.