Прошлое и настоящее

У Чуты от прошлого — сквозная дыра в душе, присыпленная обрушившейся скалой, безразмерное чувство вины и упрекающий взгляд рубиновых глаз. У Чуты от прошлого — по скелету нацарапанное «почему не Кен, а только ты?!», бесконечные извинения перед могилами друзей и потерянная в метрах земли шкатулка с безделушками, в которой он оставил и своё счастье. У Чуты от прошлого — Гуччи, профиль которого в лучах солнечного света кажется очередным непрошеным воспоминанием. Гуччи, тяжёлый взгляд которого будто вонзает в Коконосе шипы. Гуччи, который должен быть мёртв. Чута хочет упасть на колени и бесконечно вымаливать у него: «Прости, прости, прости». Чута хочет облегчённо выдохнуть: «Я так рад». Чута замирает — Гуччи его не простил. Оно и понятно, конечно, как тут простить, когда Чута убил их всех, но... Гуччи говорит: — Забудь об этом. Чута смотрит ему в глаза и видит в них продолжение ада, устроенного его рукой. (И обречённое начало, похороненное под злостью.) У Гуччи в глазах не злость, у него глаза — детство, припорошенное ненавистью и какой-то безвыходностью; падение в обрыв, оставившее за собой след яркого страха, отчаянного желания жить и немое «спаси». У Чуты от настоящего — уверенность в своих силах, которая позволяет идти вперёд, эту уверенность зовут Дор, и это симбиот, находящийся в его теле. У Гуччи от настоящего — обрамлённый взрыв по коже, и это совсем не образно, это клеймо Демилля, которое он показывает, поднимая край футболки и говоря, что это теперь его истинная сущность. Чуте, как и несколько лет назад, повезло больше. Он упрямо не хочет верить в то, что всё хорошее в Гуччи потеряно. Когда Кен говорит, что может закрыть глаза на всё, что было, у Чуты рана, оставленная прошлым, вмиг разрастается до вселенских размеров, и он просто не может дышать. До сих пор Гуччи с отвращением смотрел на него: «Ненавижу». Гуччи сказал, что может простить. Когда Чута смотрит в глаза Дору, он понимает, что в тупике. (Он понимает, что хочет сказать Гуччи спасибо.) Коконосе говорит: — Прошлое лучше не стирать. (Ведь в нём есть ты.) (Я тебе помогу.) У Чуты мысль одна — остановить, а потом можно будет что-нибудь придумать. «Приговор» срабатывает раньше, чем он успевает сообразить, и в голове Чуты — второй раз за один день — прошлое задавливает настоящее. Мир идёт полосами, и он лихорадочно молится: только не снова, только не снова, только не снова. НЕТ. Потерять друга, только что его найдя — пусть даже в обличье врага — это уже слишком, слишком, слишком. Чуту трясёт. Гуччи смеётся. Гуччи сплёвывает кровь — такую же красную, как его волосы, и Чута почему-то зацикливает себя на этом, фиксируя в памяти худшее — и говорит что-то, и Чута, признаться, слышит не сразу. Коконоске подключает к разговору рот, но не мозг, и по-настоящему его отпускает только при виде Гуччи — его Гуччи, который улыбается счастливо и свободно и который, без сомнения, совсем не зол. Хотя Чута чуть не убил его. Опять. Он говорит, что Мичиё и Мацутаро, скорее всего, тоже живы, и чем больше он говорит, тем легче становится Чуте дышать, и изрешечённая душа потихоньку становится целой, сшиваемая рукой Кена. Мизогучи очень часто улыбается — и Чуте хочется смотреть на эту улыбку вечно. Но у них нет вечности, у них нет и пяти минут, более того — хотя бы перемирия, и того нет, ведь Эль Драйв и Демилль по-прежнему враги. Чута на негнущихся ногах подходит ближе и обнимает друга, и замечает, что руки его всё-таки дрожат. А Кен спокоен. Кен всё ещё улыбается и говорит, что никогда не винил Коконосе. Чута так сильно боится снова потерять Гуччи и так сильно не хочет его отпускать, но Соноката рядом, так что приходится действовать по обстоятельствам. Гуччи бросает: «Ещё увидимся», и у Чуты нет причин ему не верить. У Чуты от настоящего — налаживающаяся жизнь, в которой ещё столько всего надо сделать. У Гуччи от настоящего только Чута, ради которого можно и метку Демилля, и их методы перетерпеть, и весь космос облететь, пока есть, к кому возвращаться. Только Чуте он об этом, конечно же, пока не скажет. Может, потом — при следующей встрече.