The prize we sought is won

Нантакет, ноябрь 1813 года Генри видит все через узкую дверную щель. Ему около двенадцати лет, поэтому в руках он сжимает сшитого матерью тряпичного зайца; он так сильно сдавливает пальцами его голову, что кажется, будто та вот-вот развалится на части. В доме тихо, все давно спят, и за окном бушует самая настоящая нантакетская непогожая ночь. Генри неловко переступает босыми ногами, еще не до конца проснувшись. Он видит, как его мама тяжело выдыхает — ее грудь, затянутая в платье, дрожит, когда она откладывает в сторону шитье. Джордж, его кузен Джордж сидит подле нее на низкой скамеечке; он опускает голову ниже, что-то стремительно говоря, и с каждой секундой его лицо становится все решительнее. Свеча на мамином столе едва дрожит от сквозняка — боясь, что его застукают, Генри почти не дышит, но не трогается с места. Он не может оторвать взгляда от лица кузена: тот краснеет, не глядя Нэнси в глаза, и перехватывает ее руки прямо поверх рукоделья, давно ею оставленного. Генри смотрит, широко распахнув глаза, как мама хмурится, потом кривит рот в страдальческой гримасе; а потом кузен резко выдыхает и утыкается лбом ей в колени, трется носом о платье, зачем-то нежно касаясь его губами. Нэнси почти умоляет его — Генри не слышит этого, но видит, как она кладет руки на голову Джорджа, чтобы оттолкнуть его, но вместо этого зарывается пальцами в его густые кудрявые волосы. На ее лице написано болезненное, давно сдерживаемое наслаждение; Генри не знает, почему, но точно знает, что никому никогда об этом не скажет. Нэнси смахивает шитье с колен, и Джордж тихо стонет, подаваясь вверх, вслед за ее тонкими пальцами, до боли тянущими темные пряди. Генри не знает, что ему только что довелось увидеть; ранее он просыпается всего лишь от хлопанья дверей и звона посуды, обычно возвещавших чье-то неожиданное прибытие. Он было думает сначала, что это вернулся из плавания отец, но, спустившись вниз, слышит голос своего кузена, Джорджа, только что вернувшегося из своего третьего плавания. Ему около двадцати двух лет, и каждый раз, с тех пор как первый раз вышел в море, по окончании плавания Джордж сначала идет домой к своей тете Нэнси — а потом уже в свой собственный дом. Генри не знает, почему мама так несчастна в эту ночь, и не знает, почему кузен тихо стонет, утыкаясь лицом в ее юбку — наверное, у него умер какой-нибудь товарищ на корабле, думал он. Вернувшись к себе в кровать, Генри обнимает покрепче своего зайца, и засыпает, мысленно желая, чтобы мама больше никогда не была такой несчастной, как сегодня. Нантакет, конец июня 1815 года Джордж Поллард приходит в дом к Коффинам вместе с затяжными летними дождями, зажав подмышкой газету — в ней говорится, что Бонапарт повержен, разбит наголову в битве при Ватерлоо. Генри четырнадцать лет, и он угрюмо колет дрова на заднем дворе, слегка морщась от того, как древко топора натирает ему мозоли. Когда Джордж торопливо идет мимо, повзрослевший и сильно схуднувший, Генри едва подавляет в себе желание окрикнуть его, чтобы махнуть ему рукой; он рад видеть кузена живым и здоровым, и много слышал о том, как он недавно перебрался на новый корабль, «Эссекс» в качестве уже второго помощника. Но Джордж сам зовет его по имени. — Генри, — мягко говорит он, искренне улыбаясь, и бесцеремонно обнимает его. — Как ты вырос! А я помню тебя вот таким. Джордж поводит рукой над землей — где-то на уровне собственного живота; сейчас Генри почти с него ростом, только все такой же долговязый и нескладный, как и год назад. Он неловко улыбается, не зная, что говорить: объятия у кузена очень крепкие, и от него пахнет морем. — Дай гляну твои руки, — загадочно говорит Джордж, и хватает Генри за ладони, переворачивая их вверх. Он одобрительно хмыкает, ведет пальцем по мозолям, и Генри вдруг прошибает дрожь, которую он судорожно пытается унять. Кузен кивает еще раз, и отпускает его руки, будто что-то для себя обдумывая. — Ты бы хотел быть китобоем? — вдруг спрашивает он, щурясь на тусклое летнее солнце. Генри смаргивает удивление, недоверие, радость, и чуть не подпрыгнув, начинает взахлеб рассказывать Джорджу, как сильно его тянет на промысел. Он бормочет о том, как ловко умеет вязать узлы, как много знает о китах, а кузен улыбается все более уверенно, рассматривая Генри как-то иначе. Как равного, взрослого. — Я подумаю, что можно сделать, — говорит он, кладя руку на плечо Генри, и того снова пробирает до мурашек; он хмурится, кусает губу и дышит тяжелее, чем следует. Джордж списывает это на волнение и радость, и смотрит куда угодно, только не ему в глаза. Ведь, в конце концов, спешил сюда он вовсе не ради этого разговора. Генри остается на дворе колоть дрова. Он не видит, как Джордж легко взбегает по лестнице на второй этаж, перепрыгивая сразу через несколько ступеней, как открывает дверь в комнату Нэнси, и как та мертвенно бледнеет лицом, бессильно опуская руки. А еще Генри не видит, как она первая делает шаг навстречу, и как Джордж, сдерживая себя изо всех сил, почти боязливо касается ее рук, плеч, ее шеи, пока, наконец, не тянется, чтобы поцеловать. Нэнси сама целует его, жадно, почти требовательно, оттягивая за волосы назад и снова прижимая его голову к себе, едва не плача и вся дрожа. А потом Джордж падает на колени, и долго стоит так, вжавшись лицом в ее живот, пока не осмеливается опустить руку ниже, под юбку, дрожащими пальцами сжимая ее узкую щиколотку. — Ты жив, — наконец говорит Нэнси, и голос у нее полон невыносимого счастья. Нантакет, декабрь 1815 года На поминки мужа Нэнси приглашает всю семью Поллардов. В память о Иезекайе она ставит рядом с его креслом гарпун — один из его гарпунов, которые остались дома, когда он сам ушел в долгое плавание. Генри, его братья и сестры молча накрывают на стол, и ему кажется, что сейчас самый неподходящий момент, чтобы говорить матери, будто он и впрямь собрался стать китобоем. Полларды приходят тоже молча. Сестра, Тамар, обнимает Нэнси, и они какое-то время тихо плачут, пока Поллард старший что-то тихо говорит сыну. На Джордже лица нет — он бледен, во взгляде у него уж очень пусто, а руки он держит крепко сжатыми за спиной. Ни сказав ни слова за весь вечер, он молча ест, слушая мать, тетю и отца, молча рассматривает небогатое убранство комнаты, молча возит вилкой по тарелке, смаргивая одному ему понятную печаль. Генри, сидя по левую сторону от него, недоуменно жует, отчасти растревоженный смертью человека, которого он не помнит, а отчасти взволнованный тем, что кузен сидит так близко. Генри чувствует иррациональную злобу оттого, что тот грустен, и желает всех зол тому (или чему), кто сделал это с Джорджем. После ужина Тамар остается с сестрой — посидеть у камина, обнявшись, и повспоминать. — Ну что, мой мальчик, — растерянно говорит Поллард старший, обращаясь к Генри, чтобы хоть что-то сказать. Он грузно поднимается из кресла, и проходит к столу, чтобы налить себе еще выпить. — Мне нужно идти, — надломленным голосом говорит вдруг Джордж. Он встает со стула, быстро проходит к Нэнси, берет ее руку в свою и целует холодные пальцы так быстро, будто боится обжечься. — Тетя, — говорит он, слабо кивая. — Матушка. Отец. Каждому из них достается по учтивому кивку. Генри напрасно ждет — Джордж сразу же выходит из комнаты, и его шаги гулко отдаются в коридоре, пока он спускается вниз. Не выдержав, Генри идет следом, радуясь, что никто не обращает на него внимания; он тихо ступает по лестнице, стараясь быть как можно тише. Это не так уж и легко, учитывая, что дом почти пуст, и каждый скрип отчетливо слышен любому. В полумраке лестничного пролета он на секунду замирает, оглушенный, прежде чем свеситься через перила вниз — Джордж, кузен Джордж стоит у самой двери, тяжело привалившись к ней спиной, зажав руками рот, и всхлипывает, зло жмурясь и краснея. Генри впервые видит, как плачет взрослый мужчина; ему и больно, и страшно от этого, но он не презирает Джорджа. Нет, наоборот, Генри думает, что такого мужества никогда не видел, и мысленно клянется себе всегда быть таким же, как и его кузен. Правда, он не очень понимает, почему тот плачет — и только поднявшись к себе в комнату, он смотрит на старого, затертого тряпичного зайца, и разом вспоминает ту далекую ночь, свечу на столе, дверную щель и тихое дыхание Джорджа, утыкающегося лицом в колени Нэнси. Генри со злостью рвет игрушку на части, разом возненавидев мать — вот только он пока не очень может понять, за что. Нантакет, январь 1817 года Генри уже почти забывает, как выглядит его кузен. После похорон Иезекайи Джордж уплывает спустя всего несколько дней — и целый год от него нет никаких вестей, ни единого письма. Нэнси, все такая же деловитая, хозяйственная и собранная, становится лишь чуточку суровее; она клянется сыну, что тот уйдет в китобои, только если однажды она не сможет этому помешать. А так как Генри теперь самый старший в семье, он не может просто уйти, бросив мать одну. Зима в этом году выдается особенно лютая, морозная и голодная — даже Тамар, помогающая Нэнси по хозяйству, не может сделать очень уж многого. Поэтому, когда Генри думает про кузена, он чувствует грусть и обиду: он сам не уверен, на что, но старается не вспоминать его в тот последний вечер. Когда Генри плохо, он обычно думает только о тех всхлипах, которые Джордж глушил собственной ладонью — и знает, что если кузен пережил это, то и он сможет пережить что угодно. Генри думает о Джордже слишком часто. Он не знает, что таких в их семье двое, и, разумеется, не заговаривает о нем с матерью. Две мечты, слившиеся для него воедино, и дарящие ему хоть какую-то отраду в эти холодные, промозглые дни нантакетской зимы, объединяют в лице Джорджа и его самого, и китобойный промысел, о котором Генри мечтает как об избавлении от всех своих бед. Генри не знает, почему, думая о кузене перед сном, ворочаясь в своей узкой койке, ловит себя на постыдных, грязных мыслях, не задумываясь, правильно это или нет. В конце концов, у Нэнси нет столько времени, чтобы дни напролет читать детям Библию. Поэтому, когда Джордж неожиданно появляется на пороге, Генри едва не кричит от удивления. Кузен переменился настолько, что его почти не узнать — щеки запали, между бровей появилась складка, волосы чуть отросли и теперь закрывают уши, а в глазах появились нехорошие, темные огоньки. Не настолько, чтобы испугать Генри. Он зовет мать, бросая на пол дрова: ей богу, Джорджа в этом доме встречают как своего сына. Навстречу Полларду выбегают и другие дети Коффинов — он смотрит на них так, будто в чем-то лично перед ними провинился. Нэнси выходит следом, и они оба глядят друг на друга, словно прикидывая, кто из них двоих сильнее исхудал. — Проходите, мистер второй помощник, — тяжело улыбаясь, наконец говорит она, на что Джордж впервые за все это время расцветает почти самодовольной улыбкой: — Первый помощник, мэм. И Генри думает, что отдал бы обе своих руки за то, чтобы сейчас же отправиться в плавание с Джорджем. Но для этого ему приходится ждать еще несколько очень долгих лет. Нантакет, март 1819 года Генри еще нет восемнадцати. Он по-прежнему таскает дрова, ходит в школу, ругается с матерью, которая с каждым годом становится все суровее и печальнее. Он дожидается своего кузена так, что почти не замечает всех тягот собственной жизни. Прошел год, за ним начинается еще один, а потом и еще; даже в семье Поллардов поговаривают, что, может быть, и следует уже проводить поминки, как полагается. Правда никто, включая самих судовладельцев, пока не получает плохих известий об «Эссексе» — но и хороших тоже ждать не приходится. Старик Чейз, захаживая на чай, без умолку болтает о своем сыне, говоря, что если такой китобой погибнет — он утянет за собой и весь Нантакет впридачу. Генри не понимает, почему речи старика так злят его; может быть, дело в том, что лучше китобоя, чем его кузен, он не может себе представить. В марте в порт заходит судно. Еще раньше, чем оно успевает пристать к берегу, Генри уже знает, что это за корабль; его мать тоже знает, хоть и не подает виду, ниже опуская голову над рукодельем. Нантакет наконец-то расцветает первыми красками весны, и в такую пору Джордж Поллард ступает на свою родную землю, неся на лацкане бушлата четыре подвески из китовой кости. Рядом с ним шагают остальные члены команды. — Ваш что ли, сэр? — спрашивает у него кто-то, указывая рукой на Генри, жадно смотрящего на кузена. Того снова почти не узнать, но улыбка все та же, и все так же вьются волосы, в которые Генри очень хочется зарыться пальцами. Поллард широко расставляет руки, наплевав на то, что команда смотрит на него, и Генри влетает в его объятия, тяжело дыша. — Матушка ждет, — неловко бормочет он, на что получает отрывистый, почти равнодушный смешок. — Сначала мне нужно к судовладельцам, — говорит ему Джордж, и все-таки отпускает его. Генри уходит, понимая наконец, что именно он чувствует к кузену, и это осознание вовсе не огорчает его. Скорее всего, он просто знает, что ему никогда не дотянуться до Полларда, сколько бы он ни пытался. Через пару дней весь Нантакет уже знает, что у «Эссекса» новый капитан — а еще через пару дней Джордж приходит в дом к Коффинам, и Генри с ужасом слышит, как его мать едва не выгоняет своего племянника с порога. Нантакет, апрель 1819 года После месяца неудачных визитов Джорджа, в дом к Коффинам наконец приходит Тамар — она долго о чем-то говорит с сестрой, и та плачет, утирая слезы вышивкой, которую, кажется, никогда и не закончит. Потом приходит сам Джордж, тихий, растерявший все свое самодовольство. Генри чудится, будто не было этих шести лет, настолько такой кузен похож на себя двадцатидвухлетнего, смущенного и неловкого. Он сидит с Нэнси в гостиной, и что-то тихо ей говорит; Генри, будто шесть лет назад, смотрит на них украдкой. Джордж теперь говорит увереннее, но во всей его позе сквозит отчаяние. Он тянется к Нэнси, и та пытается оттолкнуть его, так, что его губы попадают ей на щеку, и Джордж — боже, Джордж — кусает ее, не больно, но ощутимо, вздрагивая всем телом. Генри кажется, что в ушах звенит, настолько он оглушен происходящим. Ему остается только громко затопать ногами, будто он возвращается со второго этажа, и, мстительно насладившись испуганным лицом матери, выйти в гостиную и произнести, глядя только на кузена: — Я хочу стать китобоем. На «Эссексе». Еще спустя несколько часов Генри все еще слышит материнский плач. Он слышит, как она говорит Джорджу: — Ты отнял у меня всё. Всё до единого. Вот теперь и ребенка. Генри слышит, как кузен увещевает ее, что с ее сыном все будет хорошо. Как Джордж обещает заботиться о нем. Генри закрывает глаза и думает, что хотел бы так же укусить кузена за шею, потянуть зубами мягкую кожу. — Я верну твоего сына домой, в целости и сохранности, — глухо говорит Джордж там, в гостиной, и затем Генри слышит, как за ним захлопывается входная дверь. Мать уже не плачет, а просто сидит у камина, глядя в огонь остекленелыми глазами. Нантакет, август 1819 года «Эссекс» отплывает с рассветом. Генри, правда, приходит в порт задолго до того, как встает солнце, и ждет, присев на тюки с грузом; с ним рядом сидят его товарищи Никерсон и Рамсдейл. Их взяли на корабль тоже, и Тому, как самому младшему, сказали быть юнгой. Они тихо переговариваются между собой, боясь спугнуть ночную тишину, разбиваемую только говором матросов, позвякиванием цепей, да лаем одиноких собак. — Мистер Чейз, говорят, настоящий зверюга, — шепчет Том, ковыряясь в зубах щепкой. Чарли ухмыляется, кивая, и Генри вспоминает отца Чейза, старого самодовольного фермера, заходившего к ним в дом. — Я его уже ненавижу, — говорит он, пораздумав, — но издеваться над собой не дам. Генри едва не говорит, что капитан, его кузен, вступится за него, если что — не говорит, потому что сам до конца в это не верит. Генри все время чудится новая, отчужденная холодность в манерах Джорджа, с тех самых пор, как он ушел из их дома, оставив Нэнси неподвижно смотреть на лижущие каминную решетку языки пламени. Он говорит себе, что это все новая должность, но что-то подсказывает ему, нет, это вовсе не так. — Вот Джой, тот парень что надо, — тем временем говорит Чарли, устраиваясь на мешках поудобнее. Он пытается закурить, кашляет и чертыхается, отмахиваясь от дыма. Том и Генри, забыв о своих недавних волнениях, смеются над ним, что есть мочи. Утром к кораблю приходят и другие матросы. Среди них столбом торчит один широченный, злющий на рожу матрос, зычный голос которого без труда перекрывает весь шум и гвалт. Все осматриваются, кто с недоумением, кто с опаской, кто — с радостью. Некоторые на «Эссексе» впервые, а некоторые плавают на нем уже не один год. Генри смотрит в толпу, пытаясь найти взглядом Джорджа, но вместо этого встречается глазами с высоким матросом. — Чего вылупился? — громко кричит тот, расталкивая людей. Он подходит ближе, щурится, будто оценивая товар. Генри чувствует, как от него пахнет потом, копченым мясом и жженой веревкой. — Коффин, Никерсон, Рамсдейл? — деловито спрашивает тот. Генри хочется спросить в ответ — Чейз? — но он знает, что и спрашивать ничего не нужно. Сзади раздается тихий смех, вся команда с любопытством взирает на троих бездельников, замерших под взглядом первого помощника. Но Чейз, ко всеобщему разочарованию, не устраивает им ничего особенного — просто гонит на корабль. Когда проходит три часа, Генри думает, что вот-вот умрет. Он таскает на палубу тяжеленные мешки с едой, со снастями и прочим хламом, вяжет узлы и крепит их на бортах корабля. Чейз кричит на всех, топая ногами, и его волосы треплет злой океанский ветер. Генри продолжает искать взглядом кузена, и, наконец, видит его — стоящим на шканцах, опершимся о перила. Капитан — теперь Генри будет привыкать называть его именно так — щурится на суету, творящуюся внизу. На его лице написано удовлетворение, почт счастье; Генри чувствует, как его переполняет тепло и уверенность в собственных силах, ведь он смотрит на своего кузена, который наконец рядом с ним. Ему не приходится теперь ждать целыми годами стука во входную дверь. И он знает, что здесь, вдалеке от матери, ему, по какой-то чудовищно неправильно причине, будет гораздо спокойнее. Генри улыбается, работая в десять раз проворнее. «Эссекс» отплывает на рассвете. Капитан, придерживая рукой шляпу, подходит к Чейзу; они о чем-то тихо переговариваются, изредка усмехаясь. Генри удивленно смотрит на то, как его кузен, гораздо менее массивный, чем Чейз, тем не менее смотрится рядом с ним очень достойно и внушительно. Ему кажется, что Джордж и сам сознает, насколько Чейз силен — он смотрит на него с настороженным, упрямым выражением, тем самым, которое Генри увидел на его лице еще давно, два года назад. Когда Чарли Рамсдейл упускает канат, Чейз — первый, кто бежит к нему. На его лице написана неподдельная ярость, и он быстро выхватывает откуда-то палку, неразборчиво рыча. Генри знает, что Чейз старше его всего на четыре года, однако кажется, будто между ними лежат десятилетия. Смотря, как палка со свистом опускается на тело Чарли, Генри невольно жмурится. Он знает, что вечером будет сам рассматривать эти уродливые синяки, которые друг будет не без бахвальства показывать им с Томом. Слушая всхлипы Рамсдейла, Генри оглядывается на кузена и видит, что он жмурится тоже, сам вздрагивая, будто от ударов. Азорские острова, осень 1819 года К этому времени Генри привыкает к корабельной рутине. Он узнает очень многое: что Джордж стал первым помощником прямо во время плавания, заменив погибшего товарища; что Чейз сам метит в капитаны, и что он и мистер Джой давние приятели. Генри узнает, как ставить паруса, вязать такелаж, грести и травить линь. Случайно ли, или специально, но Джордж берет его в свой вельбот: теперь, глядя на стройные бедра кузена, стоящего на носу лодки, Генри учится не отворачивать голову. Его тело заполняет дрожь, но он упрямо гребет, сильнее наваливаясь на весло. От этого его руки очень быстро покрываются мозолями. Чейз вызывает у Генри огромную неприязнь. Пару раз тот срывается на него — хоть и не бьет — и то и дело лезет командовать судном вместо капитана. Как-то после шторма Генри слышит шум в капитанской каюте — впервые на его памяти кузен так кричит. В команде говорят, что капитан и старпом терпеть друг друга не могут. Генри надеется, что Чейза рано или поздно утянет на дно какой-нибудь дружелюбный кит. Когда они в первый раз вытапливают жир, Том жалуется, что его рвало пять раз за полчаса. В ночном небе полыхают огненные отсветы, и весь корабль похож на одну большую дьявольскую печь. Генри относит куски китовой плоти в пышущие жаром котлы, скользя по палубе босыми ногами. Краем глаза он видит, как капитан рубит топориком неподатливую пластину жира; скоро к нему подходит Чейз, и что-то тихо говорит кузену, отчего тот в ярости вскакивает на ноги. Капитан, судя по его лицу, вот-вот бросится на Чейза с кулаками — но тут же оскальзывается на жиру, невольно хватаясь за старпома. Чейз смеется, помогая ему встать на ноги. Ночами Генри думает о кузене. Жизнь его становится похожей на домашнюю — за исключением того, что теперь мать далеко-далеко отсюда. Мыс Горн, январь 1820 года Генри ненавидит Чейза сильнее, чем раньше. Он видит, как его кузен избегает выходить лишний раз на палубу, где Чейз безраздельно властвует над матросами. Генри знает, что капитан просиживает долгие часы над картой, силясь отыскать местоположение китовых пастбищ — пока корабль с трудом огибает мыс Горн, Джордж прокладывает наиболее выгодный для судна маршрут. Матросы поговаривают между собой, что капитан и мистер Чейз подрались пару дней назад. Генри с ужасом слушает эти отвратительные слухи, поражаясь глубине человеческой беспринципности. Однако, следующим утром он видит под глазом Чейза синяк, а на губе у него темнеет запекшаяся кровь. Генри не хочет думать, откуда это, как не хочет смотреть в лицо Джорджа, точно зная, что на нем увидит. Каждый раз, как он думает про Чейза, его заполняет глухая ярость. Вальпараисо, апрель 1820 года «Эссекс» встает на якорь на пару недель — для ремонта и пополнения провизии. Команду селят в удобные дома, прилепившиеся к самому краю берега, и в первый же день Том бежит проверить, нет ли писем для их судна. Оказывается, там накопился целый мешок. Генри, разумеется, приходит письмо из дома. Он распечатывает его, медленно, рассматривая адрес, написанный аккуратным почерком Нэнси; мать пишет ему подробные, рутинные описания их жизни, и он на мгновение погружается в прошлое. Закрыв глаза, Генри стоит в дверях дома, и не понимает, его это дом, или тот — на берегу Вальпараисо. Он готов услышать голос матери, зовущий Джорджа по имени, как тогда, в угрюмые зимние вечера; Генри невольно кривится от боли при мысли об этом. Будто в ответ на его мысли, капитан — здесь и сейчас, а не в его воображении — загораживает Генри солнце, вставая прямо напротив двери. Он не улыбается, словно без слов все понимая. Джордж кивает на письмо в руках кузена, потом на него самого. — Тетя пишет что-нибудь...обо мне? — надломленным, непривычно тонким голосом спрашивает он. Генри смотрит на него, и не понимает, это все тот же неуверенный юнец, что утыкался в юбку его матери, или уже двадцативосьмилетний мужчина, капитан, отдающий приказы, бьющий по лицу ненавистного мистера Чейза. Генри улыбается. — Нет, — говорит он. Днем позже капитан и его помощники встречают однорукого испанского господина; тот рассказывает им о белом ките, погубившем его судно и команду. Генри не верит своим ушам, когда узнает, что кузен поверил этим россказням — он смотрит, как в глазах Джорджа снова вспыхивают те недобрые огоньки, которые Генри однажды давным-давно увидел на пороге их нантакетского дома. Чейз и капитан переглядываются. Генри думает, что напрасно мать не читала ему в детстве Библию перед сном. Где-то в океане, июнь 1820 года Генри кажется, что он провинился перед кем-то еще до собственного рождения. Когда они выходят в открытое море, кровь китов течет рекой, и Том не успевает драить палубу для нового побоища. Чейз, воодушевленный, радостный расхаживает по кораблю, радуясь тому, что их курс наконец-то проложен верно. Генри видит, как Чейз обращается с матросами, как отдает приказы; пока кузен сидит в своей каюте, его старший помощник ведет себя как капитан. Отмывая кровь с рук, Генри скрипит зубами — Джордж будто боится показываться команде на глаза, боится уличить себя в слабости. А Генри понимает, что так сильно ненавидит Чейза по одной простой причине — тот дает ему повод усомниться в Джордже. Генри, всю жизнь боготворившего кузена, врасплох застает понимание того, что тот — посредственный капитан. Поэтому однажды днем, после вахты, он идет, стиснув кулаки, в каюту Джорджа. Тот смотрит в лупу на карту, низко над ней склонившись; Генри снова пронзает щемящее чувство привязанности. Он переступает с ноги на ногу и произносит: — Кузен, не позволяйте мистеру Чейзу помыкать вами. Поллард темнеет лицом, не сразу поворачиваясь в сторону Генри. Он удивлен, растерян, но больше всего взбешен. Смотря в глаза кузена, он видит в нем не нескладного мальчишку, которого привык опекать, и за которого приучился переживать — Джордж видит отчаяние и решимость в глазах Генри. Ему слишком хорошо знаком этот взгляд. Так на него смотрела Нэнси в ту ночь, когда узнала о смерти своего мужа. Джордж поражается тому, как глаза Генри похожи на ее глаза. — Никогда не смейте говорить мне такое, злоупотребляя нашим родством, — хрипло говорит наконец капитан, бледный и ошеломленный. Генри и сам не понимает, откуда в нем столько смелости; он хмуро смотрит на кузена, прежде чем уйти. И они плывут по курсу, навязанному им Чейзом. Остров Чарльз, октябрь 1820 года Генри вспоминает — ему сегодня, должно быть, минуло восемнадцать. Или пару дней назад; он давно позабыл точную дату своего рождения. «Эссекс» пристает к берегу небольшого островка, пополнить запасы провизии и отправить письма. На берег отправляется Чейз с большой группой матросов, а капитан остается на судне; мистер Джой, видя, что Генри с грустным видом слоняется по палубе, неожиданно приглашает его к себе и дает глотнуть рома. Алкоголь неожиданно сильно ударяет Генри в голову. Он много говорит — про мать, про себя, про братьев и сестер, а Джой только молча слушает, штопая свой бушлат на рукаве. Он ухмыляется, глядя на раскрасневшееся лицо Генри, и говорит ему: — Ты только смотри, как бы тебя капитан не поймал на этом деле. Получишь линьком почище нашего брата. Генри кивает, отчетливо слыша только одно слово из всего, что сказал мистер Джой. — Да, капитан. Капитан, — говорит он приглушенно, и вдруг поднимает голову, — мне надо поговорить с капитаном. Джой только удивленно улыбается. Генри, пошатываясь, выходит из его каюты и идет к капитанской. Вечером, как и всегда, у того горит лампа. Джордж что-то тихо пишет, или читает, оперевшись руками о стол; Генри заходит в его комнату почти бесшумно. Джордж поднимает глаза, смотрит в упор, удивленно вздергивая брови. — Генри, что случилось? — почти обеспокоенно спрашивает он, глядя на болезненный румянец кузена. Тот поводит рукой, щурясь. Он пьян, но только часть его поддалась влиянию рома; в остальном же Генри полностью понимает, что делает. Просто он думает, что иного момента ему не представится. — Я люблю вас, — просто говорит он. Джордж замирает, приоткрыв рот. Он встает на ноги, с грохотом отодвигая стул. Генри видит, как тот смотрит на него почти с ужасом, с болью, с жалостью, и бог весть с чем еще. — Нет... — слабо говорит Джордж, будто отгоняя от себя непрошенного призрака. Но Генри смелеет, понимая, что ему совершенно нечего терять. На ватных ногах он подходит к столу, вплотную, немного боясь только, что кузен ударит его. — Генри, — едва слышно говорит Джордж, — тебе лучше уйти. Он, кажется, не может вдохнуть. Генри тянется рукой к его волосам, зарывается в них пальцами, про себя молясь, чтобы это продлилось еще хоть секунду. Он думает о матери, и в желудке поселяется неприятное, тянущее ощущение. Он хочет уткнуться в колени Джорджа так же, как тот утыкался в юбку Нэнси, сдавленно дыша и повторяя ему одному понятные слова. Генри целует кузена; точнее, Джордж дает себя целовать, будто закаменевший и не способный вымолвить ни слова. Он только с ужасом смотрит на Генри, и слабо дрожит. — Возьмите меня, — говорит тот ему в губы. Он гладит Джорджа по волосам, жмурясь и понимая, что его слова — лишь пустой звук. Но Генри все равно просит еще, и еще, вылизывая чужие губы, едва касаясь их и утыкаясь лбом в лоб. Он чувствует, как трезвеет, и как страх постепенно заполняет все его существо — липкий и отчаянный. Джордж, наконец, выходит из поразившего его оцепенения; дрожащими руками он отстраняет Генри, и падает обратно на стул, опуская голову на руки. — Я не могу ничего тебе дать, — говорит он спустя минуту, почти спокойно. В каюте темнеет, оттого, что догорает лампа, а за окном сгущаются сумерки. Где-то там, на берегу, в это самое время мистер Чейз ищет одного из своих матросов, и Генри думает о нем, стараясь думать о чем угодно, лишь бы не о Джордже. — Простите меня, — говорит он наконец. Ром почти выветрился, не оставив и следа. Джордж издает полузадушенный всхлип, который почти вынуждает Генри сказать ему: — Я видел вас тогда. Вас и мою маму. Она пишет мне о вас в каждом своем письме. Когда за Генри захлопывается дверь, Джордж еще долго сидит неподвижно, бездумно рассматривая карту. На ней остров Чарльз отмечен жирным красным крестиком, и рядом, в неумело нарисованных волнах моря плещутся уродливые, похожие на баклажаны кашалоты. Ночью Генри выходит на палубу. Он не знает того, что случилось на острове; что мистер Лоуренс еще день назад потерялся в прибрежном лесу, что Чаппел пошел за ним, и едва вывел его к лодкам. Что никто иной, как Чаппел поджег пожухлый островной кустарник, росший у самого моря. Когда Генри смотрит на остров, тот уже расцветает буйными языками пламени. Оффшорные угодья, ноябрь 1820 года Генри видит все через узкую дверную щель. В руках он сжимает пропитанную потом и кровью рубаху, которую снял минуту назад; он так сильно сдавливает пальцами ворот, что кажется, будто тот вот-вот порвется на части. На нижней палубе тихо, все давно спят, а кто не спит — стоит на вахте; корабль слегка покачивает норовистый ветер, и он доносит до носа Генри запах горящей плоти. Кузен стоит у стены, запрокинув голову, хватая ртом воздух. Чейз держит его почти на весу, под коленом, широкими движениями оглаживая бедро; Генри, застыв на месте, глядя в узкую дверную щель, видит, как Чейз проталкивает свой член в Джорджа, отчего тот тихо стонет сквозь зубы. Оба они вжимаются друг в друга, то и дело сталкиваясь носами, тяжело дыша. Чейз крепко держит Джорджа за задницу, всей пятерней, не давая ему двинуться с места, и трахает — размеренно, со вкусом, закусив губу. Джордж стонет, почти скулит, выгибается навстречу. Генри зажимает себе рот руками, чтобы не закричать. — Чейз, — говорит его кузен, едва не плача, — Чейз, Чейз, давайте. — Тихо, — отвечает тот ему, перехватывая поудобнее. Генри хочет уйти, и не может, пригвожденный к месту. Он тянет рукой за край рубахи, и она, наконец, рвется, кровавыми лоскутами падая на пол. Корабль качается сильнее. Как было бы хорошо, если бы Чейза не было, думает Генри. Он смотрит на его мощную спину, копну красивых, соломенно-светлых волос, и желает, чтобы какой-нибудь кит забрал Чейза себе, поглотил, как Иону, и оставил навек в своем чреве. Через пару дней молитва Генри доходит до ушей того, кому она предназначалась — и вместе с Чейзом кит утягивает за собой в преисподнюю и всю команду. Место крушения «Эссекса», первая ночь после катастрофы, ноябрь 1820 года Генри целится прямо в голову Чейза. Тот стоит в вельботе в полный рост, смотря куда-то мимо него. Команда, замершая в ужасе, переводит глаза с одного на другого. — Эй ты! — кричит Генри, зло щурясь. — Это твоя вина! Остов «Эссекса» пылает, дерево сухо трещит под языками огня; на лица матросов жутковато ложатся отсветы пламени, и только капитан по-прежнему бледен, как полотно. Он смотрит на Генри, потом на Чейза, и протягивает руку, испачканную в чем-то черном. — Генри, не глупи, отдай пистолет, — говорит Джордж. Ему тоже страшно, думает Генри. Так страшно, что он готов заплакать, как тогда, в далекий зимний нантакетский вечер. Только Чейзу не страшно: он хмуро смотрит на Коффина, и в его глазах сквозит то выражение, которое можно встретить у волка, загоняемого охотником — давай, убей меня, но прежде я славно поборюсь за свою шкуру. — Ты во всем виноват! — кричит Генри снова, не до конца понимая, в чем обвиняет старпома. Джордж, наплевав на все приличия, лезет через матросов на нос лодки, где стоит его кузен. Он раздавлен, и среди полных отчаяния мыслей настойчиво крутится одна безнадежная и лживая — он понимает, что должен следить за Генри, должен спасать его. — Отдайте пистолет, — говорит Джордж. Чейз угрюмо скользит взглядом по ним обоим. Он едва сдерживает мрачную ухмылку, давая знак мистеру Джою опустить ружье. Генри разворачивается и смотрит кузену в глаза. Джордж будто постарел за одну ночь на десять лет; его волосы, слипшиеся от соли, беспорядочно лезут в лицо. Он тянет руку за пистолетом, и Генри молча вкладывает дуло в дрожащие, холодные пальцы. Капитан прячет пистолет в ящик на носу вельбота, и Чейз пожимает плечами. Ночью он поет, сидя на носу вельбота, и его хриплому, низкому голосу вторят и другие матросы. Генри едва смыкает глаза, и ему снится огромный камень, упавший в море и превратившийся в кита. Где-то в океане, январь 1821 года Все вельботы пока держатся рядом. Генри, худой и высохший на солнце, бездумно шевелит губами, вспоминая старую детскую песню про храброго моряка Суизина и его лодку. Солнце в зените — палящие лучи жгут измученные тела, и кто-то из команды то и дело жалобно стонет. Лоуренс, подплывая на третьем вельботе ближе к лодке капитана, с почтительным кивком что-то говорит ему. Генри смотрит на Джорджа, тоже исхудавшего и осунувшегося, с неровной, неопрятной бородой и отросшими волосами; он испытывает непонятную ему, щемящую нежность. Он теперь молится, как умеет, о том, чтобы Джордж не умер — эта навязчивая мысль не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Генри боится проснуться однажды, и увидеть труп Джорджа, скорчившегося на дне вельбота, с безжизненными, пустыми глазами. Боится услышать приказ о том, что тело нужно разделать и употребить в пищу; боится увидеть капитана без одежды — так, как он никогда не желал его видеть. Он не знает, что сам кузен боится, больше всего на свете, вновь увидеть на горизонте потерявшийся парой дней ранее вельбот Чейза — а подплыв ближе, найти там его безжизненное тело. Генри хмурится, слушая разговор Джоржа с Лоуренсом. — Мистер Джой очень просит, капитан, — умоляюще говорит тот. Поллард кивает. И к концу дня умирающий Мэтью Джой кое-как перебирается в вельбот Джорджа. Генри с опаской смотрит, как кузен говорит с Джоем. Он хмурится, ощупывая тому глубокую рваную рану на голове. Матросы, как затравленные звери, трясущиеся над каждым куском воды и еды, с ужасом смотрят, как капитан поит Джоя из деревянного черепка. Чаппел хрипит, забившись в угол: — Эдак он тут всех нас объест, и питья не останется. Команда когда-то любила мистера Джоя, думает Генри. Кто-то из них, пожалуй, считал его своим другом. Он вспоминает, как Джой позвал его к себе, налил рома и долго выслушивал его пьяные россказни. Все любили мистера Джоя, умирающего сейчас в этом вельботе; Генри смотрит на него, а потом на Джорджа, бледного и слабого, который через пару недель может лежать на месте Джоя, пересохшими губами умоляя дать ему хоть один еще глоток. — Зачем тратить воду на покойника? — тихо спрашивает Генри. На зубах у него скрипит песок с иссохших галет. Где-то в океане, 6 февраля 1821 года Генри снится мать. Она стоит на дороге у их дома — молодая, счастливая. Позади нее цветет розовый куст, каких отродясь не было в Нантакете, а вдалеке бегают, визжа, его братья и сестры. — Какой ты стал взрослый, — улыбаясь, говорит Нэнси, оправляя на сыне бушлат, и, не удержавшись, гладит его по голове. Генри хочет сказать ей, что Джордж был очень добр, и берет его на следующий рейс «Эссекса» тоже; но в глазах у Нэнси столько счастья и облегчения, что у него язык не поворачивается такое сказать. Вместо этого он твердит, как заведенный: — Мама, я больше никуда не поеду. Я остаюсь. И тут Нэнси кричит. Захлебываясь, хрипло, будто отталкивая его дальше от себя. Генри дергается, просыпаясь, и понимает, что это кричит он сам — правда, почти беззвучно, насколько позволяют пересохшие связки. Матросы, кузен — все смотрят на него с пониманием и жалостью. Джордж кусает костяшки пальцев; от его красивых волос ничего не осталось, только свалявшаяся грязная пакля, а губы превратились в тонкую, иссушенную линию, за которой темнеют поредевшие зубы. Генри думает, цепляясь за остатки сна, что любит его так же сильно, как прежде. Он нюхает свои пальцы: на них еще остался запах свежей человеческой плоти, от которой к горлу подкатывает тошнота. Коул, матрос, протягивает им всем жребий — каждый, касаясь пальцами щепки, эгоистично молится о том, чтобы умереть выпало не ему. Генри не знает, что ночью ранее Джорджу тоже снится Нэнси. Она сидит у камина — прямо там, где он оставил ее, и руки у нее такие же холодные. — Я боюсь возвращаться, — тихо говорит он ей, высохший, бородатый, измученный, не понимая, почему сидит в ее гостиной, у ее ног. А Нэнси гладит его по волосам. Джордж стонет во сне, ударяясь лбом о край вельбота, и зовет мистера Чейза. Море в ответ шумит, плещется в борта вельбота, будто желая перевернуть его. Генри тянет жребий, и на секунду выдыхает от облегчения. Коул, да и вся остальная команда смотрят на капитана — тот сидит с короткой щепкой в безжизненных пальцах, и улыбается почти радостно. Все думают, что он потерял рассудок; а Поллард думает, что Чейз мертв уже как минимум неделю. Джордж тянется к ящику на носу вельбота, доставая оттуда пистолет. Он старается не смотреть Генри в глаза, и веки у него подрагивают. — Кузен, ты окажешь мне честь? — спрашивает он. Генри смотрит на Джорджа, и видит его — двадцатилетним, веселым, таскающим его на руках по всему двору, двадцатидвухлетним, стоящим на коленях перед его матерью, вторым помощником на «Эссексе», несущим подмышкой газету о битве при Ватерлоо, а потом — плачущим у двери, зажимающим ладонью рот. Генри видит Джорджа сильным, отчаянным — достойным жить дальше; если он умрет, затихнет море, замолкнут птицы, и солнце зайдет за горизонт, чтобы больше никогда не подняться; Генри думает об этом в полубреду, сжимая пальцами протянутый ему пистолет. Он впервые плачет, удивляясь тому, как в нем еще осталась хоть какая-то жидкость: слезы обжигают щеки, капая на впалую грудь с торчащими ребрами. Джордж говорит, хмурясь: — Кузен, если ты не можешь, то передай пистолет друго... Но не успевает. Генри простреливает себе висок, попадая точно в центр черепа. Пуля проходит навылет, ломая кость и пробивая мозг. Он только удивленно вдыхает, ловя губами воздух, и глухо падает на дно вельбота. В полной тишине, под ошеломленными взглядами матросов, Джордж берет его за руку, проводя пальцем по мозолям, и прижимает ее, еще теплую, к своей щеке. Эпилог Нантакет, июнь 1821 года Нэнси шьет одежду младшей дочке. Ее голова, низко склоненная над рукодельем, почти падает на грудь; в полусне Нэнси бормочет имя сестры, которая обещала зайти в гости вечером. В Нантакете июнь выдался холодным, дождливым — вода плещется у берега, вода льется с неба, и кажется, что весь мир состоит из одной только воды. Нэнси вздрагивает, слыша вдруг в стуке дождя имя сына; она сразу просыпается, не понимая, кто мог его произнести, и в неожиданном, глухом волнении откладывает шитье с колен. Нэнси спускается по лестнице. Наверху продолжают шуметь сыновья и старшая дочь — младшей не стало еще зимой. Ступени скрипят под ногами, отвлекая ее от тревожных мыслей. Нэнси торопливо идет к двери, не понимая, зачем она это делает. Дождь, барабаня по крыше, гулко отдается эхом на первом этаже; она открывает входную дверь и стоит так с полчаса, всматриваясь в дорогу, ведущую от города к их дому — по ней движется, сгорбившись, чья-то фигура. Нэнси цепляется пальцами за косяк, так, что они белеют, и смотрит, смотрит, смотрит, стараясь угадать в человеке знакомые черты. Когда Джордж подходит ближе, она уже не смотрит на него. Дождь лупит косыми струями по ее лицу, растрепанным поседевшим волосам, поэтому ей даже нет нужды плакать. Джордж бледен, страшно худ, одет плохо и небрежно. Нэнси тянется обнять его, через силу, повинуясь одной ей понятному порыву, но он отшатывается от нее, как от прокаженной, кривя рот в гримасе. Они заходят в дом, молча, и Джордж знает, что ему нужно рассказать ей все. Он садится в кресло, трет виски пальцами, ногти на которых почти стерлись. — Ты жив, — наконец говорит Нэнси в полной тишине, и голос у нее полон невыносимого горя.