Сумасшедший Гейдрих

И­оахим Пай­пер дол­го был твёрд и не поз­во­лял се­бе опус­кать­ся до этих со­юз­ни­чес­ких по­дачек. Слиш­ком дол­го. Следс­твие по де­лу Маль­ме­ди дли­лось уже тре­тий ме­сяц, ко­нец ему вряд ли нас­ту­пил бы в со­рок шес­том. Пай­пе­ра доп­ра­шива­ли. Пы­тали и му­чили все­ми воз­можны­ми спо­соба­ми. Впро­чем, бе­лору­ким, с пес­ком под ног­тя­ми, аме­рикан­цам да­леко бы­ло до тех ухищ­ре­ний, на ко­торые спо­соб­но бы­ло, в свои луч­шие вре­мена, Гес­та­по. Пай­пер был нас­лы­шан о раз­ном. По­рой, тог­да, ког­да вой­на не бы­ла ещё про­иг­ра­на, он зяб­ко по­водил пле­чами, а за­тем вски­дывал по­выше под­бо­родок, ког­да слы­шал о том, что Гес­та­по на из­лё­те со­рок чет­вёрто­го рас­кры­ло оче­ред­ной ко­вар­ный за­говор и мол­ча каз­ни­ло де­сяток дру­гой. Со­весть И­оахи­ма бы­ла чис­та как пер­вый снег, прик­рывший раз­ла­га­ющи­еся тру­пы. А по­тому ему сле­дова­ло быть ос­то­рож­ным, не так счас­тли­во улы­бать­ся и дер­жать па­рабел­лум на­гото­ве. На тот слу­чай, ес­ли за ним при­дут. Зас­тре­лить­ся. Он не бо­ял­ся. Ле­то со­рок пя­того рас­ста­вило, раз­ме­тало и рас­ки­дало всё по мес­там. И те­перь, в тюрь­ме Да­хау, на про­цес­се, Пай­пе­ру уже бы­ло бес­смыс­ленно не бо­ять­ся бо­ли, как и бо­ять­ся её. А к уни­жени­ям он поч­ти при­вык. Это «поч­ти» бы­ло офи­цер­ски неп­ре­одо­лимо, но и тём­ные под­ва­лы, и хо­лод­ный пол кар­це­ров, и нав­сегда вре­зав­ше­еся в за­пястья же­лезо на­руч­ни­ков при­учи­ло его к не­кото­рой пок­ла­дис­тости. Пос­ле ме­сяцев пы­ток что-то смес­ти­лось с оси. Кто-то сле­тел с кар­ни­за, ко­го-то уво­лили со служ­бы, кто этих во­роча­ющих во рту кам­ни аме­рикан­цев раз­бе­рёт? Де­ло Пай­пе­ра взял на се­бя дру­гой сле­дова­тель. И уже на сле­ду­ющий день взош­ло дру­гое сол­нце. И­оахим ока­зал­ся в дру­гой ка­мере. Там бы­ло да­же по­добие мат­ра­ца на на­рах и веч­но ка­па­ющий умы­валь­ник. Му­чить и ис­пы­тывать вер­махтов­ские бо­левые по­роги на проч­ность пе­рес­та­ли. За не­делю си­няки то­роп­ли­во сош­ли, за­тяну­лись ца­рапи­ны на ос­кор­блён­ном сер­дце. Мис­ка ка­ши ут­ром и ве­чером, под­су­нутая под же­лез­ную дверь не­мец­кая га­зета, поз­во­ление на­писать пись­мо род­ным, вряд ли его от­пра­вили бы, но ка­ран­даш и бу­магу да­ли… Пай­пер ле­гавым чуть­ём ви­дел, что про­ис­хо­дит в глу­бокой но­ре. Зло­го сле­дова­теля под­ме­нили хо­рошим. Те­перь, ког­да его на­учи­ли тер­пе­нию и сми­рению, его бу­дут под­ку­пать мни­мым ком­фортом и че­лове­чес­ким от­но­шени­ем. Это не прод­лится дол­го. А да­же ес­ли и прод­лится, всё рав­но за­кон­чится су­дом и ви­сели­цей. В та­ком слу­чае бес­прав­но­му арес­танту и эсэ­сов­ско­му прес­тупни­ку из те­переш­не­го зыб­ко­го по­ложе­ния сто­ит пос­та­рать­ся из­влечь хоть нем­но­го поль­зы. Пе­ред кем те­перь иг­рать роль чес­тно­го и блис­та­тель­но­го штан­дартен­фю­рера? Пе­ред ни­ми? Гру­быми, ис­полни­тель­ны­ми и ту­пыми свинь­ями? Нет. Пе­ред сво­ими ре­бята­ми ещё сто­ит по­изоб­ра­жать бла­городс­тво и доб­лесть, а пе­ред аме­рикан­ца­ми, раз уж они ока­зались так не­выно­симо силь­нее, мож­но и ссу­тулить пле­чи, и опус­тить ли­цо, и на­дол­го за­каш­лять­ся пос­ле оче­ред­но­го тыч­ка в спи­ну. А пе­ред сле­дова­телем, вре­мен­но ис­полня­ющим обя­зан­ности «хо­роше­го», по­нима­юще­го и же­ла­юще­го ес­ли не доб­ра, то пос­ко­рее за­кон­чить эту не­мыс­ли­мую пос­ле­во­ен­ную во­локи­ту, пе­ред этим аме­рикан­цем мож­но и раз­ва­лить­ся, нас­коль­ко это поз­во­ля­ет жёс­ткий стул в доп­росной. Мож­но ко­рот­ко зев­нуть. Мож­но рас­ста­вить ко­лени, ус­та­ло про­вес­ти от­росши­ми ног­тя­ми по ще­ке, щёл­кнуть поз­вонка­ми, вздох­нуть. Ка­кая уда­ча — мож­но го­ворить по-фран­цуз­ски. Этот ста­ратель­но скры­ва­ющий през­ре­ние ум­ник в по­гонах уже ус­пел вы­бол­тать, что он из Бос­то­на, а Пай­пер всег­да лю­бил го­ворить по-фран­цуз­ски. Да и во­об­ще лю­бил Фран­цию, хоть это не стра­на, а од­на боль­шая па­кость. Этим Пай­пер по­делил­ся с до­вери­тель­но скло­нив­шим го­лову сле­дова­телем. Тот улыб­нулся. К его гу­бам под­пол­зла змей­ка ис­крен­ности. И­оахим зап­ре­щал се­бе, но, по­мимо во­ли, по­чу­яв тень рас­по­ложен­ности, ис­то­мив­ше­еся от без­дей­ствия до­верие уже го­тово бы­ло за­топить его из­нутри. Нель­зя. Нель­зя. Но сле­дова­тель, мяг­ко улы­ба­ясь, ле­зет во внут­ренний кар­ман ки­теля, буд­то хо­чет вы­удить от­ту­да своё сер­дце и по­ложить на стол для бо­лее удач­но­го на­лажи­вания кон­такта с об­ви­ня­емым. Это и про­ис­хо­дит. Сле­дова­тель дос­та­ет пач­ку си­гарет и спич­ки. Не брать… Ну что ты за сол­дат Треть­его Рей­ха? А, пош­ло всё к чёр­ту. Ни­како­го Рей­ха нет и ни­ког­да не бу­дет. А Пай­пер слиш­ком дол­го был твёрд и не поз­во­лял се­бе опус­кать­ся до этих со­юз­ни­чес­ких по­дачек. Да и не ку­рил от так дав­но, что чуть не умер от тос­ки по ды­му. По­это­му он про­тянул ос­ла­бев­шую, под­ра­гива­ющую ру­ку и ов­ла­дел тон­кой аме­рикан­ской меч­той. За­курил. Дол­го, по-чер­дачно­му, тряс спич­кой в про­гор­клом воз­ду­хе ка­меры. По­жар коп­тиль­ни об­во­лок всё внут­ри. Вы­пус­тил до­верие из креп­ко за­пер­то­го, да­же за­бито­го дос­ка­ми за­гона. Пай­пер вы­дох­нул, смот­ря в угол гряз­но­го по­тол­ка. Взял­ся пог­ру­бев­ши­ми паль­ца­ми за ку­сочек теп­ла у се­бя в гу­бах. За­каш­лялся. Прок­лятье. В этих ка­таком­бах он на­вер­ня­ка под­хва­тил вос­па­ление лёг­ких. Сле­дова­тель де­ликат­но щёл­кнул сус­та­вами паль­цев. От­ло­жил бу­маги, всем ви­дом по­казы­вая, что на­мерен по­гово­рить с прес­тупни­ком по ду­шам, ка­кими бы чёр­ны­ми и мёр­твы­ми их ду­ши ни бы­ли. Наз­вал по име­ни. И­оахи­ма три ме­сяца ник­то не на­зывал по име­ни. А сле­дова­тель, слов­но ум­ная ов­чарка, скло­нив на­бок го­лову, поп­ро­сил рас­ска­зать что-ни­будь. Что что-ни­будь? Что угод­но? О прош­лом? О Гим­мле­ре? За­чем это вам, гос­по­дин сле­дова­тель? А, так вы пред­ла­га­ете мне са­мому выб­рать те­му для дру­жес­кой, нас­коль­ко это поз­во­ля­ют об­сто­ятель­ства, бе­седы? Мне? Вы серь­ёз­но? Пай­пер улыб­нулся, при этом да­же уди­вив­шись кол­ко­му рас­тя­жению сво­их су­хих, веч­но плот­но сом­кну­тых губ. Сно­ва за­тянул­ся. Эта пош­ла лег­че. Бар­хатное теп­ло раз­ли­лось по пи­щево­ду. У­ют­ная ус­та­лость зас­ти­ла зе­лено­вато-се­рые гла­за. Пай­пер ощу­тил не­веро­ят­но силь­ное же­лание, слов­но сме­тана, стечь по сту­лу. Зах­ва­тить эту ми­нуту си­зой бе­зопас­ности, ког­да ник­то не кри­чит и не де­ла­ет боль­но. Её и вправ­ду мож­но бы­ло не­надол­го взять в плен. Это удас­тся, ес­ли не ис­пы­тывать тер­пе­ние на се­год­ня доб­ро­го сле­дова­теля. Ес­ли сде­лать как он хо­чет, рас­ска­зать ему что-ни­будь. Что-ни­будь… Стать Ша­хере­задой. Сказ­ка на ты­сячу и од­ну ночь… Сле­дова­тель вы­жида­тель­но при­под­ни­ма­ет бро­ви. А что, есть од­на ис­то­рия. Прав­да, не для чу­жих ушей… Но ка­кая раз­ни­ца? Всё за­кон­чится смер­тной казнью так или ина­че. — А хо­тите, я рас­ска­жу вам про Гей­дри­ха? — Пай­пер сно­ва пь­яно­вато улыб­нулся и за­пас­ся ещё од­ной си­гаре­той. — Рей­нхар­да Гей­дри­ха? Вы его зна­ли? — по­хоже, сле­дова­тель лишь ра­зыг­ры­ва­ет удив­ле­ние. Но в его го­лубом бос­тон­ском за­ливе ир­ланд­ских глаз и впрямь по­казы­ва­ет се­реб­ристый плав­ник лю­бопытс­тво. — Ко­неч­но знал. Я ведь был адъ­ютан­том рей­хсфю­рера… Гим­мле­ра. А Гим­млер и Рей­нхард ра­бота­ли вмес­те, мно­гок­ратно пе­ресе­кались. Я бы да­же ска­зал, что они в не­кото­рой сте­пени бы­ли друзь­ями. Хо­тя, нет. Не бы­ли. Но я од­но вре­мя час­то ви­дел Гей­дри­ха, — как под­хо­дит кур­лы­ка­ющий фран­цуз­ский для пов­то­рения это­го име­ни из дож­дей и гроз… Пай­пер сов­сем раз­ле­нил­ся и за­кинул го­лову. От неп­ри­выч­ки он зах­ме­лел от ды­ма. — Ну и что же вы хо­тите рас­ска­зать мне о Гей­дри­хе? Я вни­матель­но вас слу­шаю, — сле­дова­тель сце­пил на сто­ле вес­нушча­тые паль­цы в за­мок. — Тог­да я не бу­ду утом­лять вас да­тами, — Пай­пер про­дол­жал сквозь рес­ни­цы рас­смат­ри­вать вскры­тые ве­ны тре­щин на по­тол­ке. — Ска­жем прос­то, что это на­чалось од­ной до­во­ен­ной осенью. Я тог­да был мо­ложе. Я был, дол­жно быть, хо­тя, че­го уж там, да, я был очень сим­па­тич­ным. Не на­ив­ным, не глу­пым, не брос­ким, но бы­ло во мне что-то ми­лое и прив­ле­катель­ное. Мне труд­но об этом су­дить… Гим­млер нес­коль­ко раз на­еди­не от­пускал мне шут­ли­вые ком­пли­мен­ты, но я про­пус­кал их ми­мо ушей. Я очень гор­дился и до­рожил сво­ей дол­жностью. Как ина­че? А по­том Гим­млер стал иног­да тре­пать ме­ня по ще­ке и, ког­да я под­хо­дил к его сто­лу с бу­мага­ми, класть ру­ку мне на… Ну, вы по­няли. Я по­нача­лу ду­мал, что луч­шей мо­ей ре­ак­ци­ей бу­дет её от­сутс­твие. Но по­том всё заш­ло слиш­ком да­леко, в об­щем… Я ви­дел Гей­дри­ха мно­го раз, ког­да был од­ним из сви­ты рей­хсфю­рера. Гей­дрих ведь был боль­шим че­лове­ком. Ко­неч­но, я знал о нём и да­же нем­но­го его по­ба­ивал­ся. Ког­да он за­метил ме­ня, мне как-то сра­зу ста­ло всё по­нят­но. В смыс­ле. Это бы­ло осенью, по­нима­ете? Рей­нхард, Гим­млер и ещё де­сяток че­ловек шли по ал­лее где-то в пред­месть­ях Мюн­хе­на. Дул ве­тер, па­дали листья. Ко­неч­но, пе­ред этим до­рогу ме­ли, но листья быс­тро всё ок­ра­сили в ры­жий и жёл­тый. Гей­дрих спе­ци­аль­но заг­ре­бал са­пога­ми кле­новые. А по­том он обер­нулся, выс­матри­вая ко­го-то по­зади. По­зади шёл я, сле­дуя на по­ложен­ном рас­сто­янии от рей­хсфю­рера. Гей­дрих буд­то не ожи­дал ме­ня уви­деть. Он го­ворил что-то, но за­мер на по­лус­ло­ве. Он про­дол­жил ид­ти. Сде­лал ша­гов пять, а ша­ги у не­го ши­рокие. И при этом он всё смот­рел че­рез пле­чо на ме­ня. А я по ка­кой-то уп­ря­мой глу­пос­ти не от­вёл взгля­да. Я не мо­гу ска­зать, что он мне пон­ра­вил­ся. Мне во­об­ще-то муж­чи­ны не нра­вят­ся… Да и вы на­вер­ня­ка его ви­дели. Внеш­ность у не­го бы­ла спе­цифи­чес­кая. Он та­кой, по­хож на… Мне хо­чет­ся срав­нить его с бла­город­ным жи­вот­ным, но я не знаю, с ка­ким имен­но. На­вер­ное, с ка­ким-ни­будь хит­рым, об­ветрен­ным хищ­ни­ком, бе­га­ющим быс­тро и жи­вущим не­дол­го. У не­го бы­ло та­кое рас­по­ложе­ние глаз, что по ним нель­зя бы­ло ска­зать, что он ду­ма­ет. Мне тог­да по­каза­лось, что он смот­рит на ме­ня со снис­хожде­ни­ем, смот­рит как по­беди­тель. Мо­жет быть, ему прос­то шла его фор­ма… Да, она шла ему как дь­яво­лу. А по­том… Гим­млер. Гим­млер шёл ря­дом с ним, и всё за­ливал­ся со­ловь­ем, что-то ему рас­пи­сывая. Это по­каза­лось мне за­бав­ным. Гим­млер раз­гла­голь­ство­вал, а Гей­дрих шёл, обер­нувшись на ме­ня, и буд­то бы бо­рол­ся с тем, что­бы не улыб­нуть­ся. Хо­тя, эта борь­ба да­валась ему лег­ко. Не знаю, сколь­ко лю­дей за­мети­ли, как мы друг дру­га свер­лим, но это за­метил Гим­млер. Оче­вид­но, по­чу­ял, что его слу­ша­ют в пол уха, и по­тому по­вер­нулся сна­чала к Гей­дри­ху, а по­том, прос­ле­див его взгляд, ко мне. На ме­ня Гим­млер гля­нул с куль­тур­ной ус­мешкой, ко­торая по­луча­лась у не­го очень ин­телли­ген­тно. Пос­ле это­го он поз­вал Гей­дри­ха, как-то по-дет­ски сок­ра­тив его имя, и Гей­дрих на­конец-то ос­та­вил ме­ня в по­кое. Он улыб­нулся Гим­мле­ру, при­чём как-то бес­силь­но и меч­та­тель­но, они че­му-то не­раз­борчи­во пос­ме­ялись и про­дол­жи­ли свою де­ловую бе­седу. Я тог­да по­думал, что про­пал. Мне в то вре­мя то и де­ло ме­рещи­лось, что кто-то из выс­ших чи­нов, сре­ди ко­торых я пос­то­ян­но кру­тил­ся, име­ет на ме­ня ви­ды. Ник­то кро­ме Гим­мле­ра мои сме­хот­ворные опа­сения не под­тверждал, но тог­да я был пол­ностью уве­рен, что Гей­дрих за­хочет со мной встре­тит­ся в при­ват­ной об­ста­нов­ке и, ра­зуме­ет­ся, это­го добь­ёт­ся. Не то что бы я это­го бо­ял­ся или чувс­тво­вал се­бя ос­кор­блен­ным… Поз­дно­вато бы­ло ду­мать о чес­ти. Не то что бы я это­го не хо­тел. Нет, хо­тел. В глу­бине ду­ши хо­тел, но толь­ко по­тому, что по­доб­ная встре­ча нес­ла бы в се­бе осо­бую важ­ность для ме­ня, осо­бую поль­зу. Мне ка­залось, что иметь та­кого вли­ятель­но­го дру­га или, вер­нее, пок­ро­вите­ля не бу­дет лиш­ним. Гим­млер, хоть и был очень вы­соко­пос­тавлен­ным, да­же нес­мотря на свое по­ложе­ние, всег­да ка­зал­ся мне ка­ким-то сла­бым. Не­серь­ёз­ным. Эта бы­ла ошиб­ка мно­гих лю­дей. Для ме­ня эта ошиб­ка, к счастью, прош­ла без­бо­лез­ненно. Я шёл, рас­смат­ри­вая спи­ну Гей­дри­ха, и чувс­тво­вал, буд­то ме­ня, од­но­го ме­ня из всех ос­таль­ных, ос­ве­тило про­бив­ше­еся сквозь ту­чи сол­нце. Я чувс­тво­вал се­бя осо­бен­ным, нем­но­го на­пуган­ным, я за­ранее вол­но­вал­ся. Всё это бы­ло очень глу­по, по­тому что ни­чего не про­изош­ло ни в тот день, ни в сле­ду­ющую не­делю. Я ус­пел ре­шить, что прос­то пре­уве­личил и нап­ри­думы­вал се­бе бог зна­ет че­го, ус­пел да­же об­ру­гать се­бя за это… Как буд­то бы имен­но это и был не­об­хо­димым эта­пом мо­его прев­ра­щения. Сто­ило мне рас­ка­ять­ся и зап­ре­тить се­бе ду­мать о нём, как это слу­чилось. Од­ним ве­чером в Бер­ли­не Гим­млер прос­то взял и от­пра­вил ме­ня от­везти ему, Гей­дри­ху, пор­тфель с до­кумен­та­ми. Мне и рань­ше да­вались та­кие по­руче­ния. Ес­ли бу­маги бы­вали очень важ­ны­ми, мне да­валось соп­ро­вож­де­ние, но тут Гим­млер от­пра­вил ме­ня од­но­го, пе­ред этим нап­ря­мую ска­зав мне, удер­жи­вая свою биб­ли­оте­кар­скую улыб­ку, он ска­зал мне, что­бы я вёл се­бя ак­ку­рат­но. И что­бы не де­лал глу­пос­тей. В ус­тах Гим­мле­ра глу­постью мог­ло быть что угод­но. К то­му мо­мен­ту я уже нас­лу­шал­ся о Гей­дри­хе вся­ких спле­тен. Что он су­мас­шедший и не­уп­равля­емый. Что он вры­ва­ет­ся на лек­ции, сры­ва­ет по­хоро­ны, бь­ёт свя­щен­ни­ков по ли­цу и всё в та­ком ду­хе. В об­щем, ве­дёт се­бя как вы­рос­ший злой ху­лига­нис­тый маль­чиш­ка, ко­торо­му ни­ког­да ни­чего не зап­ре­щали. Из­ба­лова­ли, ис­порти­ли, по­ходя на­учив сви­репос­ти и жес­то­кос­ти… Как ни стран­но, всё это ока­залось прав­дой. Он был су­мас­шедший. Гит­лер его лю­бил. Его труд­но бы­ло не лю­бить. У ме­ня не по­лучи­лось. Не по­лучи­лось, ког­да он впер­вые за­кинул ла­киро­ван­ную, блес­тя­щую, длин­ную, бо­же мой, до че­го же длин­ную но­гу на стол. Он де­лал это как в те­ат­ре. Он сде­лал это та­ким са­мо­уве­рен­ным, рас­путным, не­веро­ят­ным жес­том, что я рас­те­рял­ся. Я не знал, что ска­зать, и поп­ро­сил его пов­то­рить. Он улыб­нулся как кро­кодил, со гро­хотом ски­нул но­гу на пол и за­кинул сно­ва. Я чувс­тво­вал, что дол­жен что-то сде­лать и по­дошёл к не­му. Кос­нулся го­лени­ща его са­пога. Оно бы­ло та­ким чис­тым и блес­тя­щим, что на нём ос­та­лись мои от­пе­чат­ки. На­вер­ное, эти са­поги бы­ли сте­риль­нее хи­рур­ги­чес­ких инс­тру­мен­тов. Я по­думал бы­ло сте­реть свои от­пе­чат­ки ру­кавом, но с ме­ня на­сыпа­лись шер­стин­ки со­баки, ко­торую я гла­дил до это­го. Шер­стин­ки бы­ли бы­лые и ужас­но не вя­зались с его иде­аль­но чёр­ной фор­мой. Я вспом­нил про до­кумен­ты и по­дал ему их. А он, буд­то спе­ци­аль­но, рас­смат­ри­вал и лис­тал их так дол­го и тща­тель­но, что я чуть бы­ло сно­ва не ре­шил, что я са­мона­де­ян­ный иди­от. Я поп­ро­сил у не­го раз­ре­шения уй­ти. А он ска­зал нет. Тог­да я по­чувс­тво­вал ка­кое-то об­легче­ние. Да, мне ста­ло лег­че. И ночь прош­ла в мед­ленной и тща­тель­ной убор­ке с не­го этих чёр­то­вых шер­сти­нок той шав­ки. А по­том я сни­мал с не­го са­поги, рас­сте­гивал на нём все бес­числен­ные рем­ни, зак­лёпки и пу­гови­цы. Я си­дел на его сто­ле, а он си­дел в крес­ле. Он иног­да сме­ял­ся и хва­тал ме­ня за ру­ки. А иног­да хму­рил­ся и го­ворил мне ка­кие-то не­выно­симые гру­бос­ти. Нас­тро­ение у не­го ме­нялось как у нас­то­яще­го су­мас­шедше­го. Мне бы­ло страш­но­вато с ним на­еди­не. Я не знал, че­го от не­го ждать. Каж­дую се­кун­ду опа­сал­ся, что он взор­вётся как бом­ба от од­но­го не­лов­ко­го при­кос­но­вения. Так и выш­ло. Я что-то не так ска­зал. Он ра­зоз­лился. Он не кри­чал, но стал нес­ти ка­кую-то не­сус­ветную, очень обид­ную и ос­корби­тель­ную чушь. Мне ка­залось, что бу­дет лег­че, ес­ли я пря­мо сей­час вып­рыгну из ок­на его ка­бине­та. Нет, я бы всё вы­тер­пел, но он сво­его до­бил­ся. Спро­воци­ровал ме­ня, ска­зал, я уже не пом­ню что, но что-то нас­толь­ко неп­ри­ят­ное и су­мас­шедшее, что я вы­шел из се­бя. Нет, не вы­шел, но ему бы­ло мес­то в псих­боль­ни­це, и я ему об этом ска­зал, бли­же нак­ло­нив­шись к его блед­но­му тон­ко­му ли­цу. И я хо­тел уй­ти. В кон­цла­герь, на расс­трел, ку­да угод­но, толь­ко по­даль­ше. Он уда­рил ме­ня. Вы­дер­жки у ме­ня всег­да бы­ло хоть от­бавляй, да и это бы­ло ку­да лег­че вы­тер­петь, чем ту дрянь в его го­лове, да и во­об­ще, это бы­ло по­нят­нее и бо­лее зна­комо. По­это­му я прос­то не от­ве­тил на аг­рессию, что ра­зоз­ли­ло его ещё боль­ше. И я не уло­вил тот мо­мент, ког­да он стал це­ловать ме­ня. Не уло­вил, но уже се­кун­дой поз­же я по­чему-то от­ве­тил ему. Да так от­ве­тил, что он ми­гом сно­ва пе­реме­нил­ся, стал улы­бать­ся, сме­ять­ся и от­талки­вать ме­ня. Но я же нор­маль­ный. Со мной нель­зя как с иг­рушкой. Но сов­сем ско­ро о нор­маль­нос­ти ре­чи уже не шло. Он за­разил ме­ня сво­им су­мас­шес­тви­ем. Я бро­сал­ся на не­го, слов­но у ме­ня бе­шенс­тво. Я ку­сал его и ца­рапал, вжи­мал в его собс­твен­ный стол, мял его бу­маги и по­чему-то твер­дил, что люб­лю его, хо­тя тог­да это ни кап­ли не бы­ло прав­дой. И чем гру­бее я с ним об­ра­щал­ся, тем спо­кой­нее и мяг­че ста­новил­ся он. Фор­менный су­мас­шедший. Ему нуж­на бы­ла сми­ритель­ная ру­баш­ка, вот я и стал ею, вы­вора­чивая ему ру­ки и про­веряя, нас­коль­ко мо­гут прог­нуть­ся его ор­ли­ные рёб­ра. Ему это нра­вилось. Мне это нра­вилось. Ког­да мы сва­лились на пол, мне ста­ло ка­зать­ся, что я и прав­да люб­лю его и схо­жу по не­му с ума. И ког­да я, взлох­ма­чен­ный, нер­вный и су­мас­шедший, вы­катил­ся ут­ром из его ка­бине­та, я чувс­тво­вал се­бя счас­тли­вым. Я не хо­тел ид­ти до­мой. Я хо­тел сде­лать круг вок­руг Бер­ли­на, вы­ров­нять ды­хание и вер­нуть­ся к не­му. Пусть да­же хо­дить ря­дом с ним, слов­но один из его бес­слав­ных прис­пешни­ков, по­ка он вы­рыва­ет у лю­дей из рук кни­ги. По­ка бь­ёт в рес­то­ранах по­суду и пор­тняж­ны­ми нож­ни­цами обс­три­га­ет по­пав­шимся жен­щи­нам во­лосы. Мне хо­телось сме­ять­ся его шут­кам. Мне хо­телось быть частью его воз­му­титель­но­го су­щес­тво­вания. Это ско­ро прош­ло. Я про­вет­рился. В на­шу сле­ду­ющую встре­чу Гим­млер прис­таль­но пос­мотрел мне в гла­за и пе­чаль­но ска­зал, что я сде­лал страш­ную глу­пость. Я тог­да не по­нял. Я тог­да раз­ры­вал­ся. Меж­ду аб­со­лют­ным не­жела­ни­ем и да­же стра­хом сно­ва встре­тить­ся с Рей­нхар­дом и тем, что я бо­рол­ся с же­лани­ем поп­ро­сить Гим­мле­ра от­пра­вить ме­ня к не­му. Нет, ко­неч­но же я сох­ра­нял пол­ный ней­тра­литет. Хо­дил с ка­мен­ным ли­цом, иде­аль­но ис­полнял свои обя­зан­ности, да­же съ­ез­дил с Гим­мле­ром в нес­коль­ко офи­ци­аль­ных по­ез­док. А по­том мне сно­ва ста­ло ка­зать­ся, что я ошиб­ся. И как толь­ко я в это с тос­кой по­верил, всё из­ме­нилось. Я по­чему-то ду­мал, что ес­ли Гей­дрих за­хочет ви­деть ме­ня, то он как-то со­об­щит об этом Гим­мле­ру, и тот тут же бла­гос­ло­вит ме­ня и от­пра­вит к не­му. Пом­ня, как они сме­ялись об­щей не­раз­борчи­вой шут­ке, я не по­думал о том, что Гим­млер мо­жет не за­хотеть от­да­вать ме­ня. Что не за­хочет, что­бы я сде­лал ещё боль­шую глу­пость. Но глу­пость уже бы­ла сде­лана. И я не знаю, как я до­жил до то­го дня, ког­да Гей­дрих воз­ник в на­шей кан­це­лярии. Вок­руг не­го тут же на­чал об­ра­зовы­вать­ся ша­тёр скан­да­ла и за­мал­чи­ва­емо­го воз­му­щения. Он раз­бил па­ру ваз, по­резал ру­ку, по­ругал­ся в ка­бине­те рей­хсфю­рера и пос­ле влас­тно ве­лел мне, имен­но мне от­везти се­бя до­мой. Но до­еха­ли мы толь­ко до ок­ра­ины го­рода. Ма­шина бы­ла прос­торной, в ней бы­ло тем­но, и в от­све­тах сне­га он выг­ля­дел как ан­гел. Не с смыс­ле ка­кой-то при­тор­но кра­сивый, а в смыс­ле гру­бый и силь­ный во­ин, ко­торо­му всё зем­ное под­властно. И уж тем бо­лее я. Пос­ле это­го я стал час­то бы­вать у не­го. Ме­ня там не бы­ло в пол­ной ме­ре, пос­коль­ку я жил и су­щес­тво­вал толь­ко его ла­ющи­ми сло­вами и по­рывис­ты­ми дви­жени­ями. Склад­ка­ми на его фор­ме, блес­ком на его зна­ках от­ли­чия, скри­пом его са­пог и поз­вя­кива­ни­ем его ме­тал­ла… А как он об­ра­щал­ся со стуль­ями? Вы бы ви­дели. Как он раз­во­рачи­вал их на­обо­рот и са­дил­ся. Нет, опус­кался. Ему ни­как нель­зя бы­ло обой­тись без это­го кро­личь­его, за­киды­ва­юще­го, буд­то в стре­мена, но­гу дви­жения. Мне ка­залось, что он ищет под са­погом пе­даль ве­лоси­педа. Или ищет кро­хот­но­го щен­ка, что­бы пнуть, пе­рело­мив ему хруп­кий поз­во­ноч­ник. Или ищет цве­ток, что­бы раз­да­вить и втоп­тать в зем­лю что-то прек­расное. И мгно­вени­ем поз­же на кра­шен­ный сто­лов­ский бе­лый стул он уса­живал­ся как в сед­ло. Сна­чала буд­то брал про­бу. Об­манчи­во осе­дал, ед­ва-ед­ва ка­сал­ся тканью чер­ных брюк си­денья и тут же прив­ста­вал на сан­ти­метр, буд­то раз­ми­ниро­вал по­ле, пру­жинис­то при­под­ни­мал­ся… Вид­но но­ги у не­го бы­ли, как у спор­тивной бе­говой со­баки — сов­сем не чувс­тво­вали ле­тяще­го ве­са. Да, он был лёг­кий. При сво­ём рос­те, гор­ба­том но­се и из­бытке кры­латых кос­тей и раз­ма­шис­тых ре­бер, при алю­мини­евой проч­ности рук, он был лег­кий как пу­шин­ка. Я вот си­жу в кар­це­ре и, чёрт по­бери, вспо­минаю, пря­мо ви­жу, как он са­дит­ся на стул. Как бе­зуп­речно скре­щива­ет веч­но уку­тан­ные в пер­чатки ла­дони, нем­но­го су­тулит пле­чи, в де­лан­ном со­чувс­твии нак­ло­ня­ет го­лову так, что­бы ко­зырек фу­раж­ки за­гадоч­но от­те­нял его ле­дяные гла­за и на­пус­ка­ет на гу­бы эту свою хо­зяй­ски хит­рую, все­силь­ную и храб­рую улыб­ку од­ни­ми гу­бами. И смот­рит на ме­ня из тем­но­ты, по­ложив на сом­кну­тые за­пястья го­лову. Опи­ра­ет­ся на них, слов­но маль­чиш­ка, ур­вавший би­лет в ки­но… Он лю­бил цо­кать. Это бы­ла его веч­ная ду­рац­кая при­выч­ка, ко­торой он за­пуги­вал пла­чущих ба­рышень. Это бы­ла из­девка, ко­торую он при­менял так час­то, что мне это при­елось. Мне при­елось, как он пу­гал де­вушек, му­чил стулья, щу­рил лисьи гла­за. Су­мас­шедший. А по­том, я и сам не за­метил, я влю­бил­ся в не­го по-нас­то­яще­му. Осо­бен­но в его лом­кие уши, ко­торые уди­витель­ным об­ра­зом пох­русты­вали, ес­ли пе­режать буд­то бы по­лый хря­щик. Вы­яс­нить это уда­лось, ког­да он один единс­твен­ный раз зас­нул при мне. Уди­витель­но и как-то не­ре­аль­но бы­ло ви­деть его ти­хим, бе­зопас­ным и спо­кой­ным. Это всё, что я в нём лю­бил: его дож­дли­вое имя, ос­трые уши, ма­неру си­деть на стуль­ях и до­воль­но прик­ры­вать свет­лы­ми рес­ни­цами гла­за. Ког­да я, весь в кро­ви и ко­поти, во­евал на вос­точном фрон­те, я за­вёл при­выч­ку ог­ля­дывать­ся че­рез пле­чо и хму­ро ос­матри­вать сво­их ус­тавших сол­дат. Он к то­му вре­мени был уже мёртв.