Ослабленная струна

То, что творилось сейчас в голове Людовика, было не передать словами. Была ли это ярость? Нет, наверное. Быть может, гнев? Определенно. Недовольство? О, да, и ему место было в душе юного короля. Он был возмущен, он был зол, он не хотел, чтобы подобное продолжало происходить, но он ничего, совсем ничего не мог поделать с пагубными увлечениями своего родного брата. То, как его растили, то, как он жил, то, в каком виде его сейчас поймал Людовик — все это копилось, копилось из года в год, и, кажется, в конце концов Филипп просто отказывался быть таким, как этого хотелось Людовику. Он слишком любил платья, похоже, настолько, что не мог от них отказаться, даже если ему приказывал сам король. В ярости Людовик закрыл дверь покоев, только сейчас отпустив руку Филиппа, за которую он его едва ли не волок все это время обратно в комнату. — Что ты творишь?! — возмущенно воскликнул тот, потирая тонкое запястье. На нем остались следы от королевских пальцев — синяки, и они болели; о том, чтобы выйти в свет без длинных рукавов, Филиппу сегодня предстояло забыть. — Ты не расслышал, когда я говорил в первый раз? — обернулся к нему Людовик, удостоверившись, что дверь надежно заперта, и голос его был высок. — Ты не будешь больше появляться на людях в таком виде! — Ты не можешь мне запретить! — Могу! — почти крикнул король, — могу и запрещаю! — Что-то не похоже, чтобы прошлый твой запрет сработал, — вздернул нос Филипп, делая шаг назад, и недовольно сощурился. — В этот раз ты поймал меня до дверей, но в следующий — не сможешь. — О, я сделаю все, чтобы этого не повторилось. К примеру, — стал в этот момент голос Людовика похожим более на львиное рычание, чем на крик, — прикажу выкинуть все твои платья. — Мне сошьют новые. — Я запрещу. — Я разрешу. У Людовика горели руки, и хотелось что-то ударить, сломать, разбить, и хорошо, если не нос собственного брата, который, подождав пару месяцев после прошлого запрета, вновь попытался выйти в свет в женском одеянии. Рано или поздно это должно было произойти, но то, что Людовик был готов к этому, не означало, что он сможет спокойной вынести подобное. Он унял дрожь в руках с великим трудом и пальцами сжал свои виски. Знал, что спорить с Филиппом бесполезно: оба они были весьма остры на язык, и здесь, в покоях, не было никого, кто мог бы помочь своему королю. Здесь они становились братьями, и терять преимущество Его Величество вовсе не хотел. — Ты правда не понимаешь, да? — процедил он. — Я понимаю, что ты контролируешь меня во всем, и то немногое, что мне нравится, забираешь, — недовольно повел плечами Филипп. Они были оголены, конечно, ведь такова сейчас была мода; говоря по чести, плечи его более походили на женские, чем на мужские. Это платье и правда было создано для него; нет, не так. Платья всего мира словно шились, чтобы однажды их надел герцог Анжуйский, и другого смысла в их существовании будто вовсе не существовало. Людовика это выводило из себя. Раздражало то, что на Филиппе любая одежда казалась идеальной; раздражало то, что бледный, но нежный Филипп в чем-то был даже красивее своего брата; раздражало то, насколько наплевательски Филипп относился к тому, что могло бросить тень на его короля, короля Франции. — Я не забираю. — Ты только что угрожал сжечь мои платья! — Выкинуть, а не сжечь! — снова крикнул Людовик, быстро подходя к брату. Его каблуки гулко отстучали по полу, это было угрожающе, ведь король был быстр и зол — подобное сочетание иногда убивало. Но его брат никогда его не боялся. — Если ты вновь появишься в таком виде, это скажется на моей репутации, — продолжил Людовик, — пойми это. — Наша мать… — Ее больше нет здесь! — оборвал на полуслове Филиппа он, воскликнув, и слова эти прозвучали, словно раскат грома. Филипп притих, и его боевой задор, столь опасный, сколь и горячий обыкновенно, казалось, пропал. Он опустил взгляд; Людовик посмотрел на его руки, прижатые к бедрам. Принц все еще сжимал свое запястье, которое, похоже, и правда болело. Сам же король сглотнул. Он не хотел этого говорить, как и многое, что они с братом в порыве ярости бросали друг другу. Но сказанного было не вернуть, как и Анну Австрийскую, впрочем. — Нашей матери, — сухими стали губы Людовика, — и правда нравилось видеть тебя таким. Но теперь здесь я устанавливаю порядки. Ты должен перестать пытаться проникнуть на официальные приемы в таком виде, я прошу тебя не как король, но как брат. Прекрати делать это ради своего брата. Филипп промолчал, ведь голос Людовика тоже стал тише. Они оба, кажется, успокоились, но струна, натянувшись, от ослабления ударила каждого — и потому в груди все еще щемило. Это было неприятно, но он сам был виноват. Так считал Людовик. Он тихо сделал последний шаг к брату, замирая перед ним, и коснулся его лица. Пальцы запустил в собранную умелыми руками фрейлин прическу, которую, на самом деле, пристало носить только женщинам… Нашел два гребня, вывернул из длинных волос брата. Они, мягкие, словно шелк, спали ему на плечи, но прическа была еще не до конца распущена. Сложив в одну ладонь гребни, Людовик стал избавлять Филиппа от многих мелких заколок, доставая их одну за одной. Непривычные к прическам волосы герцога Анжуйского требовали большего в те редкие дни, когда он рисковал одеваться женщиной. Это был большой, наверное, труд; Людовик старался не думать об этом, и лишь печально улыбнулся, когда волосы Филиппа были освобождены от многочисленных гребней. — Если ты просишь меня, как брат, — наконец подал голос принц, — то ты должен любить меня таким, какой я есть. Как брат. — Так разве я не люблю тебя? Филипп не ответил. Он смотрел в пол, и, не будь на нем сейчас пышной юбки, он бы видел кончики своих туфель; Людовику было не по себе. Притихший брат никогда ничего хорошего не сулил; он либо становился убитым печалью, либо, наоборот, возгорался, снова возвращая ссору туда, откуда она только ушла. Людовик быстро потянул за шнурки, что держали верхние юбки платья на Филиппе, и они упали на пол с тихим шуршанием. Принц медленно поднял голову: его лицо казалось куда более бледным, чем обычно, а оттого красивым. Прекраснее, чем миг назад: темные волосы его, что обрамляли лицо цвета слоновой кости, просто преступлением было собирать в женские прически. Филипп сам не понимал, что уродовал себя на потеху, и от этого Людовик тоже злился. — Но таким я люблю тебя больше, — протянул король, ловя взгляд светлых глаз принца. Они смотрели на него напрямую, больше не убегая и не прячась: герцог Анжуйский был полностью открыт. Людовик осторожно огладил подбородок брата пальцами и коснулся холодных губ, своими их раскрывая. Филипп даже не дрогнул, лишь поддался, а спустя мгновение, когда король решил перевести дух, получил еще один поцелуй, куда более долгий и не такой осторожный. Его руки разомкнулись, ладони легли на грудь короля — Людовик притянул его к себе, заставляя Филиппа перешагнуть через девчачьи юбки, выдохнул в поцелуй, глотая тихий, безысходный стон. Стон Филиппа, конечно; Людовик при всей своей любви к распутным увеселениям не мог еще позволить себе подобного. Нет, называть брата распутным Людовик бы не стал — хотя бы сейчас, но то, что Филипп жался к нему, шел за ним, боясь отпустить, потерять касание губ, загоралось в голове короля не совсем достойными мыслями. Он поскорее потушил эту свечу, отстраняясь, и во взгляде Филиппа увидел горечь. Пальцы младшего брата сжимали ткань на груди Людовика, а сам Филипп печально поджимал тонкие губы. — Оденься… во что-нибудь мужское, — наконец проронил Его Величество. Ему, быть может, показалось, но руки Филиппа будто остались протянуты к нему еще на тот миг, когда Людовик закрывал за собой дверь. — Отсюда не должна выйти девушка, — бросил он гвардейцам. На сей раз у Филиппа просто не было выбора, но Людовик знал, что он не будет думать сегодня о том, какой же злой его брат, раз запрещает даже просто выбирать одежду. Правда, он не был уверен, что сам не будет думать о том же.