Не Уильям

Алый и чёрный — два цвета, которые могли бы сочетаться с любыми, но так восхитительно выглядят, когда соприкасаются. Красный кажется красным только тогда, когда находится в чёрном. Он, словно искра, расцветает, распускается во тьме, будто бархатный опиумный мак. Он пьянит собою. Бывший дворецкий мадам Ред, алый жнец, скрещивает своё оружие с демоном-дворецким цепного пса Её Величества. Грелль не может сдержать смеха, насквозь пропитанного желанием и страстью. Микаэлис отвечает ему со сдержанной надменной улыбкой. Он не Уильям, совсем не Уильям. У Спирса страсти на головку от спички, а эмоций и того меньше. Он сдержанный и сухой. Себастьян же вовсе не похож на него, по крайней мере в битве. Демон словно источает адское пламя, так и искрит вокруг. Или это блики оружия в лунном свете? Они движутся резко, порывисто; становится жарко, голова чуть не кружится. Одновременно с этим мужчины успевают вести словесную перепалку; кажется, словно за ними можно наблюдать вечно: как металл ножей рвёт одежду, касается разгорячённой кожи, как течёт кровь из ран, слушать, как рёв бензопилы прорезает ночную тишь. Ведь Себастьян совсем не похож на Спирса. Уильям холоден, равнодушен к словам подчинённого, его невозможно вывести из себя, он будто живёт в ином, в своём мире. Для него не существует других. А дворецкий Фантомхайва рядом, даже слишком близко. Он атакует с таким запалом, что у Сатклиффа зарождается возбуждение. Слова Грелля побуждают его к атаке, не оставляют равнодушным. Битва будит невероятные эмоции. Где-то там, в переулке, в кромешной тьме, двое, освещаемые только взором луны; когда Грелль оказывается внезапно обезоружен, а юный господин далёк, когда слышно тяжёлое дыхание взбалмошного шинигами, то губы Сатклиффа внезапно оказываются в плену демона, который кусает их, впивается, а Греллю кажется, что он плывёт от поцелуя, больше напоминающего новую атаку. Ведь Микаэлис совсем не Уильям — он может желать. Демон горячо выдыхает куда-то в шею шинигами, и от этого подкашиваются ноги. Он потерпел поражение в этой битве, но это совсем не огорчает. Горящим глазам так и хочется поддаться, проиграть всякий бой. Грелля притискивают к стене грубо, жёстко, так, что можно даже сквозь плащ ощутить все кирпичики, и от этого с губ срывается болезненный выдох. Узкие, словно кошачьи, зрачки демона смотрят как будто под кожу, лезут в самую душу. Которой у шинигами нет. Уильям никогда не смог бы так. Это невольно, само по себе забирается в голову Сатклиффа и бьётся, будто жилка, там, в мозгу. Он против воли сравнивает двоих, пока шальными глазами смотрит на Себастьяна и, словно на автомате, впивается зубами в шею демона, проводит по ней языком, собрав выступившую кровь, и целует алеющую ранку. Тело шинигами обхватывают, гладят, грубо стискивают такие крепкие руки. С ним не церемонятся: жадно проведя рукой от паха до плеч, жёстко опускают на колени. Немного боли довершают возбуждение, и Грелль, как в тумане, касается пальцами и губами такой не по-демонически нежной кожи. Пальцы обхватывают жар плоти, а язык нежно касается самого кончика. А в следующую секунду рот занят целиком — до самой глотки, — что даже слёзы выступают. Уильям определённо не такой — он никогда не пойдёт на такие безумства. Сатклиффа вздёргивают вверх, он даже не успевает ничего понять, как оказывается прислонён щекой к грубой поверхности кирпичного дома. Брюки буквально сдёргивают вниз, не удосужившись даже расстегнуть, отчего они издают жалобный треск. Бельё тоже спускают, и прохлада лондонской ночи проходится лаской по коже. Он упирается руками в стену и ощущает грубые прикосновения. Чужие пальцы пробираются в рот самым наглым образом, а зубы вгрызаются в шею, оставляя на ней следы, — Грелль в этом уверен. Себастьян словно предупреждает, что если он укусит, то будет только хуже. С Уиллом это было бы не так. Он был бы ледяным, не чувствующим ничего, а Микаэлис будто горит изнутри, заставляя так же пламенеть дотла. Это напоминает изнасилование, в котором жертва согласна на всё. Грелль, осторожно, стараясь не зацепить острыми зубами, проводит языком по пальцам и в следующий момент ощущает пустоту во рту и скользкие прикосновения к нежной коже. Он как под действием наркотиков. Боль не кажется невыносимой, когда в него проникают пальцы, которые движутся поступательно, раздвигая плотные стенки в стороны. Сатклифф тихо скулит, чувствуя себя продажной девицей, и поднимает голову к небу, встречая взглядом луну. Из зелёных глаз, скрытых стёклами очков и красной спадающей чёлкой, беззвучно катятся слёзы боли. Волосы стягивают в хвост жёсткой хваткой и дёргают, заставляя прогнуться. В этот момент кажется, что Уильям причинил бы намного больше боли. Он уже причиняет её безразличием. От резкого проникновения горячей напряжённой плоти хочется взвыть волком, но Грелль закусывает губу до крови и сдавленно мычит. Это больно, но в то же время так возбуждает, что хочется только больше насадиться и прочувствовать сильнее. Жар расходится импульсами по коже, заставляя изнывать от желания. Грубые движения, ни капли ласки — это именно то, что так хочется ощущать. Руки впиваются в бёдра до синяков, а Сатклифф только в бессильи стонет и царапает кирпичи, сдирая пальцы в кровь. И в этот момент из головы выветриваются даже мысли о Уилле. Грелль подаётся сильнее, испытывая огромное наслаждение. Бешеный, кажущийся нескончаемым, ритм, невозможность сдерживать стоны, и время, которое, кажется, застыло. Минуты тянутся, как часы, и на пике ощущений он теряется окончательно. Если бы он не держался за стену, то рухнул бы навзничь. Себастьян же исчезает в ночи, сверкнув дьявольскими зрачками. Мысли о Уилле возвращаются, как только Грелль приходит в себя. Они будто атакуют его разморенное сознание. Сейчас Микаэлис, кажется, донельзя напоминает ледышку Спирса. Просто поимел и ушёл. И от этого становится неудержимо тошно. Ведь он совсем не Уильям.