Это не считается

Я бегу, срезав дорогу через лазейку в зарослях кустов, которая известна далеко не каждому. Я появляюсь из ниоткуда и мне удается кончиками пальцев ухватиться за предательски отстающий капюшон; он передавливает шею — она падает, в отместку сбивая меня с ног. — Попалась! — дразнюсь, тыча пальцем. — Я видела, ты срезала! Не честно. Не считается! Это было как-то до чертиков сумбурно и странно, когда мы познакомились в тот день. Промокшие до нитки мы были объяты нашими утяжеленными осенними пальто, словно латами. Нити волос липли к щекам, а она улыбалась, не смотря на сочащуюся из колена алую нить, и порванные джинсы, за которые дома получит выговор от матери. Девочка эта была довольно чудаковатая. Местами даже чересчур. И я до сих пор не могу точно ответить почему. От фриковастой одежды с разными носками, торчащими из-под обуви, подобранными, видите ли, по цвету. Вплоть до ребяческих прихотей, требующих исполнения в ту же секунду. Но в силу возраста, конечно, кто станет ограничивать ребенка в его детских желаниях? Мы считали, это игра (а это и была игра), но мы думали, что это веселая игра, вроде той, где в конце все смеются и можно получить приз. Но всё изменилось. Плотно прижав ладони к глазам, я перебираю числа в обратном порядке. Обратный отсчет. Прямо как для ракеты, которая мысленно стартовала в моей голове после твоей, уже такой далекой, почти стершейся фразы, прозвучавшей гораздо позже: «Может, поженимся на космической станции?». (с тех пор я интересуюсь: существовал ли обратный отсчет для нас, и можно было бы просто остановить это рвение — достигнуть отметки ноль) — Четырнадцать… — не выдерживаю, — семь…пять…один… Кто не спрятался! Найти её не составляет труда, на что та язвительно порицает: — Ты снова жульничаешь! Не считается! Шло время и по всем законам природы мы становились старше. В нашем запасе были энциклопедии воспоминаний от пыльных историй из старого домика на дереве до громких подростковых обещаний, подкрепленных нашими полузрелыми поступками, в которых мы, безусловно, зачастую принимали неверные решения из-за вариативности исхода событий. И такая концовка эпизода никогда никого не устраивала. А переигрывать возможности, увы, не было. Но взрослая жизнь не ломала, а только лишь ломила кости. Шло время, и, становясь старше, интересы от игры в прятки и домика на дереве сменяются чем-то другим: она узнавала, что такое любовь. Не всегда удачно, и здесь проблемы детства от разбитой коленки расширяют свой диапазон до разбитых сердец. Как и болевой порог претерпевает изменений в специфике. Она приходила плакаться ко мне в жилетку, знаете, по всем подростковым канонам. Я тоже узнавала новые вещи, которые уходили так же быстро, как и появлялись, не оставляя на изнанке кожи особо шрамов или следов побоев (из приходящего задержался лишь едкий сигаретный дым, пропитавший волосы и одежду). В конце концов, после, как казалось на тот момент, очередного коллапса и очередной точки (которая на самом-то деле была запятой) в Королевстве разбитых сердец, когда осколки не удалось собрать по кусочкам, она решила бросить это дело и больше не пытаться; она решила, что ей хватит и меня. Так что мы остались там, где и начали. Вдвоем. И каждый раз, идя по улице, на нас оглядывались. В силу возраста всё чаще, и не всегда хорошо. Ловя чужие взгляды, она показательно обхватывала мою ладонь и прижимала к себе, а я непоказательно краснела, плавясь под её прикосновениями. Я, конечно, влюбилась, но позже. — С кем был твой первый поцелуй? — Вопрос, повисший в воздухе. Я слегка наклоняю голову в бок, перебирая всевозможных кандидатов на эту роль. Неуверенно называю ей одно из имен. Она лишь качает головой в ответ. Ещё одно. Ещё. Снова, начинаю перечислять. Реакция идентична. — Нет, — наконец говорит та, — настоящий поцелуй, понимаешь. Не на спор. Не с кем попало по пьяни. Не в каких-то детских играх. А что-то настоящее. — Она замолкает на мгновенье. — Осознанное? С тем, кто не просто так. К кому ты хотя бы испытывала какие-то теплые чувства. Я вновь усердно перекладываю папки архивов памяти. И в сознании у меня всплывает тот самый первый парень, на которого по счастливой случайности указало горло бутылки, когда мы были младше. Было не то что приятно, с натяжкой «тепло». Скорее интересно. И я небрежно бросаю это имя, как кубики в игре в кости. — Этот парень. Он нравился тебе? Пожимаю плечами в ответ. Молчу. Она немного устало смеясь, потирает переносицу: — Не считается. Я была готова ставить крест на собственном будущем и жить по её сценарию. Следовать по пятам. Потому как слепо верила: у неё большие планы на нас. Терпеливо ждала, пока его (сценарий), готовый, ещё с не засохшей краской, вынут из печатной машинки и всучат мне в руки. Но давайте будем честны: нихрена я не была готова. На зато это не мешало мне инфантильно желать оставить её себе хотя бы в качестве причины никогда больше не быть счастливой.

***

Она сказала, исполнит любое мое желание перед смертью. Её прощальный для меня подарок. — Останься со мной, — наивно повторяю я. — Исключено, — она была непреклонна, — ты ведь понимаешь, тогда я не смогу умереть. Я, конечно, смеялась. Юношеский максимализм вроде как должен был изжить себя за столько лет, а драматизм остался. Утрирует, естественно. Но уже не раз говорила об этом. Она жила этой фатальной идеей, как люди ставят перед собой цель всей жизни. Лишение себя жизни в нужный момент — тоже цель? Правда никогда она не пыталась осуществить свой замысел. И вслух озвучивала, на самом-то деле, крайне редко. Но где-то подсознательно эта мысль всегда накручивалась пластами на шестеренки разума. Моего тоже. Это наталкивало на определённые мысли. Определенные желания. Самые сильные, унять которые мне не удалось, находили выход на бумаге и тонули там навсегда. Неразборчивым, зачастую пьяным, почерком на старых обрывках подросткового дневника, лежавшего в нижнем ящике письменного стола, который зачастую выступал просто предметом мебели. Завитушки преимущественно перечеркнутые дочерна. Чтобы не разобрал. Никто. Могу ли я хотя бы в самых глубоких пластах параллельных реальностей думать о тебе в подобном ключе? Могу ли прокручивать в голове то, как целую тебя? Никто не узнает. Так ведь можно? Это по правилам? То, о чем я на самом деле мечтаю. Она никогда не узнает. Она никогда не будет со мной.

***

Голос. Что-то хрустящее заползает в мое сознание. Крадется по тонкому льду, который где-то не выдерживает и дает трещину: оно проваливается во внутрь. От чего я открываю глаза и становится ясно, что одеяло сна полностью на себя перетянула я, потому как ей совсем уж не спится. Приподнимаюсь, упираясь локтем в подушку, пытаюсь вглядеться в черноту комнаты сквозь нависающие на глаза волосы. Она придвигается ко мне ближе, как будто хочет согреться, утыкаясь носом в грудную клетку, вдыхает. Её ладонь огибает мои ребра и, что странно, ведь настоящее, не метафорическое, одеяло на себя целиком и полностью перетягивает именно она, пальцы у неё похожи на ледышки. Нервы при этом дернулись и я бы вздрогнула, но сдержалась. Я бы отодвинулась, будь это любой другой человек. И я бы, наверное, не выдержала и поплыла от одного её такого подлого движения. Если бы она не дрожала. Совсем немного, но я почувствовала. Так что я в ответ глажу её волосы, продолжая всматриваться в черноту, пытаясь то ли успокоить её, то ли таким образом привести в чувства себя. Слышу всхлипы. Она плачет? Она так же приподнимается на локтях и наши глаза оказываются на одном уровне, настолько близко, что я чувствую, как та дышит, чувствую запах её мятной жвачки, даже сейчас, вперемешку с запахом удовых духов, которыми пропитана её комната. И сейчас больше всего меня удивляет, как при всём этом, мне удается сохранять ледяное спокойствие и реагировать, а точнее не реагировать и оставлять без явного внимания все эти выпады, показавшиеся в других обстоятельствах скорее приглашающими, нежели беспокойными. Она наклоняется ближе, шепчет на ухо, и мгновенно, отрываясь, смотрит в пустоту. Что-то неразборчивое, чем-то отдаленно напоминающее голос, повторно провалилось на дно барабанной перепонки. По ощущениям. По интонации. Что-то очень тяжелое, учитывая с каким треском оно вновь пробивает лед, вырвав из анабиоза, окончательно прогнав остатки сна. Что-то очень важное, учитывая как тихо она говорила, то как шершаво когти слов пытались ухватиться за мое внимание, вычленяя разве что скудные лоскуты последнего. Она то ли умышленно выбрасывает гласные, чтобы догадаться было сложнее, то ли одна её мысль сменяется другой быстрее, чем успевают прозвучать слова. Сейчас понимаю, это было нарочно. Я недоумевающе мотаю головой и прошу повторить. Она молчит, глядя на меня. Вроде как серьезно. Вроде как пытается всем своим видом донести те слова, которые, вроде как, дались ей слишком тяжело, чтобы разбрасываться такими вещами налево и направо. Я бы могла всё исправить, услышав эту фразу. Всё стало бы ясно. Никаких игр. Она садится на кровать, я машинально повторяю её движение, сокращая расстояние между нами. В полутьме видно, как зрачки мечутся по комнате, словно пытаясь выхватить какой-то элемент мебели, способный то ли помочь, то ли оглушить меня, чтобы невидимая рука ослабила хватку вокруг шеи и говорить стало легче. И наконец, она неуверенно поднимает глаза на меня, веки у неё дрожат, вроде. Снова смотрит в пустоту. Снова на меня. В пустоту. Оттягивает рукава своего батника. И теперь нервничать начинаю я, но всё же не отвожу взгляд. «Что случилось» не срывается у меня с губ, потому как знаю: рано. — Извини, — проговаривает она. Снова в пустоту. Но на это раз голос уже не режет слух. Она поворачивается ко мне. А я снова молчу, потому как ровным счетом ничего не понимаю. И она целует меня. Очень топорно, по-детски неуверенно. И в этом чувствуется страх, медленно отступающий на второй план. Я могу ощущать сквозь эти прикосновения, как менялось то, что она знала, что чувствовала, кем становилась. Как эта робость улыбчивой девочки с побитыми коленками, постепенно угасая, преобразовывается в те десятки ролей, которые она пробовала натянуть на себя все эти годы, но при этом всё ещё оставляла место для себя настоящей. Мятная жвачка, которую она жует не переставая, бьет в нос, комкает остатки здравого рассудка. К этому примешивается вкус соленых слез (она уже не плачет, а у меня в горле стоит ком). Смесь запаха твоих духов душит. Этого достаточно, чтобы раздробить моё сознание, напоминающее пластмассовую игрушку в песочнице соседнего двора, на которую не единожды наступили. И когда-то ведь придется тоже выбирать осколки из песка, слезно плача над ними? И это тот поцелуй. Если бы она говорила, она бы сказала: Считается А в голове что-то, помимо треснувших вен, кричит и пульсирует о том, что этого больше не повторится, а потому запоминай этот момент, смакуй, записывай на пленку, растягивай, изобрети сканер вкусовых и тактильных рецепторов, запечатай внутри себя. Самое ценное твоё ощущение. Поэтому и ты пожалуйста не отпускай меня

***

Мы больше не виделись. Пришлось оставить её себе лишь в качестве воспоминания длинною в целую жизнь. А этого, знаете, оказалось чертовски мало. Потому что кто же знал. Что я — последнее, что осталось в том несуществующем списке. Кто знал, что моё желание будет единственным, удерживающим её. Кто знал, что это игра на самом-то деле не была игрой вовсе. Кто бы мог подумать, что последней её фразой было: «Я прочитала твой дневник»