Про стихийные бедствия

      Когда он впервые видит ее, в голове происходит что-то сродни цу-на-ми, оно топит маленькую лодку, нет, даже не лодку, а брошенного человека в море, и тут появляется этот пиратский корабль, как «доброе утро» в самый неподходящий момент, например, вечером, или как ливень в какой-нибудь Антарктиде. Заберите его отсюда кто-нибудь, потому что это, по сути дела, болезнь, берущаяся из ниоткуда. Глянул в лицо, а она в ответ даже не подняла глаз… Домой? — нет. Дома нет. Дом здесь, но это не дом вовсе, потому что дома не могут толпиться чужие люди. Но он готов признать это место домом, потому что она вдруг — совершенная, неописуемая, своя, как бриз под гомон чаек в теплый день (он таких никогда не видел). Как «доброе утро», когда утро действительно доброе. Ему почему-то так захотелось крикнуть ей «доброе утро» вместо того, чтобы отдать честь…       В ее взгляде читается демонстративное «не-привет», как защита, да, она как зажатый подросток, но ей, кажется, двадцать шесть. Она — любовь, она — намек на бурю, она — сдавленное громыхание, потерявшееся где-то. Та, что не она — маска, та, что она — внутри. Макото читает ее, читает, пьет слова, давясь ими — слишком много за раз, аж задохнуться можно, — а потом понимает, что это лишь малая часть того, что ему предстоит (серьезно?) узнать. Она, Рубина Адоле́, сразу дает понять, что открываться не собирается, но он настырный, наглый, упертый — если не выпытает, значит, «выласкает». Ей этого, пожалуй, и не хватает.       Когда Макото замечает кольцо на ее пальце, сердце пропускает секундный удар — землетрясение, рушащее конструкцию ребер напрочь, ну, или смерч (тут уж как кому больше нравится), а потом замирает, пытаясь едко себя одернуть: доброе утро, тебе девятнадцать, на кой-черт ты ей сдался вообще?       Рубина не богиня, вышедшая из пучины морских вод, и даже не пена после русалочки. Про воды вообще он подумал не случайно, потому что все же море — ее компактный аквариум с четко очерченной иллюзией свободы. Песок не ласкает ступни, и ветер не треплет соленые волосы. Адоле. Адоле — пиратка: носит черную повязку на правом глазу, сутулится, ходит вразвалку, уперев руки в бока, смотрит с презрением на учеников, как на провинившуюся команду, курит и хлещет ром. Адоле — двадцатишестилетняя прокуренная почти-что-алкоголичка, кидающая вилки в обедающих учеников (исключительно в воспитательных целях!), унижающая их последними словами, читающая эмоции так, как не читает ни один физиогномист, агрессивная, сухо цедящая слова, плюющаяся ядом паучиха, проклятая брюзга, апатично-энергичная мамаша для «своего сброда» и настоящий, мать ее, педагог. Забавный микс, но Макото изначально находил ее идеальной. С первой встречи. Он верит в «детскую», наивную любовь, он ее хранит и знает, что может дать. Пусть единственный в этом мире, пусть выглядит глупо, но зато искренне. Рубина не верит. Она ни во что не верит, потому что устала так, как не устают нормальные люди. Тяжела пиратская доля.       Но первую встречу Макото запомнил навсегда. Она все точно сказала. Так, как никто и никогда не говорил. Сделала тех, кого никто и никогда не мог сделать. Одним взглядом и парочкой колких слов.       — Ты, — насмешливо и метко указывает Адоле на мачо, который прячет улыбку и топчется в строю. Он хочет назваться, но она жестко обламывает: — Мне плевать, как тебя зовут. Мне достаточно того, что я вижу. Хочешь меня трахнуть, да? Ты ведь хорош в постели? Подойди. Начинай приседать, — он выполняет, опасливо посмеиваясь, понимая, что, похоже, не на ту напал. Рубина останавливает через двадцать секунд и саркастично смеется: — Одышка. Прости, мальчик, но после такого с тобой не захочет даже тихоня.       Унизила. Но не простого парня унизила, которого стоит жалеть и поддерживать. Четко знала, на кого нападать, четко знала, кого спускать с небес на землю, кому место показать нужно, знала, черт возьми, как справиться с непутевыми учениками, с бесхозным сбродом, мусором по своей сути. Сначала разбить, а потом по кусочкам собрать людей.       Макото много дерется, и это факт. Нападает на всех подряд, агрится, агрессивно зажимая плечи, сутулится и прячет руки в карманы, а костяшки все в сине-красных «лопнувше-капиллярных» астрах с тонкими лепестками. Ему влетало за это ровно до тех пор, пока не прекратил. И прекратил ведь. Двух недель было достаточно. А до того с ним лет семь справиться не могли. Смешно, правда?       Рубина находит подход ко всем, несмотря на жесткость и требовательность. Она — любовь, живое воплощение любви, и это видится невооруженным глазом. Любит свою команду, несмотря ни на что, хоть и ругает, хоть и наказывает так, что те порой воют. Знает все обо всех. А о ней никто ничего не знает. Макото видит базу: усталость, злость, отчаяние, напряжение, ненависть, ярость, сосчитал уже каждую невыплаканную слезу, но молчит и на рожон не лезет. К ней не подойти — такую стену построила, что хочется убежать.       Рубина не любит мужа. Макото едва ли не задохнулся от радости, увидев, как та в отвращении поджимает губы, но затем у него внутри все упало: как она живет?       «Я хочу любить тебя. Я буду любить тебя. Я люблю тебя».       Адоле с первой минуты все поняла, приняла, прочувствовала до мурашек, но поставила крест на всем этом: сложно, невозможно, невыносимо, да и она — абсолютно неподходящий вариант. Перегорела для его романтики. Для его… пионов. Ну каким нужно быть идиотом, чтобы в час ночи долбить в окно, неизвестным образом перебравшись в учительский блок, чтобы просто подарить идиотские пионы…       — Эй, эльф, ты что, спятил?..       У Адоле порой не хватает слов: ее, шокированную, бьет током, она сердится, но потом замолкает и начинает снисходительно мурлыкать, как кошка, растаявшая от такой нежности, потому что это настолько приятно, насколько вообще возможно… Он ей не нравится, нет. Ни капельки. Она не влюбилась. И уж точно не полюбила.