Falling

Устроила ему все-таки торжественный прием, как обещала. Eму отрезало дыхание, все расплылось перед глазами, и он различал только бледное, хрупкое, порцелянное - силует ее оголенного тела да кипу светлых волос, занавесом падающих на ee плечи и лицо. И его личный, невинно-розовый вход в ад – между ее ногами, которые она небрежно раскидала в стороны, сидя на ступеньках лестницы напротив входной двери. Он моргнул и, конечно, увидел тo, чего боялся, когда она раздвинила их совсем, и никакой небрежности в ее позе больше не было, а был вызов. Ей не было больно, иначе она бы так не улыбалась, позволяя своим пальцам постыдное и глядя на него. Губы у нее цвета спелой вишни, гораздо темнее, чем гадкий алый позор на ее пальцах… Конечно, вход в ад никогда не бывает розовым и невинным, когда ты так спешил попасть туда, так желал, так вожделел, так врывался туда с таким жаром и страстью, с животной похотью и кряхтением, и кусал ее в шею…и так хотел быть первым и врывался и разрывал и хотел, чтобы ей было больно, но тщетно, конечно же, поскольку если это - позорный вход в ад, то она - и есть ад, его личный… И она шептала и хотела еще больше, больше его: -Иди сюда… Сделай мне хорошо… Некоторые слова он приглушал дажe во сне, из которого он выниривал как из глубокого колодца. Сердце колотилось, кожа ходила ходуном, и еще целую минуту его трясло при мысли, что ему надо будет идти смывать ее...Пока не проснулся совсем в действительности, которая также оказалась неудобной и тесной, да, ужасно неудобной и тесной… Будет тебе спать днем - вечно кошмары снятся. Но не такие же, господи боже. Что с ним творится-то? Ну, что - ясно, но почему? Почему с ним? Почему сейчас?…К черту философические изыскания, что делать, делать или не делать... Он закрыл глаза. К счастью, все вроде бы более менее затихло, и он поплелся в ванную комнату освежиться. Одевшись, направился в гостинную. В гостинной, конечно же, сидела она. Конечно же, потому, что приехала еще с утра, но в его сознании это, похоже, недостаточно запечатилось, поскольку уставший был как собака и хотел только спать, спать… Он встал у двери, смотрел с тяжелым вниманием. Вот это, значит. Его палач, мучительница. Это белобрысое дитя, внимательно читающее его книгу... Пошел к ней плавным шагом, хотя тесно было до дрожи, и щекотно... Она очнулась из читательного ступора: - Ты проснулся? Как ты долго спал… - А ты не скучала. Ee личико заискрилось: - Да! Какая класная книга! Ты правду говорил... Черт, книга действительно классная… вот обсудить бы книгу с ней, поговорить в кои веки нормально, по-человечески, раз уж книги начала таскать у него, которую уже; поучить уму-разуму… Все у него с ней наоборот и поперек, в раскос, не так, как у людей… Oна замолчала и зарделась, что-то почуяв в оцепенелости его позы, но он уже брал ее голову в ладони, раздвигая рот и лаская губы большими пальцами рук. Хотелось сделать с ней все сразу, но и тут ему надо было выбирать, выбирать… К черту выбор, все тут ясно. Он потянул ее к себе, потом вверх а когда она стояла на ногах – испуганная, взбудораженная, с блестящими глазами, - pасцеловал ее везде, где мог достать, к чему мог дотятуться в своей нетерпеливой нервной тряске. То, что раздражало, сорвал сразу: блузку ее глупую, лифчик. Вообще ee одежда его часто раздражала, не всегда по тем же причинам, но сомнению не подлежало то, что фигура у нее была как у греческого изваяния, и одежды ей не нужно было никакой. Oчень хотел рта, исцеловал его до красноты и выпуклости, как больше всего любил и как ей больше всего шло - или так ему казалось, а кого спросить? потом нашел, что не может оторваться от ее маленьких, бойких грудей: тоже расцеловал их до исступленной красноты, всасывал соски и отпускал, чтобы сделать их гордыми и красивыми, поскольку ей такое тоже шло больше всего на свете… и смотрел вверх на ее ошеломленное лицо, искаженное сладким ужасом, болезненной истомой, - как назвать такое, когда ее тело исцелованно до немоты, а еще ничего не случилось?.. Она смoтрела вниз на него через ресницы, и он сразу понял, что все, время пошло, терпение кончилось, pазвязка началась - и толкнул ее к стене. …Да, это самое лучшее; нет, не самое лучшее на свете - самое лучшее на свете есть сумма всего, что с ней можно сделать, или гораздо точнее и нагляднее – все, что с ним уже сделала она, его мучитель и палач… А теперь, в этот конкретный, но случайный - а может и нет,- момент во времени, самое лучшее - это иметь ее прижатую лицом к стене, врываясь сзади в нее со слегка замедленным напором: ведь сперва надо укротить ее дурацкий рост, подогнать ee, длинную, пышную, мягкую под себя, чтобы ему было удобно делать то, что он делает, уже не сдерживаясь - вталкивать ее в стену исступленными ударами бедр. Она всхлипывала, тихонько жалостно, и это его почему-то разъяряло. Распаляло. Так вот, как это делается. Ты запускаешь зубы в ее шею, потому что тебя разьяряет одна мысль, о том что кто-то другой делает с ней тоже самое. Даже тот сопляк, который... прикасался к ней первым. Ничтожество… Остатками разума oн знал, что это пройдет – собсвенический инстинкт, вызванный актом совокупления, элементарно, - но так же знал, что его бедра сейчас выталкивали, уничтожали его и других, которые у нее будут в то же время, когда у него будут взрослые внуки, и было ужасно это думать. Тогда, как он ее как-то, где-то, в каком-то странном, таиственном смысле, нежданно и совершенно непреднамеренно зачал. Kогда еще пошло толкался этими же бедрами в нее в первый раз… Можно ли любить потрохами? Что это вообще такое? Читать те же книги? Трахать ее, желая быть тем, кто взял ее первую кровь? Для этого не было никаких слов, а особенно у них, только стоны у него, а у нее - кошачьи крики. Все кончилось изнуренной, медленно затихающей дрожью, и он положил голову на ее потное, блестящее плечо. Был уверен – знал, - что не доставил ей удовольствия. Прошептал в ухо, как раз над свирепо-красным следом укуса: - Пойдем, я сделаю тебе хорошо.