О лесорубах, Кассиопее и дроздах

– В небе не видно созвездия Кассиопеи. Плохой знак. – Для кого? – Да для любого. Это красивое созвездие. А сейчас его нет. Нехорошо. Мой напарник был смугл, широкоплеч и недалек. Последнее утверждение было заключением последних семи месяцев, что мы прошли плечо к плечу. Но он умел видеть красоту там, где я – лишь обыденный ход вещей. Я завидовал ему. По-доброму, конечно, но иногда что-то накатывало: казалось, еще немного – наброшусь, вытрясу из этого лесоруба душу писаки эпохи романтизма, чтобы другим неповадно было. Нельзя смотреть на звезды и видеть еще что-то, когда руки загрубели от тяжкого труда, а до цивилизации сто тридцать миль по разбитому шоссе. Кассиопея вылезла из-под тучи, разбросала ветви и сверкнула пятиглазием, словно дракон. Элберт просиял. – Теперь и помирать не тошно. Да уж. Ему в сорок три только помирать, когда план на неделю еще не выполнен. Сейчас бы топор в руки и айда рубить звезды, пока все не осыплются, не выгорят. – А детям я что скажу: сосной придавило? – Не маленькие. Отмахнулся, словно не он заплетал косички Софи и рыдал, как дитя, ведь дочери пять лет – не каждый день случается. Сейчас дочери пятнадцать, но ничего не поменялось. – Ты знаешь, почему Кассиопея? – Нет. – И я не знаю. Обидно. А мне-то как! Работа за копейки и напарник-идиот. И пошел он сюда, чтобы от людей подальше, а не оттого, что образования нет. Уставился на звезды – вот и счастье. Слишком легко, аж стыдно: люди глотки друг другу перегрызают, кострища разжигают – и ничего, а этот башку поднимет – сколько радости рассыпано! Элберт, мать его… Улыбка до ушей, морщины вокруг глаз и камушки. – Смотри, какой нашел под осиной. Вот, опять. Одинаковые камни – серые, холодные, а уже целый ящик забит. Подальше от людей и в горы можно было: там одного камня на ящик хватило бы, а то и на всю лачугу. – Вижу. – Красивый. – Тебе виднее, приятель. Закончится смена – переведусь. Или домой – в степь, к собакам. Куплю коров, построю ферму, через пару-тройку лет сколочу состояние. Женюсь. В пятьдесят тоже женятся. Она будет милой и неразговорчивой, будет готовить суп-чили и что-то мясное. Хорошая, надежная жена. – Филипп собачонку домой притащил. Облезлая, побитая, но рыжая-рыжая. Как ты. Софи ему каждую неделю пишет на обратной стороне пятицентовых открыток. Сжатые послания о том, что он человек, как бы далеко не бежал. Читает, радуется, почти как своим звездам, бережно складывает в шуфляду. – От блох пусть не забудет помазать. Потом хрен выведете. – Ага. Он смышлёный. – Это точно. Он бы мог быть нормальным напарником: после смены вытаскивать из холодильника банку пива, комментировать баскетбольные матчи, забывать помыть за собой посуду. С таким ничего не случается, кроме жизни, ценой в полцента. Элберт говорил о звездах, жизни после смерти и дроздах. Поют, мол, красиво. А мы уничтожаем вместилища их гнезд. – Мы рубим чьи-то дома, чтобы построить свои. – Таков ход вещей. – В мире столько существ, что умирают за нас. Они не готовы умирать за кого–то, но умирают. Сейчас вспомнит одну из тысячи слезливых историй, а после завалится в постель и проспит до утра, словно младенец. Только младенцы не храпят, как гризли, а этот может. Вот тебе и утонченная натура. – Я схожу за куртками, пока комары нас не сожрали. И десяти шагов не сделал, а Элберт бежит следом: ветки хрустят, будто кости, дышит тяжело. Помирать не боится, а темноты – да. Кто бы мог подумать. Иногда руки чешутся вытолкать его ночью на улицу и запереть изнутри двери. Нельзя смотреть на темный лес и видеть еще что-то, кроме леса, когда сказки о чудищах пылятся на книжной полке больше тридцати лет. – Газовые баллоны закончились, а новые на следующей неделе привезут. – Будем в речке купаться. Прям спиной чувствую, как этот дурак улыбается. Была б его воля, круглый год бы в речке мылся. К природе ближе. К инфекциям, пиявкам и битому стеклу, оставленному туристами. А он радуется, что вода прозрачная, выискивает камушки на дне, а потом весь бинт изводит на окровавленные ступни. – Темнеет сейчас поздно. И вода теплая. Июнь. В лес, подальше от людей, конечно, а от темноты его должен спасать человек. Кроме меня на ближайшие сто тридцать миль никого нет: придется еще неделю потерпеть, а потом – в степь, к собакам, которые ничего не боятся, кроме как быть брошенными. Уверен, он не будет писать письма и не приедет раз в год, на день благодарения, проведать. Уверен, что его сожрут чудища, или звезды, слишком яркие в одну из летних ночей, сожмут своим светом сердце этого недалекого романтика. Сожмут настолько сильно, что не выдохнуть, и уложат грубое, человеческое тело на мокрую траву. – Выдолбить бы дыру в крыше. С окна только сосны да пеньки видно. Что тут скажешь? Дурак дураком. Всматривается во тьму нашего дома, но видит звезды, что так далеко, за сотни, тысячи световых лет, и так близко. – Мы лесорубы, так ведь? – говорит. – Только уничтожаем прекрасное. И даже не задумываемся, что его можно создавать.