Мы встретимся еще, но только не в обещанном Раю.

В бою — неважно, в настоящем ли или просто в драке с соседней шпаной — она становилась до изумления неузнаваемо-прекрасной. Из совершенно обычной, я бы даже сказал, некрасивой, девчонки она превращалась в абсолютно невообразимую девушку. Я и сам не знал, как это у нее выходит. Честно сказать, я уж не помню, что мы тогда не поделили. Помню только, как она с криком: «Отдай, дармоед!» кинулась на меня, вскочив, кажется, из общего обеденного стола. А я и ответить ничего не смог, настолько сильно я был удивлен и будто бы оглушен. Она кричала: «Ну и что ты замер?! Я так и думала, что ты настолько глуп!», а я смотрел на нее и не мог оторвать взгляда, сам не понимая, что со мной происходит. Ее короткие русые волосы, всегда казавшиеся мне верхом уродства — так глупо заправленных за уши волос я еще в жизни не видал! — растрепались во все стороны, иногда даже падая ей на лицо. Я и подумать не мог, что неестественно бледное в своей ярости ее личико с заостренными от болезненной худобы скулами, обрамленное срезанными ее же тонкой — разве могут быть у людей такие тонкие запястья? — рукой волосами, может быть таким совершенно чудесным. Я смотрел на нее во все глаза, не в силах вымолвить ни слова, и, по мере ее ко мне грозного приближения, я замечал в ней все больше удивительных метаморфоз. Я видел сжавшиеся в кулаки маленькие ладошки с тонкими, может, даже слишком тонкими, пальцами, которые я раньше не замечал вовсе; видел острые коленки в совершенно прекрасных ссадинах и просто серое платье, изрядно потрепанное и висящее на ней мешком. Все это внезапно показалось мне не просто безликими мелочами, а чем-то новым, от чего моя голова напрочь отказывалась соображать. Но самым великолепным мне показались тогда ее глаза. На все том же почти уже мертвенно-бледном лице они — пусть и сжатые в две узкие щелки — выделялись так ярко, что затмевали собой все остальное. Глядя на ее обычно небесно-синие, а ныне словно побелевшие от гнева глаза, я понял, что совершенно точно схожу с ума. Сейчас я понимаю, что это было сущей ерундой. Но когда она, подойдя, схватила своими слабыми ручонками меня за грудки свитера — господи, я задохнулся тогда, так близко она была! — я понял, что пропал… *** Я уходил так беззвучно, как только мог, не найдя в себе сил даже обернуться. Я знал, что там, в углу, лежит, свернувшись в небольшой клубочек на тех немногих теплых одеялах, что мы смогли достать, она. Я стою посреди комнаты, спиной к ней, и, беззвучно вытирая подступившие к глазам слезы /лишь бы она не проснулась/, вспоминаю, когда же успели пройти те три года с тех пор, как я пропал /заблудился/ в той, которую считал самым неприятным человеком. Я точно знал, что мне нужно уходить, но никак не мог найти в себе мужества хотя бы попрощаться с ней. Да что там попрощаться — я даже посмотреть на нее, такую спяще-умиротворенную, хрупкую, не мог. Я знал, что если сейчас не уйду, то не уйду совсем, но не мог сделать и шагу. Я так хорошо знал ее, что буквально видел ее завтра утром: беспокойно мечущуюся по всем мыслимым и немыслимым местам, ищущую меня. Я настолько погряз во всем этом, что мне кажется, без нее я бы так и остался ребенком. Она словно бы даже не изменилась, лишь стала еще более прекрасной. А я? Я делаю первый шаг навстречу двери — моя нога будто в нерешительности замирает в паре незаметных дюймов от пола, а когда опускается — мое сердце пропускает удар. Кажется, еще секунда — и я попросту приросту к этому покрытому мелкими трещинами и безнадежно скрипящему полу. Дальше я почти бегу, скрываясь от своих собственных мыслей, прекрасно понимая, что это не поможет. Доски подо мной поскрипывают, а я беззвучно молюсь, лишь бы она не проснулась. Я этого не выдержу. За дверь я вылетаю, чуть в нее не врезавшись от заслонивших глаза соленых слез — как девчонка, честное слово. И, даже прикрывая за собой все ту же дверь, я стараюсь на нее не смотреть, а после еще пару минут стою, приклеившись спиной к жгуче-холодной стене. «Мы встретимся еще, но только не в обещанном Раю.»