***
Вечер накатывает багряными бурунами. За окном ещё не скрылось солнце, пляшущее в листве диких яблонек возле дома графа Капулетти, но на фасад уже падает лунный свет, играя перламутровыми вспышками на влажных от недавнего дождя дорожках. Кузина звонко, как синичка, хихикает над чьей-то шуткой. Тибальт прежде едва ли не каждый день прятался под окном сестры только чтобы послушать, как она смеётся старым историям своей няни и тихо шептал, что этот невероятный смех похож на звон покрытых серебром цветков ландышей, встревоженных весенним ветром, а потом ночи напролёт кусал губы от мысли о том, что он никогда не осмелится преподнести словно изысканный дар эти слова той, кому они на самом деле посвящены и ради кого сказаны. Но сейчас, в гробовой тишине опустевшей комнаты этот звук, этот тихий перезвон крохотных колокольчиков кажется издёвкой над его любовью, вечно даримой не тем и не так. — К черту, — одними губами отвечает Тибальт на звонкий голос, не отнимая дрожащие руки от лица. Штаны становятся невероятно тесными в паху; он скалится, заглушая в груди рокот рыка, и непроизвольно приподнимает бедра от жалобно скрипящей кровати. Одного раза с Меркуцио всегда мало, всегда хочется заново ловить эти редкие моменты, когда мальчишка кроток и тих, когда он на пике наслаждения рефлекторно запрокидывает голову и всего считанные секунды, но позволяет целовать красивую шею, когда его собственные поцелуи не ранят, а благодарят… Мужчина закрывает воспалённые бессонницей глаза, безумно улыбаясь лихорадочным фантазиям, и каким-то фантомным зрением вновь видит вожделенное, подтянутое тело в своих руках и злые словно неспелый крыжовник зелёные глаза аккурат напротив своих. Разве Тибальт хоть когда-то откроется этому безумцу в своей слабости? Теперь его спасёт только смерть: или юноши, или же собственная, и он чувствует, что её призрак уже где-то совсем рядом с ними, дышит в перекошенные яростью лица. — Я хочу тебя, Меркуцио, — одними губами шепчет он, бессмысленно глядя в обшарпанный потолок. — Я люблю тебя. Я тебя ненавижу.Часть 1
31 октября 2016 г. в 09:20
Юноша чувственно скалится, с силой надавливая на затылок уткнувшегося ему в плечо лбом любовника и бессмысленным взглядом сверлит грязно-серый потолок. Ритмичные толчки отдаются тянущей болью и вспыхивающим вдоль поясницы удовольствием; потемневшие глаза закатываются под трепещущие ресницы, а уголки губ изгибаются в снисходительной улыбке. Как бы ни была унизительная эта позиция, Меркуцио нравится, а морализм и излишняя щепетильность в способах получения удовольствия никогда не были его отличительными чертами. Боль можно перетерпеть; в конце концов, он терпел от Кошачьего Царя и не такое — десятки уродливых шрамов тому подтверждение. Это ведь просто игра, очередная опасная встреча двух кровных врагов. Только вот сегодня воздух между ними раскалён просто до неприличных температур. «Неприличных для всех остальных», — ухмыляется про себя Меркуцио, прикусывая внутреннюю сторону щеки и ведя левой рукой по чужой спине от лопаток вниз. Кожа грубая от дешёвой одежды, какой никогда не брезгует придворный пёс Капулетти, и от неестественно-белых глубоких рубцов. Тибальт и сам иссера-бледен, что странно для урождённого итальянца, но Скалигеру нравится этот красивый, молочный на фоне его собственного бронзового загара цвет, это придаёт Кошачьему Царю извращённое сходство с девушками из немногочисленных французских романов в дядиной библиотеке. А золотистые кудри — юноша правой рукой зарывается в жёсткие волосы, перебирая длинными пальцами блестящие локоны — заставляют зеленеть от зависти самых холеных местных красавиц, чьи патлы от природы уродливы, а то и украшены плешью. Меркуцио глубоко вздыхает на особенно сильный толчок и оттягивает голову мужчины назад, с капризными искорками в глазах награждая любовника красноречивой улыбкой. Он хочет посмотреть на врага в момент безусловной слабости.
Взгляд Тибальта пуст и алчен; зрачки вопреки логике и физиологии сужены до точек, губы искусаны, на висках блестят капельки пота. Он не прекращает жёстких движений, ответно глядя в невыносимо блаженное лицо любовника, только злобно рычит, втягивая носом воздух. Юноша доволен: именно это он и хотел увидеть — ненависть, скованную в плен беспомощности его, Меркуцио, телом. Спустя почти минуту немого созерцания, прерываемого только шелестом частых вздохов, он, вдоволь налюбовавшись плодом своего разврата, плавно приподнимается на локтях и тянется за поцелуем — не просит, а почти приказывает. Тибальт нехотя поддаётся, секунду с отвращением глядя на тонкие губы, а затем целуя глубоко, грубо, бескомпромиссно. Меркуцио отвечает так же, не удержавшись от хитрого смешка в миллиметре от чужого лица; ни один из них не закрывает глаза, но наоборот, пытаются не разрывать зрительный контакт — не выпускать врага из поля зрения ни на секунду уже возведено инстинктами выживания в абсолют. Юноша сразу же проводит по чужому языку своим, почти физически ощущая неприязнь в свой адрес; Тибальт рывком отстраняется; медово-карие глаза горят жёлчью.
— До чего ты мерзок, — хрипит он севшим голосом. Меркуцио громко, безумно смеётся.
— Я бы не сказал… что тебе… это… не нравится, — ему говорить куда труднее, а мужчина словно нарочно двигает бёдрами грубее и медленнее, выбивая из лёгких воздух. Да и почему «словно»?..
— Ничуть, — отрывисто бросает Капулетти.
— В таком случае у… у тебя проблемы. Раз на ненавистное… у тебя… так крепко стоит, — скалится юноша и многозначно, коротко указывает глазами вниз. — Сестрицу свою ты тоже… ненавидишь?
Резкая боль на скуле вспыхивает с быстротой соломы; Меркуцио снова смеётся, проводя ладонью по месту удара. Будет синяк, но крови нет, перелома тоже. Щадит его? Навряд ли, просто позиция неудобна для драки. Второй и третий удары приходятся на то же место; мужчина бьёт методично, блаженно ощущая в ответ на каждый удар конвульсивные сокращения мышц.
— Заставлю отсосать если не заткнёшься, — он слышит низкий, раскатистый голос Тибальта возле своего уха. С каждым словом по телу прокатывается волна приятной дрожи, сладко контрастирующая с болью на лице. Его всегда возбуждал этот бархатистый, почти певческий тембр — не зря друзья постоянно удивляются особенно нездоровым чёртикам в его глазах, когда Кошачий Царь пускается в его присутствии в любую демагогию. Меркуцио не боится боли — наоборот, жаждет её как нового доказательства слабости врага, потому и не даёт сдачи.
— Откушу, — преспокойно констатирует Скалигер, в издёвку ведя на крепкой шее самым кончиком языка влажную дорожку, — опережая дальнейшие… предложения — от… откушу прежде, чем успеешь… достать оружие.
— Сверну шею к чертям собачьим. Ты слишком смел для лежащего с раздвинутыми ногами, Меркуцио.
Юноша не успевает ответить, позволяя слететь с губ тихому, но невероятно сладкому вздоху. Перебранка перебранкой, но ритмичные, неуместно плавные, глубокие движения любовника компенсируют все оскорбления; Меркуцио скользит правой рукой вниз, лаская себя в такт ускорившимся движениям и с неподдельным восхищением вслушиваясь в шипение партнёра. До чего податливый: проткнуть артерию кинжалом, валяющимся в двух шагах, проще, чем утопить котёнка! Глаза Скалигера в наслаждении закатываются, а перед воображением пролетают не самые безобидные по пошлости и кровавости сюжеты, от которых стошнило бы де-факто любого, кроме живущего извращениями племянника герцога. Низ живота словно скручивает узлом, и Меркуцио злобно скалит ровные, белые зубы, когда Тибальт отдёргивает его руку от члена и сам выходит из жаркого нутра. Ощущение пустоты на разгорячённых мышцах до судорог неприятно; Капулетти самодовольно усмехается.
— Так я тебе и дал кончить, — в слегка дрожащих от неудовлетворённого возбуждения руках мужчины мелькает зеленцой красивый кинжал; лезвие тут же упирается в кадык мальчишке. — А вот теперь — соси.
Уважительно приподняв брови и ухмыляясь, Меркуцио на непослушных от непроходящей боли между ягодиц ногах опускается на пол подле тщательно следящего за положением оружия Капулетти. Ему не впервой, так что юноша беспрекословно берет головку в рот, выжидающе глядя снизу вверх на любовника — сам он двигаться не может, только не со сталью, опасно скользящей по нежной шее.
Тибальт не против, он нарочно неаккуратно и болезненно сжимает в кулак длинные волосы юноши, фиксируя его голову, и грубо, глубоко толкается, проникая в самую глотку и с тихим рыком созерцая влажные от непроизвольных слез ресницы пленника.
— Смотри на меня, — приказывает он, и Меркуцио слушается, поднимая огромные, неестественно зелёные глаза наверх. Юноша заправски двигает языком по рельефному стволу, с пошлыми стонами — не столько от удовольствия, сколько ради приятных ощущений, и уж он-то знает, как приятно, когда вибрация голоса отдаётся на нежной плоти — позволяя входить до самого основания и сглатывая, рефлекторно сжимая чувствительную головку стенками горла. Тибальт фальшиво-ласково проводит кончиком клинка по бронзовой скуле, оставляя на коже тонкий алый след, — даже не удивлён, что у тебя это выходит лучше, чем у всех окрестных шлюх.
«Не к тем шлюхам ходишь», — машинально подмечает Скалигер, но все же решает оставить сомнительный комплимент в свой адрес комплиментом, тем более, что возможности ответить пока что нет.
Тибальта, не смотря на крайнее возбуждение, хватает ещё минут на пять; мужчина кончает в рот любовника, выстанывая проклятия через приоткрытые в пугающей улыбке губы. От неожиданного удара коленом в грудь Меркуцио падает назад, налетая лопатками на кровать и сдавленно рыча от ярости. Его собственное возбуждение никуда не делось, а Тибальт, похоже, заботиться о благе ближнего своего абсолютно не намерен. В один ловкий прыжок Кошачий Царь оказывается вжат лицом в стену, с вдвойне разгорающейся ненавистью понимая, что именно ему сейчас предстоит испытать. Мальчишка предусмотрительно крепко скрутил его руки за спиной, надавливая на поясницу и заставляя выгибаться сильнее.
— Так просто не отвертишься, — одержимо шепчет Меркуцио, с силой толкаясь в тугое кольцо мышц.
Они встречаются не первый раз, и не в первый раз герцогский щенок прижимал его к этой самой чёртовой стене, так что крови на внутренней стороне своих бёдер мужчина уже не чувствует, зато прекрасно чувствует острую боль, простреливающую вдоль весь позвоночник. Он закусывает губу, стараясь сделать это максимально незаметно для своего мучителя за кипой спадающих на лицо волос, но тот догадливо отводит пряди назад, через плечо пристально глядя в покрасневшие, абсолютно безумные от ярости глаза. Да, таким Тибальт нравится ему ещё больше: животная ненависть мешается с человеческими пороками; Меркуцио позволяет себе момент слабости и, оттянув чужую голову за волосы себе на плечо, властно целует искусанные губы. Солёный вкус семени мешается на языке с такой же солёной кровью, а через секунду и со слезами; Меркуцио торжествует — единение трёх символов слабости врага приносит ему одновременно и эстетическое, и физическое удовлетворение.
Тибальт близок к тому, чтобы развернуться и в один удар убить юношу: слишком больно, слишком приятно, слишком позорно, но он знает, что не сделает этого, хоть и не видит объективных тому оправданий. Чужие руки своевольно шарят по его груди, мимолётно сжимая пальцами горошины тёмных сосков; грубый поцелуй кажется тошнотворно обжигающим и долгим, а движения превращаются в мучительные рывки на грани между пыткой и благодатью. Неожиданно Скалигер перехватывает его поперек торса, толкаясь внутрь в последний раз и отрываясь наконец от кровоточащих под его укусами губ. Тибальт чувствует волну тепла внутри и, не в силах сдержать изнеможённый стон, выдыхает на камень холодной стены:
— Ублюдок.
Меркуцио со смехом отстраняется от него и проводит рукой по своему лицу, отгоняя от себя неуместную расслабленность. Сейчас не та ситуация, когда можно проваляться несколько часов в постели с хорошенькой и до невозможного тупой любовницей, уже в мыслях планирующей их свадьбу и семейный быт; юноша быстро собирает в кучу разбросанную по комнате врага одежду и, ловко орудуя со шнуровками и пуговицами, одевается так, будто никого кроме него в помещении нет вовсе. Тибальт молча наблюдает за копошащимся Скалигером, мрачно хмуря брови и максимально незаметно прижимаясь поясницей к спасительно прохладной стенке.
— Напомни мне, почему я тебя ещё не убил?
Голос снова звучит ровно и бархатно; он видит, что Меркуцио с трудом маскирует возбуждённую дрожь в руках и быстро облизывает губы, отрываясь от созерцания собственного отражения в зеркале, попутно лёгким жестом поправляя портупею со шпагой.
— Потому что ни одна баба не даст тебе того, что даю я, — он плавно подходит ко все ещё обнажённому мужчине, нагло заглядывая в глаза смеющимся взглядом, — а мальчики… Давай сойдёмся на том, что тебе нравится моя задница. Я бы сказал, что ты не можешь меня убить, но ты же кинешься в драку, а из нас двоих оружие есть только у меня — было бы нечестно, — юноша усмехается, морща переносицу и хищно обнажая в улыбке острые клыки. — Фи, заразился от тебя этим дешёвым французским благородством.
Тибальт в ответ только скалит зубы; он с силой сжимает ладонями лицо любовника, глядя в надменные зелёные глаза. Попался в ловушку, попался как шлюха! А Меркуцио… Меркуцио сам приходит к нему каждую ночь, сам становится на четвереньки или усаживается к Тибальту на колени, соблазняя, предлагая попробовать, сорваться, обнажая душу Тибальта до самых тёмных, самых сокровенных её струн. Врёт, что в любой момент может прекратить — он тоже дышит этими встречами, как дышит и питается ненавистью, испытываемой к нему племянником графа Капулетти.
Мужчина с какой-то загнанной нежностью проводит пальцами сперва по синяку на скуле, а затем по царапине — ему плевать, как парень будет объяснять это своим друзьям и герцогу, но осознание того, что это его, Тибальта, следы, приводит в почти религиозный трепет, словно бы он смотрит на поверженный им идол.
Меркуцио снова, на этот раз тихо смеётся, встречаясь взглядом с пустыми глазами врага. Не впервой: безумный в очаровании и очаровательный в безумии юноша часто вгоняет людей в богобоязненный восторг, едва ли не в ступор. Он непривычно аккуратно подаётся вперёд, коротко, но ласково, успокаивающе целуя остолбеневшего партнёра. Любит? Нет, никогда и никого не любил, только друзей, но то иное. Однако то ли волей рока, то ли по собственной прихоти, Меркуцио знает, что он ещё не одну неделю будет упрямо проходить мимо гостеприимно манящего утехами борделя и разнообразных кабаков, где пьяные девицы готовы буквально на все, верно сворачивая на знакомую тропинку и перебираясь через невысокий забор. А там — открытое окно, обжигающий презрением взгляд и снова этот тягучий, пьянящий как медовуха голос. Меркуцио отстраняется, влажно мажа напоследок припухшими губами по практически умоляюще приоткрытым губам любовника, медленно поднимает тёмные ресницы и убирает неосознанно опущенную на напряжённую шею ладонь. Так заканчивается любое их свидание — бессмысленной, не имеющей продолжения нежностью, о которой оба забывают в первой же уличной драке или на следующий день в постели.
Меркуцио ловко выпрыгивает в окно, скрываясь в ветвях корявых яблонь. Не прощаясь и не глядя больше на скрежещущего от бессилия зубами Капулетти. Тибальт машинально проводит рукой по тому месту, где только что покоились пальцы юноши и тут же крепко сжимает её в кулак, отводя прочь. На глазах нет слез, только старческая усталость, обречённость и боль от понимания происходящего: Меркуцио придёт к нему завтра или через пару дней, а он будет ждать словно цепной пёс, остервенело сжимая в руке флягу с обжигающим бренди. Тибальту всего двадцать четыре, и в его волосах уже блестят многочисленные седые пряди; Меркуцио восемнадцать, но он уже играючи ломает чужие жизни. В этих схватках мужчина всегда оказывается побеждён, даже если пытается избежать этой финальной минуты, когда юнец до того насмешливо ловит на себе его взгляд, а потом целует — целует так, что ему прощается все: и грубость, и безумие, и непостоянство.
— Что же ты со мной делаешь, подонок, — шепчет он, небрежно натягивая штаны и падая на разбросанные по кровати подушки, — как ты это делаешь? Зачем?
Мужчина прижимает руки к лицу, будто в бреду царапая ногтями собственную мертвенно-бледную кожу. Где-то за окном смеётся Джульетта; его милая Джульетта, играющая с подружками, беззаботно веселится, не зная ничего, кроме радостного детства и безоблачной влюблённости в паскуду Монтекки. Скольких усилий стоило ему, бывшему тогда ещё безусым мальчишкой, оградить этого ангела от опасного мира; сколько раз он в бессилии калечил живых людей просто за то, что они присягнули другой фамилии, дабы хоть как-то забыть об ожидающей его дома прекрасной, расцветающей в его руках розе, аромат которой он не имеет права вкусить. А потом наступил тот день, когда он внезапно столкнулся с Меркуцио.
Впрочем, они знали друг друга с раннего детства, так что в тот день уже были прекрасно знакомы и имели друг на друга определённые взгляды: такой ненависти, коей с пелёнок прониклись молодые люди, не знали даже их отцы. Всякая их встреча, любой косой взгляд или упоминание имени — каждый жест одного в адрес другого грозил Вероне шумной потасовкой, перерастающей в настоящую гражданскую баталию с кровавыми реками и разъярённым рёвом уставшего хоронить свои подданных герцога, но в тот день рядом с ними не было свидетелей, а Меркуцио был ранен. Он не знал, зачем перевязывает кровоточащую рану, зачем отпаивает заклятого врага крепким виски, почему наклонился послушать его дыхание и сердцебиение, а не бросил в той же подворотне, и не мог себе даже представить, какой ужасный жар был у бледного в серо-зелёный оттенок юноши, если он решил вознаградить до нелепого благородный поступок прихвостня враждебного клана таким неуместным поцелуем. В тот раз Тибальт не отбивался и не рычал, но и Меркуцио не причинял боль; на холодных от изрядной кровопотери губах чувствовался вкус алкоголя, а руки, сквозь предательскую слабость обвившие шею осоловевшего от неожиданности Капулетти, дарили только ласку и нежность.
Несмотря на своё состояние, юноша заявился на подгибающихся ногах к окну спасителя уже на следующий же день; тогда не было ни злобы, ни жёлчи: Меркуцио ластился к крепкому телу и, как казалось, отдавал себя всего в чужие руки. Тибальт провёл ладонью по воздуху, в онемении вспоминая вьющегося под ним любовника, мелодично постанывающего при каждом несмелом движении; хотелось снова и снова обнимать будто бы отлитые из чистой бронзы плечи и шептать слова обожания, вжимая юное, сладкое тело в широкую кровать. Юноша тогда был слаб от оказавшейся довольно серьёзной травмы, так что Тибальт, впервые в жизни испуганный до потери самоконтроля, обнимал своё неожиданно объявившееся счастье с такой заботой, будто тот был сделан из тончайшего хрусталя, ежеминутно украдкой поглядывая на повязку и проверяя, не начала ли под ней кровоточить зашитая им накануне рана.
Капулетти считал, что тот секс был простой проформой, благодарностью за спасение жизни в духе непредсказуемого Меркуцио, но через несколько дней за окном снова замаячила копна чёрных волос, а Скалигер по-хозяйски прижался к его груди, нетерпеливо требуя продолжения. Вот только той нежности, что была в действиях юноши в минувшую ночь, больше мужчине увидеть не удалось. Были только похоть, ненависть и неразделенное отчаяние агонизирующей от второй роковой раны души Тибальта.