The Last Note

Раз… два, три, четыре, пять, шесть… … Мама, когда я вырасту, я обязательно стану репортёром, и у нас появятся деньги на твоё лечение, обещаю! … Очередь из автомата. Истошные крики ничего не понимающих солдат. Разрывающаяся плоть. Эти стены облились ещё одной порцией крови, вперемешку с равномерно распределёнными тёмной фигурой кучами кишок и конечностей. … Я не хотел, мама… … Майлз постарался унять ту ненависть, что в буквальном смысле разрывала его на части. Изнутри. Затемняя разум, заполняя каждый его угол... Нужно держаться. Нужно. Держаться. Но это было сложно. Слишком сложно для такой слабой души, как его... Апшер вспомнил свою мать, всегда лежащую на старой скрипящей койке – тогда они жили в бедности, кое-как сводя концы с концами, хватаясь за каждый кусок хлеба, что перепадёт в руки. Отец умер, когда вечно пропадающему на улице мальчугану не было и 6 лет, мать не выдержала и слегла, Майлзу же пришлось ходить по грязным улицам, попрошайничая и обворовывая случайных прохожих. … Господи, почему тебя нет? Как же больно… … Тогда ещё совсем мальчишка узнал, какие лживые люди. Огромный город, стихия, ещё не влившаяся в Апшера. Бесчисленное множество баров, ночных клубов с подобиями женщин, злых и жадных, готовых продать себя любому за пару долларов. Рекламные щиты. Вывески. Телевизоры с прямыми трансляциями из всех уголков мира, прерывающимися теми же рекламами бесполезных товаров… и разодетые в костюмы, натягивающие ненастоящие улыбки, рассказывающие лучезарные сказки по просьбе вышестоящих лиц толпы. Майлз знал, что это всё – не правда. Покопавшись в закоулках общества, узнав его ночные стороны. Совсем маленьким он захотел пойти поперёк этой серой массы, массы, продающейся за деньги, рассказывать правду. - Мама, я хочу стать репортёром! – радостным детским криком раздалось эхо по обветшалой комнатушке. … Я и правда убил их? … Тогда он не знал… Путь был долгим. Учёба, работа… а матери с каждым днём становилось всё хуже. Майлз старался всё больше и больше, забывая про сон и еду, боясь не успеть… но денег всё равно было мало. Один раз женщина чуть не умерла, но уже подросший парень отдал все накопления, и врачи всё же спасли её. Пиик-пиик—пиик.. теперь жизнь проходила именно так. … Не хочу убивать… … Майлз попытался припомнить, почему… как он вообще оказался здесь? В голове было пусто. Кромешная тьма. Лишь ненависть и удовлетворение от жертв, мгновение назад разорванных… Только слабые отголоски прежнего Майлза, отголоски страха и желания жить, желания помнить… желания чувствовать хоть что-то, но только не жажду разорвать кого-нибудь на куски! Репортёр с остатками грусти посмотрел на разодранные до мяса.. если опустить отрезанные пальцы, руки. С каких пор он страдает веноварикозом? ... Уби... нет, нет, НЕТ! ... С каждой секундой становится всё труднее припомнить, кто он и почему здесь оказался, почему на груди ещё течёт пока горячая кровь. Почему? Как бы Апшер не старался, ответ никак не приходил. Он резко согнулся и схватился за голову, сжал её, будто пытаясь укоротить дорогу нервным окончаниям. Но мыслей не было. Лицо матери, койка, ржавые железные тарелки, день, когда мать также ушла и парень остался один на один в пустом зимнем коридоре больницы. В одиночестве. Всё ... угасло. ... А может, я был В этом одиночестве всегда..? ... Майлз, пытаясь пробудить в себе хоть ещё чуть-чуть человеческих, живых чувств, побежал в неизвестную сторону, при этом жадно вдыхая прогнивший кровью и страданиями больных воздух, понимая, что его тело окончательно стало сосудом... сосудом Дьявола, не позволяющего ему умереть. Умереть и перестать мучиться. Но он продолжал бежать. Продолжал бежать и пытаться. Пытаться почувствовать. Ещё сильнее ломал ноги, царапал пролетающие с невероятной скоростью двери и ненавистные стены. Ненавистные. Всем сердцем. Переставшим биться. Навсегда. Майлз навсегда завяз в глубину. Мрачную, одинокую глубину этих самых стен. К горлу подступил оставшийся давящий комок, и сосуд последний раз прокричал о помощи. ... Будь ты проклят, Маунт-Мессив. ... Глаза, до этого красивого бирюзового оттенка, переливающиеся когда-то доброй искрой, потеряли свой цвет и потухли. Это больше не Майлз Апшер. Не Майлз Апшер... ... Потухший свет, распахнутые настежь окна. Белые занавески, медленно развивающиеся в загоняющем внутрь слепящий глаза снег ветру. Сумеречный коридор, протяженностью в неизвестность. Всё больше и больше снега. Сильнее и сильнее ветер. Длиннее коридор. Коридор, в котором ломающее одиночество. Коридор, в котором никого нет.