Нотами под кожу

POV Герман. — И что? Что я, блять, такого сделал, что вы в два голоса ебете мне мозг? — не выдержав, взрываюсь, глядя на продюсера и Макса. И если на первого орать я права не имел, то второго я могу хоть закопать живьем. В комнате ситуация выходила из-под контроля. Тихон сидел тише воды, ниже травы и не влезал, за что ему отдельное спасибо, иначе он был бы первым, на ком я сорвался. Вы уж простите, но эта блондинистая макушка порой одним своим видом приводит меня в неконтролируемую ярость. Когда хочется открутить, отгрызть, оторвать его голову к ебеням. — И он еще спрашивает, — в который раз одно и тоже повторяет Коля, глядя на меня, как на обосравшегося пятилетку. Мол, ты как бы маленький и глупый и это, типа, простительно, но с другой стороны тебе же уже ПЯТЬ лет, так что тебе пиздец за то, что ты усрался. — Если упадут продажи альбома, билетов, если спонсоры свалят в кусты, то я тебя… — На костре меня, блять, сожги, как ведьму. Распни на площади на кресте. Да ты заебал! Какая разница, с кем я трахаюсь? Какая всем разница? Блондин или блондинка у меня отсасывает? — Сказал тот, кто выдавал себя ярым гомофобом. Гера, у тебя стиль. У тебя образ. У тебя поклонники не только сопливые смазливые девочки. А есть очень серьезные люди в дорогих костюмах. Но они будут совершенно не рады, узнав, что тот, ради кого они отстегивали деньги, тот, кому они организовывали концерты, оказался типичным педиком, потому так хорош. Это провал. — Сам ты педик, — шиплю, дернувшись вперед, ибо желание вмазать этому уроду как никогда сильное. — Тише, успокойся, слышишь? — Макс, отъебись, иначе и тебе нос сломаю. — Послушай, он понял, что накосячил, ладно? Но не надо вот так его доводить. Тебе мало было… — Не продолжай, я понял, о чем ты. Я просто предупреждаю, чья задница пострадает, если у нас дела начнут идти хуже, — голос так и звенит сталью. Я ненавижу, когда он становится таким. Деловым. Гражданин, мать его, начальник. Выстреливает фразу и, развернувшись картинно, аккуратно закрыв дверь, уходит. Козел. Раздраженно отталкиваю друга, даже не бросив короткого взгляда на все еще сидящего Тихона, выхожу из комнаты. Заебало. Всё и все. И пошло-ка оно нахуй разом… … — Гер, перестань бушевать. Квартира ни при чем. Тут вообще никто не виноват. Что случилось, то случилось. Поздно уже прикидывать, а если бы так или вот так. Поздно. Так что сядь и угомонись, выглядишь, как дикое зверье. — Тебе легко говорить, да? Нахуя ты вообще ко мне приехал? Кто тебя просил? — Ах, так теперь вся вина на мне? — Нет, блять, на мне! — лохмачу и без того беспорядок на голове, только бы не рвануть к нему да не совершить так давно желанное — открутить голову. Да как он не понимает? Что это по всем фронтам жесть! Одно дело, когда близкие друзья знают о нашей связи. Но ВСЕ?! Это гребаный перебор. Именно об этом я Максу и говорил накануне. Что все бы ничего, и секс неплох, и как человек мне Тихон начал нравиться, но обнародовать? Нет уж, увольте. Мне не нужно это клеймо. Чтобы все, глядя на меня, думали: опа, педик. Не педик я. Ни разу, блять, не ебаный педик. Мне вообще на других мужиков смотреть в таком подтексте тошно. Так что я вполне себе натурал, каким и был, а Маркелов — это так, сбой в системе. — Все равно об этом узнали бы. Ты личность публичная. — Да моего имени журналюги до сих пор не унюхали, за столько лет. Коля все держит в кулаке. И косяков не было. А как скрыть такое? Память стереть? Ты знаешь, сколько людей было на выступлении? А прямое включение на нескольких каналах? Это пиздец. — Все наладится. — О да, наладится, — с удовольствием впечатываю кулак в его челюсть, сжав зубы от вспыхнувшей острой боли в костяшках. Немедля замахиваюсь снова, но Тихон был бы не Тихоном, если бы не перехватил мою атаку. Сгруппировался, ишь ты. — Успокойся, — держит в крепком захвате руки, сжимая до синяков на запястьях. Серьезный. Внешне спокойный, смотрит ровно мне в глаза. Уверенно. Без тени вызова. Раскаяния. Вины или чего-либо еще. Просто полупустой взгляд, который медленно оживает, разгорается с каждой секундой уже таким знакомым мне огнем. — Отпусти, сука, — хочется зарычать, но выходит приглушенное шипение. И почему между нами всегда такая полярность гребаная? Почему так тянет, словно намагничены? — Нет, — простое, мать его, нет в ответ. Дергаюсь, но этим лишь провоцирую его, и тот притягивает к себе, впечатав в крепкую грудь. Как щенка скрутил и держит, а я уже и не сопротивляюсь. Смысл? С ним я не справлюсь, он, сука, сильнее. Здесь только внезапная атака поможет, удар, максимум два получится нанести, и все. А после я либо стану отбивной, либо он, как в тисках, вот так сожмет. Провально изначально, не вижу перспективы напрягаться даже… Раздражение внутри бушует вместе с неудовлетворенностью. Хотя вчера секс был, хороший такой, бурный. А мне мало… Сегодняшней дозы не предоставили — и крышу срывает. Подсадил… педик. Так и хочется ему в лицо это кинуть. Чтобы знал: я-то отдаюсь, но это не значит, что я его собственность. Он не сможет управлять мной, я независим от него. Если уйдет, ломки не будет. Нет ничего приятного во вкусе крови. В детстве у меня кружилась голова лишь от запаха, а от вкуса подташнивало. Но сейчас этот привкус на его губах будит что-то неистовое внутри. Хочется завалить его и… трахнуть. Самому взять и засадить в эту упругую задницу. Но желание желанием, на деле я не рыпнусь. Ибо опыта ноль, а облажаться я не хочу. Ненавижу выглядеть неумело или же еще хуже — глупо. Разжимает, наконец, затекшие от его хватки запястья. Прижимает к стене своим телом, пиявкой в кожу шеи впивается. Сука… засосы останутся. Снова. Дергаюсь недовольно, бью в плечо кулаком, проезжаясь разбитыми костяшками по жесткой ткани его пуловера. Шиплю сдавленно и уже не знаю, что же бесит сильнее: эта боль или гнетущее чувство внутри… Все испорчено, полетело к ебеням из-за вот такой призрачной страсти. Пусть и так хорошо. Пусть вопить в голос от кайфа хочется и глаза закатывать от удовольствия, но оно явно не стоит того, чтобы поганить себе жизнь… Чтобы гробить собственное будущее, да еще и близких мне людей подставлять. Все из-за страсти? Из-за ебаной гомоебли? Да ну нахуй… Мысли говорят об одном, в голове, словно безумный рой пизданутых в конец пчел, которые разрывают ее на части. А тело… Тело к нему тянется. Сердце уже галопом понеслось, барабаня о ребра, как бешеное. От каждого касания словно искры выбиваются. И я чувствую, что, блять, практически горю. Это… почти больно, вот так вспыхивать желанием. На грани обморока, когда поцелуй словно силы высасывает. Губы немеют от взаимной борьбы, когда не уступает ни один. Когда сталкиваешься зубами и шипишь, но не отстраняешься. А шмотье трещит по швам от грубых рывков. Кожа горит от грубых поцелуев. А лопатки свело нахуй от того, как я прогибаюсь, влипая в его грудь. Как подставляюсь под это остервенение. Сам поворачиваюсь к нему спиной, откидываю голову на его плечо. Чувствую руки, скользящие по телу. Словно угадывающие каждое мое желание. Дыхание его, опаляющее… на шее, плечах. Укусы легкие, не жалящие, возбуждающие еще сильнее. В стену лбом утыкаюсь, смаргивая капельку пота, повисшую на ресницах. Скребу обои, пытаясь хоть как-то совладать с собой и не упасть нахуй, потому как тело ватно-расслабленное. Расплавилось от его толчков медленных. Мучительных, мягко скользящих. Оголенным нервом себя чувствую, вздрагивая от каждого касания. Переплетает наши руки, прижимая своими ладонями мои к стене над нашими головами. Вылизывает и без того взмокшую шею. Хрипло стонет на ухо… Садист. Тело сводит в предоргазменной судороге. Мне всего одно касание бы, я точно кончу, но он не дает…. Доводя почти до потери сознания, заставляя плавать на грани, но не делать этот крохотный шаг к освобождению. Его не меньше меня вставляет, судя по тому, как загнанно он дышит, и как шибает в его груди сердце, эхом отдавая в мою спину. Не могу терпеть. Готов уже умолять, лишь бы он дал мне, наконец, выплеснуть это все из себя. Слишком остро все. Перед глазами темнеет, в голове гул. Это сильнее меня… Кончаю, не коснувшись себя, лишь нечаянно писанув влажной головкой по холодной стене. Обвисаю в его руках, чувствуя, как мутнеет перед глазами. … — Ты как? — две пары взволнованных глаз напротив. То, что полуголый Тихон тут, я не удивлен, но Макс? Он, может, еще и видел что-то? — Да нормально, а что такое? — расклеиваю пересохшие губы, бегая по ним глазами. — Ты сознание потерял. И минут пятнадцать не очухивался, я уже скорую хотел вызывать. — Это все он, — тычу пальцем в Маркелова. — Слишком хорошо трахает, — со смешком выдавливаю, и, судя по лицу друга моего, он не удивлен. А то как же, эксперт хуев… — Хоть бы один догадался стакан воды принести, я тут как бы помираю. — Хоть бы раз сразу на столик, что рядом стоит, посмотрел, прежде чем пиздеть, — закатывает глаза Макс и уходит от нас. Ну вот как всегда… … — Ну, здравствуй, сын, — голос из моих кошмаров, как стайка противных насекомых, пробирается в уши и травмирует мой мозг. Моргаю пару раз, пытаясь отогнать такой похожий и непохожий образ. Смотрю, надеясь, что он, как дымка, растворится и что это типичный глюк зимнего периода, когда у меня крыша отчаливает. Но нет… он стоит напротив, живой, здоровый и самый что ни на есть настоящий. — Вижу, ты не слишком рад нашей встрече. Что справедливо, по сути. Однако… я смотрю, ты времени зря не терял. Испортил себе репутацию — хуже некуда. — Хорошо же ты начинаешь разговор после стольких лет разлуки, папа, — ядовито выдавливаю из себя. Готовый давиться на месте, провалиться сквозь землю, упасть с остановкой сердца, только бы не видеть его, стоящего напротив в отглаженном костюме, начищенных туфлях и с проседью в когда-то темных волосах. — Я не горю желанием даже жать тебе руку, узнав, что ты у нас, мягко говоря, не такой оказался. — Бракованный, да? — усмехаюсь, а внутри дрожит все. Он хуже призрака в тысячи раз. Ведь видение могло смотреть своими полупрозрачными глазами, причинять боль, но не унижать одним лишь взглядом точно таких же глаз, как мои. — Ты ведь и сам прекрасно знаешь, что я всегда любил Арсения больше тебя, в тебе было слишком много бунтарства. Он был мягким мальчишкой. Таким похожим и таким непохожим на тебя. — Его нет, есть лишь я, и я не просил объявляться в жизни моей снова. Как видишь, живу. Не бедствую. Мозги себе не ебу. — Как некрасиво, — поджимает свои тонкие сухие губы. — Я хотел встретиться с тобой по делу. И любезно упросил Тихона организовать нам с тобой разговор. Так как знаю, что ты его подстилка, а он босс необходимой мне крупной компании, а этот блондинистый сученок тянет до невозможного долго, мешая моей фирме разрастись и начать, наконец, процветать в полную силу. Изначально я не хотел ему вредить, да и ресурсов маловато, чтобы бросаться на такую крупную рыбу, как он, в одиночку, но с недавнего времени у меня появилась влиятельная союзница. Однако и этого может быть мало. Мне нужна твоя помощь на взаимовыгодных условиях. Я отдам тебе некоторую часть акций и оформлю на тебя фирму в наследство, если ты поможешь мне крупно подставить Маркелова. Пытаюсь возразить, но он коронным жестом, взмахом руки затыкает. — Если ты поможешь мне… нам, — исправляется, — то частично очистишь себя в глазах влиятельных людей, с которыми тебе придется в будущем вести дела. Мужеложство забудется, как глупая юношеская ошибка, твоя группа будет просто временным увлечением, и все взглянут на Филатенкова не как на отброса, фрика, урода, бунтаря, да как угодно, а как на одумавшегося мозговитого мальчишку, который послушал отца и встал на ноги, гордо вздернув подбородок, как и надлежит нашей семье. — Мне нахуй не нужна твоя фирма. И ты вместе с ней, — иду к двери этого маленького, но оборудованного кабинета, которая, к несчастью, оказывается заперта. Когда он успел? — А я у тебя не спрашиваю, я ставлю тебя перед фактом. Ты мне поможешь потрепать Маркелова, взамен на твое спокойствие и неприкосновенность с моей стороны. Мы можем даже не пересекаться в будущем, коль тебе будет так угодно, но сейчас ты выполнишь все, что я сказал, — такой знакомый до боли метал в голосе. Такие полные гнева и презрения глаза напротив. Так и хочется спросить: за что? Вот за что он так меня ненавидит? Я ведь оправдывал его тогда, много лет назад, когда он пил и избивал меня. Я пытался понять, сбрасывал все на нестерпимую боль потери, которая и у меня в груди горела, но сейчас, сейчас за что он ненавидит? Я ведь единственная родная душа для него. — Как вижу, мы друг друга поняли. Вот тебе моя визитка, позвонишь мне через неделю, и я расскажу тебе детали того, что и как нужно сделать. Первым заданием будет выписать вот эти номера из его записной книжки в телефоне. Теперь свободен. Дверь открыта, как белый туннель после смерти, как освобождение от долгих нестерпимых мук. На негнущихся ногах медленно выхожу, словно зомби глядя ровно перед собой, опустив остекленевшие глаза в пол. Высушил. Выпотрошил. Растоптал. Вот так, парой предложений, тяжелым взглядом и полным отсутствием малейшей теплоты. Напомнил мне о моей никчемности. О бесконечно оплакиваемой потере, обо всем. Он вернул прошлое, расковырял раны. И меня почти придавливает к полу от силы боли, что въедается во внутренности, пришибает от безнадежности, что дымкой мысли путает. — Гер? Что случилось? — кто-то на ухо, встряска за плечи. Крепкие руки, прижимающие к себе и знакомый терпкий запах. Макс… От осознания того, что лишь этому человеку я по-настоящему искренне нужен, лишь ему, спустя годы, после всего, что вместе перетерпели. Только ему не плевать, только он знает, чего стоило мне выкарабкаться из того дерьма, в котором я сидел. — Т-ш-ш, половинка, ты чего? — Ничего не вижу перед собой, чувствуя предательскую влагу на глазах. Как же стыдно в который раз в немалом возрасте плакать от воспоминаний, не в силах совладать с болью. Слезы — слабость, это было вбито мне вместе с ударами. Слезы — позор. Но я не могу остановить процесс, который запущен. От того, как они солеными дорожками стекают по щекам, мне не становится легче, нет. Просто… просто вот так, и все. Господи, да какое кому дело? Никому, правильно. Дело было лишь маме, Сене, а теперь Максу. Они никогда, ни разу не осудили меня за это, не кричали с пеной у рта, что я мужик, на то и пишут все и твердят, что мы должны быть скупы на слезы, но как? Как тогда выплескивать это раздирающее нутро безумие из себя? Кричать? На кого? Биться? С кем? Разве кто-то, кроме зачинщика, виноват в боли? — Отец, — единственное, что я в силах сейчас произнести, и то мне кажется, это слово способно убить меня. Изрезать острыми ножами горло. Отравить, как угарным газом. Отвратительное слово. Болезненно-ядовитое. Мне его говорить неохота, только если с кровью выблевать. Отец… ненавижу. Так сильно, что кажется, убил бы, но не его, себя. Чтобы это все угасло и перестало терзать. — Твою мать, где ты видел его? — Он сказал, что это Тихон организовал нашу встречу с ним. А мне вообще с номера Маркелова СМС пришла, чтобы встретиться. Я и пошел, впервые, как идиот, пошел к нему на встречу, когда всегда подобное игнорировал. Сходил, блять, — смаргиваю слезы прямо на плечо Максу. Держусь за него, как за последнюю опору. — Я такой еблан, кретин тупоголовый. Сука, как был дебилом, так и остался. — Успокойся, дыши глубже, ну же, или ты снова хочешь истерики и нервного срыва, а там больница, которую ты ненавидишь. — Не хочу. Но, блять, как же больно. Такое чувство, что грудь вскрыли. Отодвигаюсь, лежа теперь на боку, в паре сантиметров от друга. Его глаза внимательные. В них столько понимания, что меня захлестывает, и я едва сдерживаю новую волну слез, грозящих перерасти в рыдание. Как баба… Чертов бракованный ублюдок. Ты че разнылся, а? Грызу себя сам же за больное, пытаясь прогнать одно ощущение другим. — Вот так, ты же можешь, — сдержанно улыбается, поправляет сбившиеся пряди, засовывая те мне за ухо. — Тебе надо постричься. Поесть. Прогуляться со мной. Поговорить с Тихоном. И позвонить Коле с благодарностью за то, что тот снова договорился о переводе на заочку. Так что возрадуйся, не все так плохо. — Гребаный оптимист. — Ну, кому-то же из нас нужно? Давай я позвоню в доставку, закажу нам твоих любимых ролов и пиццу. — И пирог вишневый. — И пирог вишневый закажу. А ты пока иди, сопли смой, переоденься, причешись и будь готов к приходу твоего блондина. — Какой ты добрый, — выдыхаю, но я и вправду уже успокоился и знаю прекрасно, что если бы не Макс, я бы бился в истерике или еще чего натворил. А так обошлись минимальными потерями в виде снова задушенной гордости, вымазанными в соплях плечами Макса и моими покрасневшими вампирьими глазами. Боль… она никогда не успокоится до конца, я к ней даже привык, как к постоянному союзнику, врагу и другу, она для меня все. И двигатель. И встряска. И напоминание… … — Зачем? — похоже, этот вопрос терзает больше всего. — Гер, у меня отец при смерти лежит, он — единственное, что у меня есть, хоть и не виделись годами и не общались даже. А твой же жив, здоров и хотел тебя увидеть. Почему тогда не навести мосты? Для вас ведь не все потеряно. Пока он жив, есть шанс восстановить семью, грех им не воспользоваться. Я лишь помочь хотел. — Помочь? Ему? Ты знаешь, что он с тобой сделать хочет? — закипаю, выкинув из головы всю свою обличительную речь, что я придумал. Теперь я хочу его колоть, резать. Терзать словами. Вылить на него планы своего отца, которые все равно не собирался претворять в жизнь. — Он хочет объединить наши предприятия, так как у него довольно плачевно все и зыбко. — Нет, Маркелов. Он объединил свои усилия с какой-то блядью и хочет тебя утопить. Он просил меня помочь тебя подставить, наивная ты блондинка. И я бы мог. Просто взять и выписать номера из твоего телефона, что ты по привычке бросил на столик, войдя в мою квартиру. Но тебе повезло, что я ненавижу его больше, чем тебя, — выплевываю каждое слово. — Какое ты имел право решать за меня, что для меня лучше, а? Какое гребаное, мать его, право ты имел сталкивать меня с человеком, один лишь взгляд которого вскрывает мне грудную клетку?! — Гер… — Заткнись! Ты уже все, что мог, сказал и сделал. Достаточно. С меня теперь достаточно. Ни один, даже самый охуенный секс, самый крышесносящий, самый безумный, не стоит вот такой боли. Все это не стоит. — Я ведь хотел как лучше. Он был искренним, выглядел несчастным и безумно скучающим по сыну. — А ты повелся, как малолетний идиот. Он интриган со стажем. Обманщик. Жестокий тиран, когда нужно. — Я не прав. Признаю. Но давай успокоимся, хорошо? Бывает, что пары ссорятся, это нормально. У всех проблемы, этого не избежать. — Мы. Не. Пара, — чеканю каждое слово, спокойно, уверено и прямо в глаза. — Хорошо, мы не пара, но у нас своего рода отношения. И неурядицы встречаются у всех на пути. — Тихон, это конец. Точка. Большая крупная точка на всем, что было и есть, уже не будет. Смирись. — Я люблю тебя, Гер. — Тогда я и вправду принял верное решение все закончить, — сомнений нет. Канат обрублен. Даже тонкие нити порваны. Трезвость ума в принятии этого решения меня удивляет. И я крепок в вере в правильность своего решения. Иначе быть не могло. Я не хочу гробить свою жизнь. Нервы. Если он пошел на такое из мнимой заботы, он может вытворить куда большее в будущем. Да и не уверен я, что будущее с ним — это то, чего я хочу. Ведь чувств по-прежнему нет, как и не было. Лишь симпатия, страсть, желание. Было хорошо, по-настоящему хорошо, но теперь пора прекращать это. — Ты уверен? — глаза потухли у стоящего напротив. Но ни единый мускул на красивом лице не дрогнул. Киваю в ответ. Выдерживаю взгляд, что тяжелый, как плита бетонная, и грозит прибить меня к полу не хуже отца. Твердость. Вот чего не хватает мне. А у него она есть. Ему не нравится то, что произошло. Возможно, больно, но это незаметно. Словно внутри рычаг, которым он, как отрубают свет, вырубил у себя внутри мешающие чувства. А были ли они, может, слова его — фарс? Хотя… Я давно заметил его взгляд, его касания, отдающие куда большим, чем просто желание. Значит, я, вероятно, впервые за всю жизнь поступаю правильно. — Делаем вид, что чужие, незнакомые, обычные прохожие? — Именно. В два шага преодолевает между нами расстояние. Целует, обхватив мое лицо руками. А в этом кратком поцелуе тонны горечи. Моря невысказанных чувств. Его любовь, вот здесь… на кончике языка. Капля еще неубитой страсти. Грамм нежности. В коротких тридцати секундах вся наша история. От начала до конечной точки. — Прощай, Герман. — Щелчок закрываемой двери. Тихие шаги где-то сверху. Наверное, другой бы расстроился. Почувствовал опустошение. Мимолетную или же сильную боль. А мне плевать. Настолько сильно, что я сам себе удивляюсь. Может, еще не осознал? Или же мне и в самом деле откровенно похуй? Сложно сказать, но я надеюсь на лучшее. Мне не шестнадцать. Мне двадцать три, и я просто обязан начать своими руками не гробить, а улучшать качество собственной жизни. Справиться с гнетущими воспоминаниями, навсегда закрыв их в долгий ящик. Отодвинуть куда-то далеко, где бы он спокойно пылился. И шагать уверенно вперед. Пора уже… пора.