Ненастоящая

Мягкий звонок сообщил о том, что лифт прибыл на нужный этаж. Том вздрогнул и поспешно застегнул рюкзак, с трудом балансируя на гудящей от накопившейся усталости ноге и стараясь удержать локтём хрустящий свёрток. Тяжёлый прямоугольник, заботливо обёрнутый в коричневую бумагу, пах корицей: в рюкзаке он соседствовал с нежной булочкой из французской пекарни, уже слегка заветревшейся, но не потерявшей ни грамма аромата. Двери плавно разъехались, и мужчина вывалился на площадку, неловко запнувшись о собственную дорожную сумку и едва не полетев носом в противоположную стену. Усталость, усталость, усталость. В этих его сутках было гораздо больше двадцати четырёх часов, а последний свой полноценный сон за этот месяц он даже припомнить не мог. Единственным, что сейчас не давало ему свернуться калачиком прямо здесь, в коридоре, был этот свёрток подмышкой, от которого в груди завязывался маленький тёплый комок, пульсирующий с каждым шагом всё сильнее. Возможно, это было слишком для такого большого и взрослого дяди под два метра ростом и с двухдневной (из-за дороги) щетиной, но возвращение домой сейчас для него было чем-то особенным, почти волшебным. Как поездка в Диснейленд. Как билет на Хогвартс-экспресс. Как шаг из платяного шкафа в Нарнию. Из штормящего моря съёмок и круговорота лиц — в тихую бухту, где пахнет кофе с кардамоном и апельсинами. Томас замер перед дверью. Ноги немилосердно ныли, но голова внезапно прояснилась. Прямоугольный свёрток чуть дрогнул в опустившейся руке, когда ключ с тихим щелчком провернулся в замке. Тёплый полумрак окутал его вместе с вязким ароматом апельсиновой цедры и горького кофе. Комок в груди, дрожь которого достигла апогея, с неслышным хлопком взорвался, разливаясь теплом между рёбер. Томас глубоко вдохнул. Он был дома. После стольких дней, коротких ночей в пустой кровати в отеле, нервных рабочих часов. Он был дома. Он осторожно опустил на пол сумку и аккуратно притворил за собой дверь. Электронные часы сложили из белых палочек 2am — самолёт задержали. Ведь обещался быть к 12. Он предполагал найти её в кресле спящей — так уже не раз случалось, увы. Мягкий свет торшера рассеивал бы глубокие тени на её лице, бледность и изъяны которого не скрывал макияж — настоящая роскошь. Он искренне любил каждый шрамик и все оттенки синего под её веками — просто потому, что они были настоящими. Она была настоящей. Хотя порой казалось, что нет. Она бы полулежала, запрокинув голову, и раскрытая книга сползла бы с подлокотника на ковёр. На следующий день она бы обязательно расстроилась, что пара страничек смялась, и взялась за утюг. Она была вроде и не от мира сего, но в то же время настоящая — порой даже более настоящая, чем он сам. Он бы отнёс её, спящую, в спальню. Она бы свернулась калачиком в углу, но, стоило бы отлучиться в ванну, по возвращении она бы уже лежала непременно по диагонали. Он бы оставил свёрток на тумбочке справа, а утром бы проснулся от шороха разрываемой обёрточной бумаги — она бы не удержалась и начала вскрывать подарок прямо в кровати, тщетно пытаясь не разбудить его. Мысли спутались окончательно — запахи, тепло, полумрак мягко убаюкивали, расслабляли. Он шагнул в гостиную. Рассеянный свет разгонял темноту по углам. Здесь кофе и апельсинами пахло куда явственнее, и домашнее тепло укутывала куда плотнее. Она была в кресле, и раскрытая книга сползла с подлокотника. Только вот она не спала — сидела, уронив лицо в ладони, и хрупкие плечи мелко дрожали. Свёрток в руке вновь дрогнул. Короткий взгляд на стол — телефон под газетой, значит, не из-за звонка. Значит, ничего дурного с родными. На мгновение скользнула безумная идея, но Томас отмахнулся от неё ещё яростнее. В конце концов, тест на беременность не валялся на кофейном столике перед креслом. Чёртов Шерлок, Хиддлстон! — Хэй! Он мешкал всего секунду — её с лихвой хватило для обдумывания примерно двух десятков версий, — но относительно него она была фантастически, просто невозможно длинной. Впрочем, рядом с ней всё всегда становилось невозможным и фантастическим. Она вздрогнула и резко подняла голову. Опухшие глаза испуганно округлились вслед за приоткрывшимися губами. Она плакала уже достаточно давно — белки было почти невидно за алой паутиной капилляров, под глазами пошли мелкие пятна, кончик носа покраснел и припух. Сверху вниз на неё смотреть было почти невыносимо — в огромном кресле она казалась совсем крошечной, будто её можно было уместить за пазухой. — Что случилось? — вопрос сорвался с хрипотцой, первое «что» и вовсе потерялось в помехах. Она… улыбнулась. Улыбнулась и громко всхлипнула. — Томка, — со знакомой интонацией, со странным грудным произношением, странное коверканье его имени. — Томка… приехал. — Что случилось? — он повторил настойчиво, делая шаг вперёд. Свёрток лёг на кофейный столик с тихим стуком, приглушив удар коленей о пол. Её влажный нос упёрся ему в шею, холодные пальцы почти обожгли спину через футболку. — Томка, — снова грудные гласные. — Томка, я у тебя дура. — Я не понимаю, — он покачал головой. Она всё ещё дрожала, а плечо почти мгновенно вымокло. — Говори по-английски. Пожалуйста! Он старательно душил метавшуюся в грудной клетке тревогу, но сердце всё равно болезненно сжалось её щупом. Она старалась не говорить при нём на русском — чтобы не ставить его в неловкое положение, чтобы не заставлять его гадать, что она сказала. — Томка! — она отпрянула. Он схватил её крепче, а она всего-то хотела посмотреть ему в глаза. — Том, ты вернулся! — Что случилось? — он повторил в третий раз, на этот раз почти металл звякнул в хрипотце. Она скосила взгляд, и из уголка глаза выскользнула случайная слезинка. Она потянулась было смахнуть её, но вдруг болезненно поморщилась и всхлипнула. — Том, они ведь были такими молодыми… — ещё всхлип, звук на ноль. — У них остался Тедди… они не должны были… не могли… почему… это нечестно! — Кто «они»? — Том никак не мог вспомнить ни одних знакомых, у которых был сын Тедди. — Что случилось? — Я такая дура у тебя, — снова грудные, снова белый шум. — Люпин и Тонкс. Люпин и Тонкс, Том. Я… перечитывала «Дары смерти», пока тебя не было. Томас с шумом выдохнул — щуп плавно разжал сердце. Первым желанием было, конечно, нецензурно вопросить, почему такое озеро из-за такой ерунды. Но снизу вверх на него смотрели припухшие, но всё равно большие родные глаза, в которых плескалась настоящая боль. Дурочка. Герои были вымышленными, вот только она-то страдала по-настоящему. Для неё и они были настоящими. Сейчас Люпин и Тонкс для неё были абсолютно реальными людьми, такими же реальными, как сам Том. И она оплакивала их смерть и жалела их сына Тедди абсолютно искренне и с той силой, на которое только было способно её сердце. А оно было способно на многое, уж кому, как не Томасу, было это знать. — Дура, дура, знаю, — она уткнулась ему в шею — кончик носа холодный, губы горячие. Хрупкие руки крепче стиснули его плечи — до боли. — Прости, прости, прости, ты устал, а я тут развела болото… — Эй! Всё хорошо, — он попытался улыбнуться, но отчего-то не получилось. — Тонкс бы не понравилось, что ты плачешь. — Точно! — она улыбнулась ему в плечо, и тёплое чувство домашнего спокойствия вновь разлилось где-то в животе. — Я заварю чай. Он не хотел её отпускать. Напротив, хотел прижать к себе ещё крепче, но боялся, что ещё чуть-чуть — и попросту сломает ей рёбра. Он скучал. И по этим странностям — особенно. — Я не хочу чай, — тихо, на ухо, обжигая горячим шёпотом. Врала. Она просто тоже не хотела, чтобы он отпускал её. И она не боялась сломаться — знала, что её рёбра достаточно крепкие. А ещё не хотела, чтобы он начал заваривать чай — в процессе он обязательно разбивал что-нибудь. Только не в этот раз. Возле чайника как раз стояла её любимая кружка. — Я разве спросил, что ты хочешь? — он тихо усмехнулся, коснувшись кончиком носа её лба и мягко отстраняясь. …Она подобрала под себя ноги и куталась в клетчатый плед. Томас крутился за барной стойкой и звенел чашками — никак не мог отыскать небольшую баночку яблочного варенья. Она ещё называла его так странно: pyatiminutka, а потом всегда добавляла: «Это из dachnaya antonovka, оно всегда особенное». Оно и правда было волшебным — насыщенным, с лёгкой кислинкой и терпким привкусом, солнечным, медово-жёлтым, как лето, закрытое в банке. И сейчас Томас хотел найти это закупоренное лето, хотел согреть её. Она наблюдала за ним сквозь полуприкрытые веки, щурясь от яркого света лампочки над столом. Все движения его были выверены — плавные, мягкие, несмотря на подкашивавшую усталость. Она ждала, когда услышит знакомый звон бьющегося стекла и тихое «damn it». Но он уже шёл к ней широким шагом, гордо неся перед собой дымящуюся чашку — её любимую, с двумя танцующими котами, на удивление целую, — и маленькую розетку, до краёв полную солнечного варенья. Банка отыскалась в холодильнике. Всё-таки она была другой. Настоящей и ненастоящей одновременно. Настоящей — не приукрашенной, не игравшей. Не притворяющейся. Такой, какой была на самом деле. С красными глазами и опухшими губами. Курносым носом. Маленьким прыщиком над бровью и белёсым шрамиком у виска. Томас не помнил её другой — с макияжем, на каблуках, с лёгкими воздушными локонами. Ему казалось, она всегда была такой — в простой серой майке и спортивных штанах, тёплых носках и собранными в хвост волосами. Он её любил такой. Домашней. Других, искусственных, лоснящихся от бесконечного числа средств он видел тысячами, а такую — только её. А ещё она громко смеялась над его несмешными шутками, иногда чавкала и часто фыркала так, что расплёскивала чай прямо на его майку, которую надевала теми редкими вечерами, когда они садились вдвоём посмотреть фильм — обязательно старый, и лучше с Челентано. А ещё она танцевала, когда готовила, мурлыкая песенки на французском, и разговаривала с тостером. И мыла пол руками — заставила его уволить горничную. А ещё она читала. И казалась ненастоящей. Была ненастоящей. Наверное, поэтому они и сошлись с ней — пересеклись орбитами. Она тоже бродила среди миров — тысяч и тысяч выдуманных вселенных: заводила новых друзей, сражалась с чудовищами и спасала принцесс из замков с драконами. Только для неё Хогвартс был реален так же, как и свинцовое лондонское небо за окном, а Томас питался суррогатом съёмочных площадок. И в этом плане он ей даже немного завидовал — совсем чуть-чуть, но… Она это будто чувствовала — и брала его с собой. И, стоило ему переступить порог квартиры, она моментально откладывала книгу — возвращалась во вселенную-альфа, вновь становилась осязаемой, — и позже, приткнувшись ему под бок, начинала рассказывать — сначала тихо, потом всё громче и быстрее, — обо всём: о том, почему у хоббитов столько волос на теле, о том, кто сядет на Железный трон, о ветрах Зимы, о появлении Выручай-комнаты и тысячах фанатских историй. И от этих рассказов Томасу становилось тепло и уютно — он гулял с ней по Винтерфеллу, парку развлечений «Страна радости» и Лабиринту, щурился от яркого восходящего над Стеной солнца и ловил солнечных зайчиков в Запретном лесу. Она была нереальной, принадлежала тысяче миров — и забирала его с собой. Она светилась изнутри и умела зажечь его. — Это тебе, — она подвинулась, освобождая для него половину кресла, но Томас всё равно опустился перед ней на колени. Сейчас он держал в руках тот самый свёрток, который всё ещё пах корицей и хрустел обёрточной бумагой кофейного цвета. Она широко распахнула глаза — в них мгновенно зажёгся знакомый огонёк. Томас буквально кожей ощущал её волнительную радость — так не радовался рождественскому подарку ни один ему знакомый ребёнок. — Опять книга, — он улыбнулся, как сытый кот, с толикой извинения в голосе. Хотя знал, что просить прощения, в общем-то, не за что. — Не книга, — она лучилась. — Ты знаешь, что не просто книга. Она прижала к себе цветной томик и медленно сползла вниз, к Томасу. Потянулась вперёд, ткнулась носом ему в ключицу, тихо мурлыкнула. Томас усмехнулся и скользнул рукой по её талии, под локоть. — Целый мир, — тихо, одними губами, страшный секрет. Целый мир возле кресла на мягком ковре, под торшером, в гостиной, пахнущей кофе с кардамоном и апельсинами.