Долгая дорога домой

Копыта лошадей безжалостно врезаются в чавкающую грязь, дождь падает серой безликой пеленой на окрестности Олларии, кутая в погребальный саван, но все звуки перекрывает звон колоколов, разносящийся на много хорн вокруг тщательно выбиваемым аспидами в черных сутанах реквиемом. Удел Дика — крепко сжимать поводья левой рукой и стискивать зубы, чтобы не выдать прихвостням Дорака, как сильно герцог Окделл надломлен немилостью узурпаторского потомка, больше похожего на прелый мешок с зерном, чем на человека. Унижение — ожидаемое, неожиданное, кошки его разберут! — пощечиной опалило сознание, огнём прокатилось вдоль спины, лизнуло пятки и затаилось, застыло жгучими непролитыми слезами. Остаться одному на чёрных и белых плитах площади, герцогу — среди слабаков и уродцев, стоять рядом с теми, кого не сочли достойным нести службу. Да и кому здесь может сгодиться служение Окделла?! У кого осталось достаточно смелости и Чести пойти против желания короля и кардинала ради сына бунтаря?! Дик помнит издевательскую улыбку навозника-Эстебана, скалящегося из-за плеча Килеана-ур-Ломбаха, помнит сочувственные взгляды Альберто и Арно. Помнит их всех: прежних врагов и друзей, поднявшихся на галерею, оставивших его ради новой жизни, но не более достойных места в этом мире, чем он. Перед глазами до сих пор стоит немая растерянность на лице Манрика: Его Величество, безвольный бурдюк, так утомились и стремились закончить всю канитель, что подписали приказ двумя минутами раньше положенного времени. Лишь две минуты: успела пропеть в последний раз труба, и ликтор поднялся по лестнице, поднося свиток, и Фердинанд ленивым движением поставил закорючку. Две минуты — Дик уверен, они ничего не изменили бы, лишь чуть продлили бы прилюдную панихиду по остаткам фамильной гордости. Две лишние минуты позора под палящим солнцем и чужими взглядами. Он сильнее, чем нужно, тянет поводья на себя, и Баловник, коротко заржав, поднимается на дыбы. Как же были правы матушка, эр Штанцлер, Наль... Насмешки и унижение — вот всё, что герцог Окделл нынче может получить при королевском дворе. Из столицы Дика выслали на следующий же день. Рука, истерзанная мелкими ядовитыми зубами, уже не саднит, а дёрганно ноет. Ни сжать пальцы, ни снять перчатку, ответ на любое движение — жалящая боль, с каждым разом отдающаяся всё выше по руке. А причиной — крыса. Жирное тельце, бегающие глазки, лапы-закорючки — сколько подобных ей затаилось по углам умирающей уже четыреста лет Талигойи? Не счесть! Ничтожества, трясущиеся над ворованным богатством, щеголяющие своим положением при дворе потомка узурпатора, отравляющие само понятие Чести. Они кусают, рвут на части, пятнают собой мир! Как крысы, затаившиеся по углам. Сопровождающие отвратительны: неотёсанные мужланы, чью жизнь составляет чередование однообразных дней, мизерное жалованье да звериные радости. Их назначение — прислуживать, в их глазах нет и отблеска разума. Дику претит даже мысль о том, чтобы завязать с ними разговор. Ему отвратительно всё, в том числе и он сам — выброшенный, ненужный, униженный. Ночи они коротают в трактирах на обочинах размытых дорог. Одинаковых, сливающихся друг с другом: грязные стены и пол, заплёванные грубо сколоченные столы, скабрезные картинки, прикрывающие дыры и подпалины на отслаивающейся штукатурке, впитавшиеся в голые доски пола кровавые и винные пятна. Всё сливается в шуме дождя, мешаясь с болью и чувством унижения, преследующим Дика с проклятого Создателем Фабианова дня. Лёжа под тонким, перештопанным грубыми нитками одеялом, он строит планы, но те, спустя лишь час, рассыпаются прошлогодними листьями. От холода стучат зубы, стылые капли просачиваются сквозь щели косой оконной рамы, стекают по подоконнику, с чавканьем падают на пол. На душе такой же ливень. Руки и ноги почти не слушаются, сердце бьётся заполошно, пульс ощутим, как никогда. Несмотря на пропитавший всё вокруг дождь, Дика мучает жажда. Потом становится хуже. Стоит лишь закрыть глаза, и приходят сумрачные видения: башни Надора, пасти нетопленых каминов в комнатах, матушка, запахивающая на груди изъеденную молью шаль своими длинными паучьими пальцами, полные немого упрёка глаза сестёр. Возвращаться домой не хочется, но больше некуда. Неровная как козья тропа дорога то прячется в буераках, то щерится мокрыми ямами и подмытыми камнями. Кони вязнут, протестующе ржут, сопровождающие ругаются и харкают под ноги. Грубая брань набатом бьёт по ушам. Боль с каждым днём становится нестерпимее. Когда удаётся снять перчатку, коротким движением распоров по шву, в нос врывается сладковатый запах гниющей плоти. От вида распухших пальцев и посиневшей кожи к горлу подкатывает тошнота. Дик закрывает глаза, шепча богоугодные молитвы. Кожа вокруг раны пузырится, отек ползёт выше синюшными пятнами. В очередном убогом грязном трактире Дик теряет сознание. Весь мир закручивается водоворотом, бросает в лицо пёстрые обрывки, тотчас забирая. В падении Дик задевает стол, тот шатается, кружка глухо падает на пол, щедро окатывая брызгами дешевого пива. Где-то наверху визжит женщина и зовут лекаря. Тьма, поначалу прохладная и тихая, наливается гомоном и жаром. Дика трясёт в лихорадке, и когда он с трудом открывает глаза, над ним склоняется старческое морщинистое лицо с бородой-паклей. По стенам и потолку змеятся отсветы пламени. На миг всё становится ясным, сумрачная пелена спадает, но руку прошивает боль, и мир снова тонет в мареве, таком же багровом, как неверные отблески на стенах. Сквозь пелену пробивается дребезжащий голос, велящий нести пилу. Пренебрежение, с которым старик цедит слова, придаёт сил, и Дик вскидывается. Герцог Окделл не может умереть вот так, в придорожной канаве! Его хватают за плечи, укладывая обратно, в губы утыкается жёсткий край плошки. Всё тот же голос требует пить, и Дик послушно открывает рот. Жидкий огонь обжигает язык и горло, катится дальше, к самому сердцу. Под локтем давит будто тугим браслетом, звуки отступают перед вновь нахлынувшей болью. Дик не чувствует чужих рук, сжимающих ноги и плечи, не слышит собственного крика; только острый яркий жар прорывающейся сквозь сгущающуюся тьму боли ненадолго оставляет его в сознании, но скоро отступает и он. Дику снова снятся родные башни надорского замка. Знакомые и ненавистные до дрожи, они манят в свой холодный плен, и нет сил сопротивляться, нет сил надеяться. Ему придётся пройти до самого конца этой долгой, неимоверно долгой дороги домой.