Учитель

Лицемерка. Ей больно слышать эти слова, а ему ещё больнее их произносить. Кажется, они не виделись целую вечность, но почему-то сердце тяжелеет от гадкой радости и скользкого страха, что она всё ещё скорбит по нему. По своим рухнувшим надеждам. — Учитель. — Кецилий. Далеко позади остались годы, когда он чувствовал себя жалким, прибитым, словно бездомная собака. Он искал место, чтобы исцелиться или просто умереть. Нашёл нечто совершенно другое, ни на что не похожее, словно расплывчатый образ из сна, вдруг оказавшийся правдой. И он попадает в сказку, где существуют магия, волшебники, порталы, пламенеющие искры от заклинаний и она. Он самый успешный её ученик, самый способный, самый жадный до знаний, и за её благосклонную улыбку он готов защищать целую Землю в одиночку. Её чудеса самые прекрасные. Её движения — самые плавные. Ему хочется смотреть на неё, слушать её голос, вникать в сказанные ею мудрые фразы. Она столь сильна, что он по сравнению с ней — просто неуклюжий, охваченный страхом ребёнок, бредущий по тёмному коридору. Но она — его свет в конце, и он упорно идёт вперёд. Кажется, они уже на равных, и её улыбка всё мягче; не снисходительная, но именно мягкая, словно обещающая что-то. Она больше не боится, что он станет жесток, что будет сеять хаос в столь тщательно сохраняемом ею мире, что его давно укрощённая и спрятанная гордыня вдруг напомнит о себе. Он со сладкой дрожью предвкушает тот миг, когда она будет оглядываться на него в поисках одобрения, когда он будет направлять её, ведь он столь могуч и силён, что у него дрожат кончики пальцев. И в самом конце пути правда ослепляет его: тёплый огонёк оказывается пожаром. Едким дымом он щиплет ему глаза, красными языками жжёт руки, но ему не хочется верить в то, что произошло. Смотрит на знакомую решительную фигурку, на спокойное, ничем не омраченное даже в такую роковую минуту лицо, и враз понимает, что его предали. Обманули всё самое искреннее, самое чистое, что в нём было. И чернота вновь заползает в его душу; он, как когда-то в другой жизни, надменно вскидывает голову и вопрошает, чем же он хуже. Он лучше, потому что он не будет бояться рассказать всему миру, что внутри него цветёт порок, а его руки по локоть в крови. А она просто боится. Лгунья. И он сбегает от неё в Вечность, от которой она так долго его оберегала. В той тьме можно спрятаться. Можно скрыть всё то, что столь горько напоминает о прошлом, о наивных попытках жить по каким-то правилам, казавшимися такими разумными. Святые оказались грешниками, так почему бы не пасть самому? Зло столь близко ему, столь понятно, что ему хочется смеяться над мнимыми праведниками, над тем, как пугливо они скрывают свою тёмную сторону и так боятся признаться в своём лицемерии. А он громко кричит, рушит здания, меняет этот мир и тянет его за собой в бездну. Она стоит и с печалью смотрит на это. Она больше не Учитель, он больше не Ученик; и он всё равно отчаянно жаждет доказать ей, что ему легче одному, без её наставлений; что его бахвальство намного честнее её лжи, от которой ему так тошно, что хочется отряхнуться, очиститься, будто он весь измарался в её словах. И ему не нужна её жалость, это ему стоит её пожалеть, но он со страхом избегает встречи с ней, яростно отрицая, что где-то глубоко в душе он всё ещё боготворит своего идола, оказавшегося пустым и хрупким. У неё уже новый подопечный, на которого она возлагает столько надежды, словно он в чём-то его превосходит. Наверное, и смотрит она на него также поощрительно, а ведь когда-то ему казалось, что это он такой единственный, уникальный, неповторимый. Любимый ученик. Ревность оказывается чернее его тьмы, и Кецилий ждёт тот самый миг, когда он сломает её новую игрушку. Или её саму, чтобы она больше никому не досталась.