Повезло

Потому что Плисецкий молчит. Только поэтому Виктор ведёт пальцем дальше, от скулы куда-то за ухо, отводя занавес из волос. Даже не подушечкой пальца, а тыльной стороной — так невесомей, так он уверен, что не отнимет у юноши право на, возможно, первые в его юности прикосновения. Плисецкий неровно дышит и молчит, отводит глаза в сторону, но не прячет. Плисецкий вообще к нему неровно дышит. Так, блять, криво, или косо, или сбивчиво, что сейчас вот застыл и боится, что всё это кончится через секунду. Трус. А Никифоров боится Плисецкого. И он тоже считает себя трусом или педофилом: потому что до сих пор сомневается или потому что вообще начал всё это, хотя со всеми юркиными намёками и подколами — большой вопрос, кто ещё кого. У Юры на лице сейчас все чувства: спокойствие и потрясение, ожидание, расслабленность и натянутость каждого нерва, он устал ждать и верить, устал просто представлять желаемое, его. «Лучшие годы жизни» Плисецкого совсем не вписываются в понятие Виктора о человеке, с которым бы он завёл отношения, но, когда Юрий неосторожно, по-мальчишески грубо хватает его за подбородок холодными пальцами и смазано целует, Виктор читает в этом жесте острое желание подростка поскорее почувствовать, коснуться запретного, создать себе воспоминания, от которых он не будет спать по ночам и закусывать губу при виде тренера. Виктор плюёт на всё. Слишком стройное тело, гибкое, тоненькое, вроде бы хрупкое, но они-то знают правду; в руках его несметные богатства мира, считает Никифоров. И тем больше распаляется от осознания, что вот этому восхитительному существу — всего — шестнадцать, и у него всё дыбом стоит на Виктора. Он чувствует это, когда, оторвавшись от его губ, смотрит прямо в зелёные глаза, настолько потемневшие за это секундное касание, что внутри всё скручивает в узел. Он целует ещё, бесстыдно трогает широкими ладонями поджарое — такое невероятно худое и крепкое — тело, скрытое только полупрозрачной тканью костюма; он берёт, принимает, потому что как не взять, если дают? Потому что Плисецкий молчит. Плисецкий беззвучно стонет, открывает рот и упирается лбом в его плечо, так привычно сведя брови, только уже не со злости. Виктор заботливо выставил колено и бесстыдно вдавливает в него блондина за ягодицы, и Юрию этого, кажется, достаточно для полной эйфории. Блондин торопливо расстёгивает викторовы брюки, на задворках сознания мелькает мысль: хорошо, что сейчас его лица не видно, хотя, в общем-то, ему плевать. Главное сейчас — то, что его любимый человек, его любимый, мать его, двадцатисемилетний, нереальный, недостижимый любимый человек дышит сейчас так офигенно поверхностно и эротично из-за него, шестнадцатилетнего выскочки, добившегося-таки своего. Тонкие пальцы скользят по влажному от слюны и смазки члену восхитительно — ровно так, как надо, Никифоров в тысячный раз забывает о том, что перед ним только подросток. Он упивается ощущениями, будто дав самому себе свободу: заслужил в ожидании, в ежедневных острых взглядах, от которых горели уши, проскальзывающих двусмысленных фразочках, намекающих слишком толсто. Он чувствует пальцы вокруг, у основания, на уретре — везде, он спазматически выгибается и кусает тонкую шею слишком грубо, на что блондин только поднимает голову и целует его жарко, глубоко. Плисецкий смотрит на пальцы в белых каплях, раздвигает их и наблюдает, как тянется вязкая жидкость. Никифоров не может отдышаться. Оргазм накрыл его непозволительно остро, так, что он едва не отключился. Он смотрит на Юру, видит его искусанные бледные губы и слишком явно оттягивающий ткань костюма член, видит его глаза, совершенно сумасшедшие. Подросток прокусывает губу и исцарапывает ему всю поясницу, и не знает, когда чувствовал себя лучше, чем сейчас, пока Виктор дрочит ему грубо, сладко, умело. Они бы просидели в этой раздевалке ещё вечность, раздели бы друг друга первым делом. Но адреналин из-за того, что она не запирается изнутри, одновременно распаляет и заставляет их незаметно выскользнуть из неё. — Ещё раз. — О, непременно, Юра. — Ещё раз какая-нибудь тварь вроде Кацуки подойдёт к тебе! Плисецкий не считает нужным заканчивать; он только сильнее сжимает чужую руку в кармане собственной толстовки, привычным жестом засунутую туда. — Не сомневайся. Виктор считает, что ему очень повезло.