Ему снится операционная...

Ему снится операционная… Сон приходит ночами, когда синий бархат неба расцвечивается блестками звезд, накрывает бренную, такую усталую землю и дарит покой. Когда стихает суматоха и сутолока дня, умолкает многоголосый людской гул, а тревоги и заботы отступают пред лицом вечности. В такие минуты, если ничем не занят, очень сложно избавиться от лишних мыслей. Они накатывают со всех сторон, зажимают тебя в кольцо. Одни смущенно стучатся в дверь, другие лезут в окна… И он сдается под их натиском и отступает. Позволяет им ворваться внутрь, заполонить собой все его существо. Ему снится операционная… Наверно, это можно назвать сном наяву. Он знает, что такое сон и что такое бодрствование – он же врач. Он даже пошел дальше и умеет спать и бодрствовать одновременно – очень полезная штука, если знаешь, как выйти в астрал. Но когда за окном дождь, небо хмурится свинцово-серыми тучами, а по оконным стеклам струится вода, напоминающая слезы, и листва шумит и шумит не переставая под натиском капель, не вспоминать становится все сложнее. И тогда накатывает прошлое. Работа в больнице всегда была смыслом его жизни. Учитель ошиблась, когда сказала, что им движет страх провала. На самом деле единственное, что влекло его все дальше и дальше вперед, влекло неодолимо и мощно, – это ощущение чуда, которое ты творишь. Ради него он брал любые вершины и был готов на все. Именно поэтому, когда он очнулся после операции и увидел, что стало с его руками, он понял, что жизнь закончилась. У специалиста его квалификации есть много путей оставаться в медицине, даже если он не в силах оперировать. Можно давать консультации, можно преподавать. Да много чего можно! Но ничто из этого не способно дать того пьянящего чувства, что охватывало его после успешно проведенной операции. И по нелепому стечению обстоятельств оно стало ему недоступно. Хотя глупо винить судьбу, когда сам во всем виноват. Сам – и немного те врачи-недоучки, которые его оперировали. Поначалу он готов был проклясть все на свете, свернуть горы, лишь бы суметь вернуться, но не помогало ничто. Руки продолжали трястись. Теперь это вообще с трудом можно было назвать руками – так, бесполезные отростки. Потом пришла надежда. Пришла вместе со странным словом Камартадж, и, несмотря ни на что, не оставляла его до того самого мига, как в результате столкновения с Кецилием Старейшина оказалась при смерти и он впервые за долгое время взял в руки скальпель, а тот плясал в непослушных, отказывающихся повиноваться пальцах. Именно тогда он окончательно принял другой путь. Признал, что прошлое, каким бы дорогим оно ни было, можно оставить позади и двигаться дальше. И он подчинился. Постарался отпустить былое, полностью сосредоточиться на новых возможностях, необходимости борьбы с многочисленными угрозами, покушающимися на хрупкий мир людей. Их оказалось раз в сто больше, чем он ожидал поначалу, и все они требовали пристального внимания. Это и учеба теперь занимают все его время, а он только рад. Старается не думать, не вспоминать. Оставить прошлое прошлому. Впрочем, это не так-то просто. Порой – глубокой ночью или когда за окнами шумит дождь – оно его настигает, накрывает приливной волной, и все, что остается – с болью отчаяния смотреть на изуродованные, трясущиеся руки, символ сломанной жизни. Но мгновение проходит, и реальность врывается широким и мощным потоком. Она многолика – то предстает в виде торопливых шагов за дверью, то – в виде телефонного звонка, но всякий раз несет в себе предощущение угрозы. Она отвлекает, позволяет снова забыть и не думать. И тогда операционная исчезает. На какое-то время, чтобы однажды присниться вновь.