О волнах и скалах

Начинается всё даже не с интереса. А с того, что Рита после первой встречи остаётся совершенно не впечатлена. Ну, во всяком случае, так она себе говорит. Она скользит равнодушным взглядом по его фигуре, возвышающейся не только над ней, но и вообще над всеми, пару секунд смотрит в его спокойное лицо, затем по-мужски крепко пожимает ему руку, представляясь, и снисходительно хмыкает про себя: ничего особенного. Нечем тут впечатляться. Парень как парень, совершенно обычный. Разве что чуточку чересчур высокий. И чуточку чересчур сильный. Но если он думает, что здесь он кого-то этим удивит — то явно ошибается. Внутри у Риты словно сидит задиристая уличная кошка — и эта кошка, видя такого большого зверя, инстинктивно готовится щерить зубы, шипеть и выпускать когти, и уже заранее вспушивает шерсть, чтобы потенциальный противник тоже видел в ней угрозу. На всякий случай. Но большой пёс, за которым кошка недоверчиво наблюдает краем глаза, ведёт себя совсем не так, как можно было ожидать: не хамит, не бросает вызов, не заявляет права на общую территорию. Он аккуратен, сообразителен и молчалив; кошка в Рите озадаченно ослабляет свою боеготовность. Так что — он ей не интересен. Решение официальное и окончательное. Ладно. Может быть… ну, может быть, только слегка. Она совершенно точно не цепляется за него взглядом безо всякого на то намерения. И точно не чувствует его присутствие поблизости, даже когда он за спиной. Нет. Это было бы глупо, правда? Просто… она держит его в поле зрения. Эта формулировка Рите нравится гораздо больше. В конце концов, почему бы не наблюдать за тем, кто кажется подозрительным? Понемногу он начинает её раздражать, хотя они едва ли общаются. Он ничего ещё плохого ей не сделал, но её отчего-то злит его лицо, открытое и прямое, злит ширина его плеч и крепость рук, злит его любимая футболка с персонажем «Безумного Макса», её приводят в необъяснимую ярость его веснушки и его светлые волосы. Её даже имя его бесит: Гриша. И, конечно, её безмерно раздражает его неизменное спокойствие — почти так же, как раздражает её невозмутимость двух замороженных селёдок Твириновых. Но с Твириновыми у неё — вооружённый нейтралитет, они свои и привычные, Рита цепляется к ним от скуки и просто затем, чтобы не терять форму. А вот к новичку она цепляется… честно сказать, она и сама не знает, почему. Её тянет к нему та же сила, что заставляет метеориты врезаться на полной скорости в космические тела. В какой-то момент Рита начинает провоцировать его сама. Она будто вызывает его на бой — неосознанно, не отдавая себе в этом отчёта. Проходится своим острым языком по малейшим его ошибкам, которые он допускает по первости, ничуть не его не щадя; яростно спорит с ним по любому поводу, который только может отыскать, даже если говорит он при этом не с ней; нарочно задевает его плечом, когда проходит мимо, и всё прочее в том же духе. Доходит до того, что она в конечном счёте вызывает его на драку почти открыто, пролив на него принесённый кем-то в общую кухню ягодный морс — наполовину случайно, наполовину намеренно. Но он только хмыкает на её резкие замечания — и, если они дельные, имеет наглость принимать их к сведению. Он отвечает ей невозмутимо и вдумчиво, а иногда — даже насмешливо, заставляя её закипать почти мгновенно, и каким-то образом вскоре обнаруживается ещё один возмутительный факт: оказывается, спорить им, по большому счёту, не о чем, потому что он даёт всё меньше поводов к себе придраться. Он не обращает внимания, когда она задевает его или наступает ему на ногу. А в том проклятом случае с пролитым морсом он только взглянул на неё как-то так пристально, что у неё все внутренности скрутило предвкушением — и, ничуть не стесняясь, просто снял намокшую футболку и замочил её прямо там, в кухонной раковине. Рита тогда уставилась на его спину — под усыпанной рыжими брызгами веснушек кожей ровно перекатывались мышцы, каждую из которых можно было без труда прощупать и использовать в качестве анатомического пособия — и, чувствуя, что у неё вот-вот в буквальном смысле запылает лицо, вынуждена была временно капитулировать. Этот односторонний бой явно проходит не в её пользу. Гриша, думает она перед сном каждую ночь, как одержимая, и скрипит зубами в темноте. Что за дурацкое имя. Дурацкое и привязчивое. Глупое имя, как и его владелец. Гриша, Григорий. Кто вообще называет так детей? Особенно — при этой мысли Рита переворачивается на спину и гневно буравит взглядом потолок — особенно таких детей. Она бьётся об него с упорством волны, разбивающейся об скалу — и примерно с тем же результатом. И, как и волна, остановиться она, разогнавшись, уже попросту не может. Честное слово, будто бы у неё в жизни и без того мало сложностей. Будто мало этого дурацкого Ордена книгочеев, с которым они добровольно-принудительно связались без всякой возможности вырваться однажды. Будто мало того, что ни у кого из них почти нет шансов дожить до старости. Будто мало того, что по венам их вместе с цветом течёт опасный яд, отсчитывающий оставшиеся им дни чем дальше, тем быстрее. А теперь — ещё и это. Кто бы сказал ей, зачем это всё и почему. — У тебя проблема, — говорит ей Антон, когда они сидят как-то в её комнате и играют в карты. Антон всегда всё замечает. Пожалуй, тут трудно не заметить — Рите остаётся только надеяться, что её лучший друг пока единственный, кто проявляет подобную прозорливость. Но она не хочет проблем. Она просто хочет перестать вести себя, как идиотка. Поэтому в тот вечер она отвечает (очень мрачно): — Нет. Ничего подобного. Антон пожимает плечами и не настаивает. Он по себе знает, что к людям их с Ритой темперамента в некоторые моменты лучше просто не лезть — если она захочет, потом всё равно расскажет сама. Это её полностью устраивает. Вот только — на следующий же день после этого разговора она заходит в спортзал при Библиотеке и видит там Гришу. Он поднимает штангу общим весом, наверное, в два веса Риты, лёжа на скамье без футболки, в одних шортах; мышцы рук, живота и груди напряжены и вздуваются буграми, кожа блестит от пота, шорты липнут к ногам, красноречиво обтягивая всё, что только можно — и Рита просто стоит и глупо пялится на него, сглатывая слюну, и, кажется, даже не осознаёт, что в спортзале присутствуют и другие студенты. Она не видит Зою, упражняющуюся с гантелями неподалёку, не видит Тамару, пришедшую её навестить, не видит Женю, не видит вообще никого. Ей душно и досадно, и на этот раз она даже ничего не говорит, когда ловит на себе его вопросительный взгляд — она не считает нужным оправдываться. Только фыркает, молча разворачивается и уходит, пусть даже это выглядит как-то по-детски. Её поражение просто сокрушительно. Злость всё накапливается — а выхода не находит. Это уже даже не смешно. Так что потом, когда они с Антоном украдкой сматываются в ближайший городской бар, чтобы немного выпить, она признаёт: — Ну, ладно. Возможно, проблема и есть, но это херня, а не проблема. Пройдёт. Антон щурится, внимательно на неё смотрит и тянет почти издевательски: — Да ладно? Пройдёт? Рите в этот момент очень хочется его ударить. Антон только улыбается и мирно поднимает руки, демонстрируя, что не собирался бить по больному, просто так уж у него получается. — Давай хоть ты меня не беси, а? — просит она и топит лицо в ладонях, сама понимая, что в последнее время чересчур вспыльчива даже для себя. А всё этот… Гриша. Ну что за ерунда, в самом деле! У неё ведь нет аналогичных трудностей, например, с той же Женей, хотя она тоже высокая, конопатая и непрошибаемая. То есть, конечно, сначала не всё гладко было и с ней — но когда выяснилось, что Женя на провокации не реагирует и из комнаты выселяться по собственной воле не собирается, несмотря на все предпринятые Ритой для этого усилия, они обе пришли к выводу, что, раз с места друг друга не сдвинуть, то вполне можно попробовать ужиться. И, как ни странно, ужились. Только с Гришей так — Рита чувствует — не прокатит. Она просто не может оставить его в покое, хотя реакция у него отсутствует точно так же. Она изводит себя чем дальше, тем хуже — и не знает, что с этим можно сделать. Разве что перестать отрицать очевидное, для начала. — Ты не думала, — спрашивает Антон, заказывая ей ещё стакан. — Что всё можно решить проще? Ну, там, словами через рот? Рита испепеляет его взглядом. К счастью, фигурально. — Как ты себе это представляешь, умник? Антон, зараза, только разводит руками. — Ты же взрослая девочка, нет? Придумай как-нибудь сама. Или забей и успокойся. Антону легко говорить. У него нет проблем с личной жизнью, хотя он гей и живёт в России — но всё равно умудряется как-то всё себе устраивать. Как и остальные студенты Библиотеки. У Риты, вообще-то, тоже не было проблем с этим раньше. Как-то всё само собой получалось обычно: не возникало нужды нарочно обращать на себя чьё-то внимание — крайне сложно не замечать в своём окружении людей вроде неё. Но никогда ещё её не накрывало так сильно, так остро и так продолжительно. А сейчас вот — хоть на стенку лезь. Сумасшествие какое-то, просто пиздец. — Люди, вообще-то, давным-давно придумали флирт, — продолжает подначивать Антон. — Не пробовала такое? Отличное изобретение, знаешь, и жизнь сразу проще становится. Рита мрачнеет ещё больше. Она на взводе, и шутки Антона нисколько не помогают. Она не умеет флиртовать. Не так, как это принято: ей чуждо всё то, что называют обычно «женскими штучками» — вся эта боевая раскраска на лице, беспомощное трепетание ресницами, эффектные позы и короткие юбки. Раньше, правда, ничего подобного и не требовалось. Но Гриша… она понятия не имеет, как такие крепости нужно завоёвывать. Не предлагать же себя совсем уж откровенно? Её воротит при одной мысли об этом, и она кривится, понимая, что не должна была даже задавать себе этот вопрос. Вероятно, проблема в ней. Она отдаёт себе отчёт, что характер у неё — не самый лёгкий и дружелюбный. Что она выглядит и ведёт себя так, словно связываться с ней — себе дороже, а протянутую руку она откусит по локоть. И это, вообще-то, во многом — чистая правда. Но что с этим можно сделать, если такая уж она есть? И нужно ли делать что-то вообще? Может, ей стоит спросить, например, Снежану? У Снежаны с этим точно всё в порядке: они с Дэмиеном — как два голубка или как попугаи-неразлучники, сладкая парочка всей Библиотеки. Но — нет: Рита не хочет перенимать её женственность и мягкость, не хочет её хитростей и её терпения. Слишком они разные, её методы для Риты не подойдут: она не собирается притворяться кем-то, кем она не является и кем она никогда не будет. Кроме того, она не готова делиться этим с кем-то, кроме Антона, которому и говорить-то ничего не надо. Остальных она знакомить со своими беспокойными внутренними демонами не намерена. С другой стороны, есть, например, ещё Инга. Которая, казалось бы, должна испытывать схожие с Ритой затруднения — и которая, тем не менее, не парится на этот счёт вообще. Когда Инге кто-то нравится, она начинает смеяться вдвое громче обычного, утраивает количество дружеских похлопываний по спине и вообще, как кажется со стороны, ведёт себя довольно неловко — а поди ж ты, результата в итоге всё равно добивается. Так что, наверное, не всё потеряно. Если уж получается у Инги, получится и у неё. Может быть, секрет в том, что нужно не воевать и не сражаться, а идти навстречу. Не пытаться выжечь из себя всё лишнее, а просто поддаться искушению, немного поумерив свою гордыню. Может быть, взрослые люди и в самом деле должны уметь как-то о таком разговаривать друг с другом — и должны уметь забивать, как советует Антон. Но Рита не может. Не может быть откровенной и не может смириться. Поэтому она продолжает ходить вокруг Гриши кругами, то сужая спираль, то расширяя её — но не рискует подходить слишком близко: слишком сложно становится себя контролировать, когда он рядом. Слишком сложно становится следить за своим лицом и за своими словами. Тем неожиданнее для неё становится то, что первым дистанцию сокращает он. Это происходит ничем не примечательным вечером: монстры в кои-то веки не атакуют Библиотеку, персонажи тихо сидят по своим книгам, Ангелина Евгеньевна куда-то отлучилась, и студенты предоставлены сами себе. Гриша что-то обсуждает с Женей, стоя в углу читального зала, улыбается ей, когда она, очевидно, произносит нечто смешное, хотя сама она сохраняет при этом серьёзное лицо — а Рита нарочито медленно ставит обратно на полку том, который она только что хотела взять почитать на вечер, потому что опасается навредить книге: её испепеляет изнутри порыв внезапной и лютой ненависти — слово «ревность» звучит слишком жалко даже в её голове, и она старается об этом не думать. Она очень хочет Жене что-нибудь сломать. А лучше — Грише. Ещё лучше — себе, за дурость. Совершенно обычный вечер, действительно. Разъярённой кометой она пролетает по коридорам и врывается в свою комнату. Вспыхивает вся, с ног до головы, и мечется по комнате, как дикий зверь по своей клетке — хорошо ещё, магия книгочеев исключает возможность пожара в общежитии из-за такого вот всплеска эмоций. Она в отчаянии, она доведена до предела, ей хочется рвать и метать, и она зла, так зла на саму себя. За то, что не может просто прекратить накручивать себя; за то, что не знает, как добиться желаемого; за то, что не знает, чем это желаемое, в сущности, является, и чего же она хочет. За то, что она могла бы выбрать какую-нибудь гору поменьше, а не чёртов Эверест, и в особенности — за то, что она никогда не ищет лёгких путей и сама себе всё так старательно усложняет. Почему, ну почему ей всегда подавай нечто такое, что нельзя заполучить, почему ей обязательно ежедневно сражаться со всеми этими штормами, бьющимися у неё внутри, почему она просто не… — Слушай. Может, скажешь уже, что происходит? Она поворачивается резко, как хлыст. Гриша закрывает за собой дверь и проходит вглубь комнаты. Пламя, пылающее вокруг Риты, ощутимо накаляется. — Что ты тут нахер забыл? — говорит она очень ровно, вся натянутая, как сплошной нерв. — Ничего не происходит. Тренируюсь вот. И ты — мешаешь. Он подходит ближе. Смотрит с высоты своего роста, очень внимательно и тяжело. Рита прищуривается — её глаза становятся похожи на две узкие огненные щели в печи — и выпрямляется, сжимая кулаки. Кажется, тронь её — и она зазвенит. Она вспоминает свою инициацию, когда ей казалось, что собственное пламя же её и уничтожит, разорвёт изнутри и снаружи. — У тебя ко мне, — спрашивает он ей в тон, — какие-то претензии? Может, выскажешь мне уже их в лицо? Меня немного заебала вся эта ситуация, знаешь. Рита задыхается от гнева. — Заебала? Тебя? — она толкает его в плечо, но он не двигается с места, и ей приходится напирать, подходить ещё ближе, сокращать расстояние до угрожающего. — Да ты бы знал, как это заебало меня! Моя претензия — в том, что ты, блядь, мне не нравишься и лезешь не в своё дело! Ты меня бесишь! Выметайся! Нахуй пошёл, ясно?! Он вздёргивает бровь и продолжает молча на неё смотреть. И без того взведённая, Рита воспринимает этот взгляд сверху вниз по-своему: будто он насмехается над ней, будто он презирает её, за эту слабость, за неумение сдерживаться, за шквал этих страстей, обуревающих её и кажущихся ему, должно быть, абсолютно нелепыми. И что-то в этот момент отчётливо щёлкает в её голове. Это предохранитель, который отключается от управления телом и отрубает все последние тормоза. Огненный кулак Риты впечатывается ему в солнечное сплетение. Вернее, нет. Не успевает: он перехватывает её руку на лету и чуть сжимает, предупреждая. Ему не страшен огонь. И вот почему она избегала его касаться раньше. Потому что он без труда сдерживает её напор, и она вскидывает на него глаза, рыча и скалясь, и его лицо — будто выточено из камня, и его волосы кажутся рыжими в зареве от её пламени, и они стоят так близко, и каждый пытается надавить своей волей, чтобы другой отступил… Но вместо отступления Рита, конечно, выбирает атаку. Она всегда идёт вперёд. Всегда предпочитает нападать, а не защищаться. Поэтому она хватается за его футболку и тянет на себя так резко, что он вынужден наклониться, услышав треск ткани. Она целуется так, словно хочет выжечь ему рот. Или откусить ему язык. Он сдавливает её запястье так, словно хочет сломать ей руку. И отвечает на поцелуй. Она мстительно вонзает ногти в его плечо и смыкает зубы на его нижней губе, продолжая рычать уже ему в рот. У него восхитительно темнеет взгляд, когда он встряхивает её — и толкает к стене. Опасность, кричат в Рите инстинкты. Опасность — и первобытное ликование охотника, вышедшего сражаться со зверем, обжигающей волной затопляет её изнутри. Наконец-то её вызов принимают. Наконец-то с ней согласны воевать по правилам. Наконец-то она его достала. Это и в самом деле больше напоминает драку, чем что-либо ещё. Он силён — но и она ему не уступает: энергии в ней хватит — на целый вулкан, и малейшая слабина со стороны противника будет означать, что раскалённая магма вырвется на поверхность, уничтожая всё на своём пути. Она проверяет его на прочность всеми доступными ей способами — кулаками, зубами и когтями, и извивается в его руках бешено, как змея, но не отталкивает — только притягивает всё ближе и ближе. Вжимается в него, когда он, едва не разрывая ткань, стаскивает с неё майку, а она с него — проклятую футболку; с силой обхватывает его ногами, когда он поднимает её и впечатывает её спиной в стену, об которую она ударяется выступающими лопатками, и она вплавляется в него влажной от пота кожей, трётся, изгибаясь, потемневшими твёрдыми сосками о его грудные мышцы, вгрызается в его ключицу, жарко дышит ему в основание шеи — и кусает тоже, с наслаждением, до крови. Огонь больше не струится вдоль её тела — он весь возвращается внутрь и завязывается там в узел где-то в районе живота. Её кусают в ответ тоже — за плечо, болезненно и предупреждающе, сжимают до синяков бёдра и вдавливают пальцы в спину, и Гриша тоже начинает рычать — гулкий, низкий звук рождается в его мощной груди, звук, от которого все остатки крыши Рите срывает окончательно. Ужасно приятно знать, что он всё-таки не бесстрастный, не равнодушный, не недосягаемый: внутри у него, оказывается, под слоями камня, песка и земли имеется раскалённое огненное ядро — и Рита раскапывает это ядро, отбрасывая всю его защиту. Она хочет соприкоснуться с этим ядром и посмотреть, чьё пламя окажется жарче. Она впивается пальцами в его плечи — так, словно пытается раздробить ему кости или оторвать от него нехилый кусок мяса. Должно быть, у него тоже останутся синяки — тем лучше. Его мускулы твёрдые, как сталь, и он снова производит горлом этот потрясающий вибрирующий звук, и вскидывает бёдра, по-прежнему держа её навесу, и — ох, твёрдые у него не только плечи. Они сталкиваются зубами и языками в новом яростном поцелуе, а затем на мгновение останавливаются и снова смотрят друг другу в глаза. Оказывается, веснушки становятся не видны, когда на его лице проступают все эти эмоции, и светлой радужки в глазах почти не заметно из-за расширенных зрачков: Рита — встрёпанная, открытая, с полубезумной ухмылкой — отражается на дне его глаз, как в зеркале. У него светлые брови и светлые ресницы, будто выжженные солнцем. Попробуй победить меня, думает она и вызывающе облизывает губы, всё так же глядя ему в лицо. Пока он держит её, она — наконец-то! — кажется выше его. Победи меня — или дай мне победить себя. Покажи мне, на что ты способен. И я покажу, на что способна я. Посмотрим, кто из нас крепче. И тогда они возобновляют столкновение. Он расстёгивает ей штаны — и сдёргивает их вниз, не без её помощи: она нетерпеливо встряхивает ногами, и штаны не падают на пол только потому, что её пятки всё ещё упираются ему в поясницу. Потом, мелькает у неё мысль, надо бы сделать это как-то по нормальному, что ли — ей хочется, чтобы слоёв одежды между ними было как можно меньше, и чтобы ей не приходилось упираться в холодную стену локтями, пытаясь удержаться на весу, но это всё потом. Позже, возможно. Сейчас мелкие неудобства ни одного из них не волнуют: напряжение между ними искрит так сильно, что отвлекаться — смерти подобно. Он расстёгивает свой ремень и молнию на джинсах — она умудряется подцепить край его штанов вместе с боксёрами ногой и с раздражением спихивает их вниз: хватит промедлений, он и так издевался над ней достаточно долго. Он в это время аккуратно стягивает с её бёдер липнущие к промежности трусы, насколько позволяет их железное объятие, которое они не могут — и не хотят — прерывать. — Давай же, — она шипит сквозь зубы, больше всего на свете боясь, что сейчас он просто возьмёт и передумает. — Ну! Ты, огромный, бесполезный, тупой кусок… Он врывается в неё на половину длины, и она давится воздухом и словами. — …мяса, — заканчивает она блаженно и сглатывает слюну, запрокидывая голову. — Да… не тормози больше. Он большой. В определённых местах — особенно. И он не хочет — несмотря ни на что — причинить ей вред, так что он ждёт, пока она привыкнет, и рвано дышит, замерев и давая ей время; но Рите не нужны никакие поблажки. Она насаживается на него сама уже спустя секунду — зажмуривается от удовольствия и азарта, открывает рот в ещё одной широкой ухмылке, выдыхая, прижимает его к себе и сдавливает всеми конечностями. И, когда он начинает двигаться в ней, она сама задаёт ему темп, и сама же вынуждает его ускориться: ей всегда мало, ей нужно больше, ей нужно сильнее, нужно быстрее, ещё, ещё, ещё, ну же, прекращай меня щадить, я не фарфоровая, не разобьюсь, не тресну, я такая же, как ты, и мы сражаемся на равных, ну же!.. Кожа — к коже, рот — ко рту, и быстрее, и глубже, и они вплетаются друг в друга, взаимно въедаются друг другу под кожу, под рёбра, и она жадно расцарапывает ему спину, и он вминает её в стену, толкаясь, и она вскидывает бёдра ему навстречу, и — ни один другому не уступает. Какой же он всё-таки сильный. Как раз то, что надо, чтобы выдержать её натиск. Он не сломается. Не отступит. Не сдастся. Он по-настоящему прочный, и с ним можно отпустить себя полностью: ему ничего не сделается. И это — прекрасно. Она обвивает его, сжимается вокруг него всем телом — и прощает его за всё то время, когда он видел, когда он знал всё, но ничего не делал, чтобы облегчить её мучения, прощает его за насмешку во взгляде и за то, что он не вёлся на её приглашения: так, пожалуй, вышло даже лучше. Потому что теперь под веками у неё вспыхивают и гаснут яркие пятна, и удовольствие такое острое, что она кричит, переполненная тёмным торжеством пещерного человека, убившего своего мамонта, и извивается волной под чужими широкими ладонями, и комната скачет вверх-вниз перед глазами, когда она открывает их, и её голова кружится от поступающего в кровь адреналина. И она бьётся, и плавится, и горит, и рвётся прочь и навстречу, и реальность пылает и раскачивается. Но он держит её крепко, и упасть ей не грозит. Ей — или миру. Сколько бы метеориты ни обрушивались на планеты, те всё равно остаются на месте. Вот почему она нуждается в нём. Вот почему она не собирается его отпускать. Если она магма, то он — земля, по венам которой она течёт. — Как там насчёт тупого, бесполезного и прочего мяса? — рокочет он ей на ухо, и она готова выть от того, как изумительно грозно это звучит. Бой продолжается, барабаны ещё стучат, и будут стучать очень долго. — Как насчёт заткнуться? — отзывается она блаженно и смеётся, задыхаясь, потому что он кусает её за ухо, и она снова царапает его хребет. — Ладно… возможно… я немного погорячилась?.. Всё-таки ты… не совсем бесполезен, хах! Глубже, глубже, ещё, и не может ли он, интересно, ускориться ещё немного?.. (И она ещё не знает этого, она ещё не думает, потому что думать попросту некогда — но некое озарение уже в этот момент посещает её голову.) Оказывается, что может, и довольный стон клокочет у Риты в горле. (Она понимает, чего же всё-таки хочет. Она хочет, чтобы эта схватка никогда не кончалась. Она хочет гореть, пока это возможно.) Им даже неважно, что в любой момент в комнату может кто-то зайти — хотя в общагах быстро учатся распознавать те моменты, когда кого-то просто необходимо оставить наедине. (Она хочет слушать с ним музыку, потому что их вкусы возмутительно схожи, она хочет спорить с ним о книгах и фильмах, хочет просто находиться с ним рядом — и знать, что он никуда не денется. Она хочет нормально с ним разговаривать, не опасаясь срывов. Она хочет находить его глазами среди других студентов — и знать, что может запросто к нему подойти и коснуться, потому что трогать его весьма приятно.) Когда он изливается в неё, то произносит на выдохе её имя, раскатывая «р» на языке: «Ррррита», получается у него. И в одно слово он умудряется вложить целое множество оттенков: досаду, злость, вызов, принятие, безнадёжность, теплоту. Нежность. (Она хочет испытывать его на прочность до тех пор, пока он это позволит. Снова и снова.) Она сипло смеётся, глядя в потолок. На мгновение сжимается вокруг него ещё сильнее в волне пульсирующей сладкой эйфории — и затем расслабляется всем телом, роняя голову на грудь, и усмехается с закрытыми глазами, вымотавшись. Какое-то время они не шевелятся и ничего не говорят. Потом Рита открывает глаза и обнаруживает, что он задумчиво разглядывает её лицо. И всё ещё держит. Невероятно. Эти руки, должно быть, сделаны из чугуна, не меньше. Она чуть отстраняет его, и он ставит её на пол. — Запри дверь, — велит она спокойно. — Я пойду умоюсь. А потом — второй раунд. Ты же не устал? Он усмехается и отрицательно мотает головой, и она целует его, улыбаясь — на этот раз довольно мирно. Ей хорошо, и причин нападать пока нет. Но скоро будут. Она в этом уверена. — Не утони там, — бросает он ей вслед, когда она, на ходу сбросив мешающиеся штаны, идёт в ванную. — А то мы ещё не прояснили «мясной» вопрос. И валится на её кровать, глядя, как она показывает ему средний палец и скрывается за дверью ванной. Он остаётся ждать.